Японец в кипятке

Япо́нец в кипятке́ — состоящее всего из восьми строк короткое аллегорическое стихотворение без названия, написанное Анной Горенко, предположительно, в 1995 году, впервые было опубликовано ещё при жизни автора, в 1997 году.^:34 В качестве центрального образа выбрана фраза-рефрен «японец в кипятке», с которой стихотворение начинается и заканчивается. Формально главная фраза стихотворения основана на традиционном обычае японцев мыться в очень горячей воде.^:125 Также в формировании образа прозрачно просматривается связь с известной идиомой (или экспериментом) с «лягушкой в кипятке».

После внезапной смерти Анны Горенко от передозировки наркотиков 4 апреля 1999 года Михаил Генделев откликнулся на гибель поэтессы небольшим одноимённым эссе, предназначенным для специального литературного альманаха “Солнечное сплетение”, посвящённого Анне Горенко. Однако редактор альманаха Евгений Сошкин отклонил текст, посчитав его «вредным для оставшегося после Горенко литературного хозяйства». Впоследствии Сошкин изменил свою точку зрения. Как результат, эссе было опубликовано десятью годами позднее, к 10-летию смерти Анны Горенко.

Первоисточник

	я маленький японец в кипятке вода почти до дна достигла вот врач идет с предсердием в платке и к тряпочке платка оно прилипло а смерть выходит из-за леса с такой же тряпочкой в руке ты не ходи ко мне моя принцесса я маленький японец в кипятке:43
	— Анна Горенко, «я маленький японец в кипятке...», 1995

Эссе Михаила Генделева

Я почему-то думал, что ее спасет талант. <...> Эта паскуда, Анечки смерть, по-моему, была неграмотна, дрянь, читать не умела по-русски. Ей, отличному, штучному поэту, досталась смерть из подворотни, смерть пэтэушницы, смерть чмо. Зато, конечно, быстро, качественно. В смысле — однозначно. Как дворнягу переехало. Меньше всего мне хочется морализировать по подвернувшемуся поводу Анечкиной судьбы, вернее — смерти, или, чтоб два раза не вставать со скорбной мордой, заниматься на скорую руку анализом ее творчества, вернее — жизни. Все же, что я могу сообщить о смерти, дилетантизм в сравнении с ее, Аниным, знанием о себе и пониманием себя, и (а верней — а) ежели небытие существует — добавлю: особенно там и сейчас. Так сказать: как “маленький японец в кипятке”.

— Михаил Генделев, «Японец в кипятке», Иерусалим, апрель 1999

…Аня возникла, материализовалась у меня в дому лет десять назад. На вечериночке по случаю моего дня рожденья. Похоже, девочка сама себя пригласила, большая на то вероятность. Анька обнаружилась на лестничной площадке, где толпились, куря и подкуривая, несолидные непочетные из гостей. И — ими интересующиеся сочинители. “Тоскливая у вас, Михаил Самюэльевич, тусовка по жизни”, — старательно-вызывающим тремоло выговорило шаткое до карикатуры созданье. “По жизни” — это вообще и о ту пору мое любимое до аллергии выраженье, поэтому я Аньку и запомнил. А на предложенье прочесть мне в подарок немедленно и здесь собрание сочинений, я надулся и наглую отчитал. Появилась она у меня в проёме двери через месяц, утром, понятно, без звонка, без приглашения и прочих излишеств. Стихи принесла чудовищные настолько, что мне даже понравилось. Жил я в то время бедно и причудливо, позавтракали мы (а она, по-моему, поужинала и впрок пообедала) фасолевой похлебкой. А пустил я ее в дом, потому что она в дверях сказала, что прочесть не может, а должна сесть и вспомнить от руки. Села, записала на обороте телефонного счета. Прочла. Потом, аналогично вспоминая и записывая на чем ни попадя, она приносила мне все свежесочиненное. Потом она написала “Поворот на Латрун”. Потом она написала еще полтора десятка невероятных стихов, и мы ее похоронили, вернее, не успели на самый ритуал похорон, и Ханну Карпу над ее, Анечки, свежезарытым во влажный, в свежий, как новенький, яркий песок телом, нам, опоздавшим иерусалимцам, отпели за пятьдесят шекелей еще разок. Я тогда подумал, что Аньке бы понравилось. Она любила повторы, однокорневки, тавтологии и диссонансную рифму. Спи, детка.

— Михаил Генделев, «Японец в кипятке», Иерусалим, апрель 1999

	Карпу (Карпа́, с ударением на последнем слоге, — настоящая фамилия Анны Горенко) я не любил. Что там было любить — вздор, жалобное вранье и агрессия (по чести — ни разу, впрочем, на меня не развернутая. Выбирала побезответней). Пару раз я вышиб ее из дома за попытку шмальнуться в моем санузле или приволочь в мансарду урлу. Придумал ей дразнилку: “гений чистой кислоты”.
	— Михаил Генделев, «Японец в кипятке», Иерусалим, апрель 1999

Большинство ее стихов смерть остановила в новом для меня и теперь уже окончательном жесте. Привыкаю их перечитывать. Неисправимо. Основным ее людским качеством была невыносимость. Себе самой и окружающим. По-моему, окружающих она принимала за неуправляемые и опасные с точки зрения крена и полома кайфа — глюки. Кончала с собой она дважды, предупредив меня об этом по телефону. Потом ее жизнь покончила с ней самой. Она мне позвонила минут за сто до смерти, уже обдолбанная. Я был с ней нелюбезен. О чем не жалею. Я не любил Карпу.

— Михаил Генделев, «Японец в кипятке», Иерусалим, апрель 1999

Пьяная, она мне посвятила стихотворение, на выбор. Но я забыл какое. Жила она на кислотной помойке, на пустыре, в широком смысле слова “ад”. Я интересно рассказываю, а Анечка? Богема (через южнорусское “hе”) противопоказана поэтам как среда обитания негигиеничная, опасная и непродуктивная. Настоящей книги не собрала, хотя уже могла. Игла настигла и вошла, когда Анька уже насобачилась парить, как ангел, верней, идея ангела. Но еще лично не привыкла. Как “маленький японец в кипятке”.

— Михаил Генделев, «Японец в кипятке», Иерусалим, апрель 1999

	Какой там, к чорту, «японец»? — это она всё про себя говорила. Только про себя. Типичная японка, гетера, гейша йер’усалимская. — Только про себя. Без вариантов. От первого до последнего слова. У неё вообще не было другого предмета. Никогда не было. Как у настоящего поэта. Вся жизнь в кипятке, ни секунды покоя. И пузыри со всех сторон. Не мыльные, к сожалению.
	— Юрий Ханон, «Анна Горенко: два слова», 2009

	Деструктивное, саморазрушительное, болезненно аффективное в творчестве Анны Горенко рождает необыкновенную, неподражаемую и страшную красоту: я маленький японец в кипятке вода почти до дна достигла...
	— Елена Мордовина, «Соль земли», 2022

Я так подробно привожу всю эту историю из девяностых просто потому, что она может послужить яркой визуальной метафорой героинового бытия — такая своеобразная проекция во внешнее пространство того, что происходит внутри зависимого человека каждую секунду. «Я маленький японец в кипятке...». Таков был безумный драйв конца девяностых, предмиллениальные конвульсии, которые забрали многих. Девяностые годы были нереально сложными (и при этом богатыми на события и концептуальные прорывы) для большинства творческих людей бывшего Советского Союза: как для золотой арт-молодежи Киева, так и для еврейской девочки из молдавских Бендер, перебравшейся в Израиль, где, казалось, трагедия окраин распадающейся империи не должна была ее достать.

— Елена Мордовина, «Соль земли», 2022

См. также

• Анна Горенко
• Михаил Генделев
• Кипяток

Ссылки

• Генделев М. С. «Японец в кипятке» (подгот. текста, публ. и коммент. Е. Сошкина). Новое Литературное Обозрение, номер 4, 2009.