Путешествие в Арзрум

Во время поездки в Тифлис и далее в армию Александр Пушкин вёл путевой дневник, сперва подробный и последовательный, далее — отрывочный. В 1835 году он его обработал, дополнил и опубликовал под названием «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» в первой книге журнала «Современник».

Цитаты

… брань русских журналов. Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой слишком непристойно. Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не моё дело. — предисловие

Нашёл я измаранный список «Кавказского пленника» и, признаюсь, перечёл его с большим удовольствием. Всё это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно. — глава первая

Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турков, которые три дня тому назад отогнали их скот. Полковник Анреп, хорошо не разобрав, чего они хотели, вообразил, что турецкий отряд находился в горах, и с одним эскадроном Уланского полка поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах. Раевский отправился вслед за ним, дабы подкрепить его в случае опасности. <…> Проехав вёрст 20, въехали мы в деревню и увидели несколько отставших уланов, которые, спешась, с обнажёнными саблями, преследовали нескольких кур. Здесь один из поселян растолковал Раевскому, что дело шло о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками и которых весьма легко будет догнать дни через два. Раевский приказал уланам прекратить преследование кур и послал полковнику Анрепу повеление воротиться. <…> Но таким образом дали мы 40 вёрст крюку, дабы спасти жизнь нескольким армянским курицам, что вовсе не казалось мне забавным. — глава четвёртая

Глава вторая

Не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.

Оружие тифлисское дорого ценится на всём Востоке. Граф Самойлов и В., прослывшие здесь богатырями, обыкновенно пробовали свои новые шашки, с одного маху перерубая надвое барана или отсекая голову быку.

… на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола впряжённые в арбу подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. — «Из Тегерана». — «Что вы везёте?» — «Грибоеда». — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис. <…> Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — всё в нём было необыкновенно привлекательно. Рождённый с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нём как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе». Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос. Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединённых, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. <…> Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна. Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…

Глава пятая

Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари оставя голые стены и дубовые стулья своих замков увидели в первый раз красные диваны, пёстрые ковры, и кинжалы с цветными камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство, и проч., но роскошь есть конечно принадлежность Европы. В Арзруме ни за какие деньги нельзя купить того, что вы найдёте в мелочной лавке первого уездного городка Псковской губернии.

У П. на столе нашёл я русские журналы. Первая статья мне попавшаяся была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. <…> Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве. — конец

О «Путешествии»

	Статья Пушкина не заключает в себе ничего такого, что бы вы, прочтя её, могли пересказать, что бы вас особенно поразило, но её нельзя читать без увлечения, нельзя не дочитать до конца, если начнёшь читать.
	— Виссарион Белинский, «Несколько слов о „Современнике“», апрель 1836

Виден ли тут поэт с пламенным воображением, с сильною душою? Где генияльные взгляды, где дивные картины, где пламень? И в какую пору был автор в этой чудной стране! Во время знаменитого похода! Кавказ, Азия и война! Уже в этих трёх словах есть поэзия, а «Путешествие в Арзрум» есть не что иное, как холодные записки, в которых нет и следа поэзии. Нового здесь: известия о тифлисских банях; но люди, бывшие в Тифлисе, говорят, что и это неверно.

— Фаддей Булгарин, «Мнение о литературном журнале «Современник», издаваемом Александром Сергеевичем Пушкиным, на 1836 год», статья 2-я, июнь 1836

… о преследовании кур рассказывается тем же тоном, что и о любой военной операции. Это главная стилистическая черта «Путешествия»: объективность рассказа, нейтральность авторского лица. Автор как бы отказывается судить о иерархии описываемых предметов и событий, о том, что важно и что не важно, в итоге чего получается искажение перспективы. «Нейтральность» авторского лица, его нарочитая, намеренная «непонятливость» превращается у Пушкина в метод описания.

— Юрий Тынянов, «О „Путешествии в Арзрум“», 1936

Бледными и чересчур беглыми кажутся описания горной природы по сравнению хотя бы с теми, какие читаем, например, в письмах Пушкина к брату (24 сентября 1820) и к Дельвигу (декабрь 1824). <…> по своей внешней форме «Путешествие» может быть определено как поэма в прозе. Речь движется так, что в абзацах легко узнать строфы, каждый абзац открывается предложением, выражающим начало чего-то, и завершается предложением, что-то резюмирующим (всего чаще абзацы соответствуют дорожным этапам). <…> К Шатобриану, кажет мне, Пушкин всего ближе. <…> когда мы читаем «Путешествие», мы словно движемся вместе с автором: образы, формы проходят мимо нас. <…> Из «Путешествия в Арзрум» нельзя выкроить ни одного куска для антологии. Прозаическая строфа, величина по своему происхождению «случайная», у Пушкина получила своё художественное осмысление. Каждая такая строфа требует здесь «антистрофы», и все они лишь «моменты» одной диалектической цепи <…>. Сплетение двух тем, «демона нетерпения» и его символа — «зверя Терека», подготавливает внутренний ритм первой части «Путешествия». <…> Другим фактором образования ритма «Путешествия является несоответствие между внутренним impetus поэта и реальным темпом его продвижения с этапа на этап. Этот мотив даёт начало «противотеме», постоянно возвращающейся и получающей подробную разработку <…>. «Путешествие в Арзрум» — аллегория, как знаменитое письмо Петрарки, описывающее восхождение на Mont-Ventoux (Familiares, IV, 1). Поразительно, как разработка основной темы приводит обоих поэтов к аналогиям в символике. <…> Намёками, словесными внушениями, констатированными нами в первой части «Путешествия», Пушкин подготавливает нас к тому, что должно было наступить тогда, когда, казалось бы, поставленная им себе цель была достигнута. Раз будучи достигнута, «цель» перестает быть тем, чем она раньше была в сознании, просто — исчезает из поля зрения, вытесненная другими помыслами, заботами, интересами, о которых до того человек и не подозревал. <…> «Путешествие» — чистая лирика, в буквальном смысле. Поэзия здесь окончательно порывает с пластическими искусствами и являет в чистоте свою изначальную природу мусического искусства, тяготеющего к своей первооснове, первому «полярному» искусству — музыке. <…> Отход Пушкина от писания стихов, его обращение к «смиренной прозе» совсем не были переходом от «романтизма» к «реализму», от «мира фантазии и грёз» к «действительной жизни» — об этом, правда, говорил и сам Пушкин, но «пушкинисты» не заметили его иронии, — в этом проявились его искания отделаться от поэтических условностей, обрести свою, отвечающую всецело его видению мира, поэтическую форму. «Путешествие в Арзрум» проливает, таким образом, свет всю природу пушкинского творчества и вместе с тем, поскольку Пушкин — один из величайших, совершеннейших художников, <…> заставляет, думается мне, взглянуть по-новому на основную проблему искусствоведения, проблему художественного совершенства.

— Пётр Бицилли, «Путешествие в Арзрум»