Поэтическое хозяйство Пушкина

«Поэтическое хозяйство Пушкина» — книга Владислава Ходасевича, подготовленная весной 1924 года к 125-летней годовщине со дня рождения Пушкина и опубликованная в Ленинграде с сокращениями и искажениями. Её реконструкция с учётом дальнейших поправок автора опубликована в 1999 году. В 1937 в Берлине вышел авторский сборник «О Пушкине», включивший 22 переработанные заметки — здесь процитированы не вошедшие туда.

Цитаты

Всем, кто хорошо читал Пушкина, известно обилие самоповторений в его стихах и прозе. Повторяются темы, приёмы, образы, мысли, сопоставления, звуковые и ритмические ряды, эпитеты, рифмы и т. д. <…> Самоповторения у художника не случайны, не могут быть случайны. Каждое вскрытое пристрастие, — к теме, к приёму, к образу, даже к слову, — лишняя черта в образе самого художника; черта тем более достоверная, чем упорнее выказано пристрастие. В сущности, и здесь, как в точной науке, только повторность явления предохраняет от риска принять случайное за типическое. Мысль заняться автореминисценциями Пушкина пришла мне ещё в 1914 г., но работа, по внешним причинам, оборвалась в самом начале. Я решился вернуться к ней теперь, — к сожалению, в самых неблагоприятных условиях, без многих необходимейших книг, не имея под рукою даже хоть сколько-нибудь полного и компетентного издания Пушкина. Это, конечно, обрекает меня на ряд промахов, понятных всякому: я, прежде всего, не мог исчерпать материала, — что, впрочем, вряд ли под силу одному человеку; с другой стороны, я, вероятно, иногда повторяю сказанное другими <…>. Тем не менее я решился предложить вниманию читателей ряд заметок, содержащих по преимуществу наблюдения и не стремящихся к обобщениям и выводам.

— предисловие, 23 мая 1923

	Некий Н. Асеев вздумал в Красной нови учить меня русскому языку… <…> предпочитаю «не знать» русского языка с Пушкиным, нежели его «знать» — с Асеевым.
	— 13

	Образы отроков и юношей у него женственны и стыдливы не только в стихах с оттенком любви мужчины к мужчине. <…> Просто юность для него всегда похожа на девичество.
	— 16

Стихи о вине: Оно своей игрой и пеной (Подобием того-сего) Меня пленяло… (Онегин, 4, строфа XLV) — <…> как раз в данном случае мы пародийного приёма не имеем, потому что слова «того-сего» отчётливо расшифрованы самим Пушкиным. <…> нас отсылает к примечанию <…>. «Подобие того-сего» оказывается «подобием любви или юности безумной». <…> Разочарованный и «охлаждённый» тон Онегина вообще и данного места в частности резко подчёркнут этим приёмом, смысл которого можно бы передать так: «Вот вино. В мои счастливые годы оно пленяло меня своей пеной, которая мне казалась подобием того-сего, разных вещей, которых даже назвать мне сейчас не хочется. Если угодно, поглядите в примечания. Там увидите мои прежние стихи: в них и сказано, какие вещи напоминала мне винная пена». Читатель смотрит примечание и узнаёт, что эти вещи, уже столь далёкие от поэта, суть любовь и юность. Сам же поэт, в следующей строфе, продолжает рассуждение об Аи — уже совсем в прозаическом тоне. <…> чем и подчёркивается, что прежде Аи возбуждал мысли о любви и юности, а теперь рассматривается не иначе, как с точки зрения желудка.

— 24

	Облака любит он располагать грядой, полосой, цепью.
	— 37

	… предлагая считать «Из записки приятелю» [«Куда же ты?..»] не самостоятельной пьесой, а заключительными строками «Румяного критика», я всё же думаю, что вполне отделанного стихотворения мы не получим и в этом случае. Но структура и смысл его проступят отчётливо. — вывод был сразу принят пушкинистами
	— 41

… в главе 6-й [Евгения Онегина пастух] является <…> в сопутствии пахаря и жниц, вместе с которыми символизирует жизнь, протекающую над могилой. При этом я решаюсь утверждать, что образ жниц <…> непосредственно возник от образа той «красавицы», которая в «Гробе юноши» приходит к ручью с корзиной <…>. Образы пахаря, пастуха и жниц занимают здесь именно то самое место, какое в «Гробе юноши» занимает «красавица», причём повторяющийся и седой, как время, пастух углубляет и расширяет значение этих персонажей. В «Гробе юноши» мимотекучесть жизни показана ещё в образе дороги, «бегущей» возле могилы. Дороги этой мы не видим возле могилы Ленского, но тот же эффект достигается введением ещё одного эпизодического и безымянного персонажа <…>. Молодая горожанка, стремглав несущаяся мимо могилы, бегло читающая надпись и проезжающая дальше…

— «Гробница поэта» (50)

«Русалка». Предположения и факты (49)

, закончена в январе 1924, вызвала полемику в печати. Гипотеза о судьбе девушки оказалась ошибочной. М. О. Гершензон написал ему 17 августа: «Даже если Вы правы насчёт раскаяния Пушкина, — не обязательно, что та девушка именно утопилась; она могла и вовсе не покончить с собою, и всё же П. мог с неё писать Русалку. <…> мне кажется неясным многое, что Вы излагаете как факты». См. также цитату из статьи «В спорах о Пушкине» июня 1928

Несомненным и очевидным влиянием «Днепровской русалки» отмечены три произведения Пушкина: отрывок «Как счастлив я…», «Яныш королевич» <…> и, наконец, «Русалка», одно из наиболее выдающихся произведений Пушкина, — «Русалка», которой он не закончил, но над которой трудился и думал, по-видимому, несколько лет, до самой смерти <…>. Зачем же нужно было знаменитому и великому Пушкину заимствовать сюжет и даже некоторые подробности у безвестного и бездарного Краснопольского? Зачем было богачу занимать у нищего? Разве у самого Пушкина не хватало сюжетов? <…> Почему <…> трудился над «Русалкой», которая прежде всего должна была вызвать злорадные упрёки в заимствовании — да ещё у кого? У какого-то Краснопольского. <…> Пушкин, прежде всего, никогда не принадлежал к тем писателям, которые способны заниматься «сюжетом ради сюжета». Он всегда писал «для себя», то есть писание было для него формой раздумья и исповеди. В основе каждого пушкинского произведения лежит какой-нибудь философский, моральный или исторический вопрос, — который у него и разрешается в процессе создания вещи. Никак немыслимо допустить, чтобы Пушкин мог годами работать над «Русалкой» — единственно ради того, чтобы получше написать то же, что Краснопольский уже написал похуже. Если Пушкин взялся за «Русалку» — значит, она была ему не сюжетно, а внутренно близка и важна; значит, с этим сюжетом было для него связано нечто более интимное и существенное <…>. Скажу прямо: «Русалка», как весь Пушкин, — глубоко автобиографична. Она — отражение истории с той девушкой, которую поэт «неосторожно обрюхатил». <…> я полагаю, что девушка погибла: либо ещё до прибытия в Болдино, либо вскоре после того. Возможно, что она покончила с собой — может быть, именно традиционным способом обманутых девушек, столько раз нашедшим себе отражение и в народной песне, и в книжной литературе: она утопилась. Но какова бы ни была фактическая обстановка её гибели, Пушкин должен был сознавать, что виновник этого — он, что его сравнение девушки с Эдой оказалось пророческим.

Каков бы ни был мельник, Пушкин признает в нём великую любовь к дочери. Делая его лицом трагическим, за свою любовь гибнущим, Пушкин тем самым в конечном счете ставит его весьма высоко, т. е. как бы примиряется с ним и оправдывает его. Этот мотив примирения с несчастным отцом, каков бы он ни был, звучит и ещё в одном произведении Пушкина, в «Станционном смотрителе». Станционный смотритель имеет немало общего с мельником.

Через шесть с лишним лет после истории, разыгравшейся в Михайловском, в том же 1832 году, которым помечена первая сцена «Русалки», Пушкин писал «Дубровского». Бередя «раны совести», он порой казнил себя тайной казнью, бичевал себя сокровенно. Так и в «Дубровском», описывая «барскую праздность» Троекурова, он взял да и нарисовал картину, невольно напоминающую кое-что из <…> рассказа Пущина. <…> «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. <…> Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках». <…> в описании троекуровского гарема краски весьма сгущены. Но они взяты из одного запаса, с той же палитры. В том-то и заключалась казнь, что Пушкин, невидимо для читателя, с самим собою наедине, сближал себя с Троекуровым — и это сближение закреплял на бумаге. <…> Другое подобное же сближение, и опять в связи с той же историей, находим в восьмой главе «Дубровского», там, где введен совершенно эпизодический рассказ о мамзель Мими, «которой Кирила Петрович оказывал большую доверенность и благосклонность, и которую принужден он был наконец выслать в другое поместье, когда следствия сего дружества оказались слишком явными». Если о сходстве «няниной комнаты» с троекуровским гаремом можно, пожалуй, сказать, что оно относительно и случайно, то уж никак невозможно предположить, чтоб случайно, не думая и не вспоминая о подлинном событии своей жизни, Пушкин мог написать подчёркнутую мной фразу, в которой это событие изображено совершенно точно, в полном соответствии с действительностью.

Третью сцену писал он начерно ещё в 1831 году. Тогда со времени подлинного события прошло «годов уже пять иль больше». Позднее, вычеркнув эти слова из третьей сцены, он не механически перенёс их в другое место, а захотел точно зафиксировать новый срок: «Прошло 8 лет». Но дело было в конце 1833 или в начале 1834 г., и потому неполные 8 лет он заменил поправкою: «7 долгих лет».

О сборнике

В апреле 1924 г. уполномоченное мною лицо предложило из[дательст]ву «Мысль» (Ленинград) напечатать І-ую часть моей книги «Поэтическое хозяйство Пушкина». Согласившись на это предложение и торопясь выпустить эту книгу к пушкинскому юбилею, издательство тотчас приступило к набору, для чего воспользовалось текстом, напечатанным в №№ 2 и 3 журнала «Беседа» (заметки 1-41), а также рукописью заметки № 42. При этом издательство не только не захотело дождаться от меня исправленного и значительно дополненного текста, но и отказало моему уполномоченному в возможности прочитать корректуру. В результате книга появилась в продаже, содержа все опечатки и погрешности «Беседного» текста. С этим я был бы готов примириться. Но <…> сверх неисправностей текста «Беседы» издательство прибавило от себя ряд таких вопиющих искажений, которые лишают возможности читать мою книгу. Я вкратце укажу на произведенные в ней опустошения: 1) Только первые сто страниц содержат в себе не менее двухсот новых, не бывших в «Беседе» опечаток, сплошь и рядом вдребезги разрушающих смысл фразы, а иногда и целой главы. <…> 10) Большую заметку № 42 (о «Русалке»), разделённую звёздочками на 19 мелких глав, издательство превратило в 19 самостоятельных заметок, напечатанных под цифрами 42-60. <…> Все эти безобразные искажения, пропуски и прибавки, которые не могу назвать иначе, как издевательскими, заставляют меня отказаться от ответственности за эту книгу… — письмо было отправлено К. А. Федину для напечатания в журнале «Книга и революция», который к тому времени закрылся, и оно появилось в «Беседе»; здесь процитирован более поздний вариант

— «Письмо в редакцию», 9 августа 1924