Косморама

«Косморама» — мистическая повесть Владимира Одоевского, написанная в 1837 году и впервые опубликованная в «Отечественных записках» в 1840.

Цитаты

— … мой опекун очень любил басню «Стрекоза и Муравей»; <…> а мне всегда бывало жалко бедной стрекозы и досадно на жестокого муравья. Я уже многим говорила, нельзя ли попросить сочинителя, чтобы он переменил эту басню, но над мной все смеялись. — Не мудрено, милая кузина, потому что сочинитель этой басни умер ещё до французской революции. — Что это такое? Я <…> постарался в коротких словах дать моей собеседнице понятие о сём ужасном происшествии. <…> — Я этого и ожидала, — сказала она после некоторого молчания. <…> — То, что вы называете французскою революциею, непременно должно было произойти от басни «Стрекоза и Муравей». — Имеется в виду басня Лафонтена «Кузнечик и муравей» («La cigale et la fourmi»), которая была вольно переведена Хемницером как «Стрекоза» (1782). Одоевский написал это по канве мнения Пушкина о Лафонтене как вольнодумце («О ничтожестве литературы русской», 1834).

Все эти происшествия его жизни чудно, невыразимо соединялись между собою живыми связями; от них таинственные нити простирались к бесчисленным лицам, которые были или жертвами, или участниками его преступлений, часто проникали сквозь несколько поколений и присоединяли их к страшному семейству; <…> все они были как затканы этою сетью, связывавшею меня с Элизою и её мужем. Этого мало: каждое его чувство, каждая его мысль, каждое слово имело образ живых, безобразных существ, которыми он, так сказать, населил вселенную… На последнем плане вся эта чудовищная вереница примыкала к нему, полумёртвому, и он влёк её в мир вместе с собою; живые же связи соединяли с ним Элизу, детей его; к ним другими путями прикреплялись нити от разных преступлений отца и являлись в виде порочных наклонностей, невольных побуждений; между толпою носились несметные, странные образы, которых ужасное впечатление не можно выразить на бумаге; <…> чем ближе они были к мертвецу, тем ужаснее казались <…>. Как описать все те таинственные дела, которые совершались в мире сими существами, невидимыми для обыкновенного взора? Каждое из них магически порождало из себя новые существа, которые в свою очередь впивались в сердца других людей, отдалённых и временем, и пространством. Я видел, какую ужасную, логическую взаимность имели действия сих людей; как малейшие поступки, слова, мысли в течение веков срастались в одно огромное преступление, которого основная причина была совершенно потеряна для современников: как это преступление пускало новые отрасли и в свою очередь порождало новые центры преступлений; между темными двигателями грехов человеческих носились и светлые образы, порождения душ чистых, бескровных; они также соединялись между собою живыми звеньями, также магически размножали себя и своим присутствием уничтожали действия детей мрака. <…> Я видел, как минутное побуждение моего собственного сердца получало своё начало в делах людей, существовавших до меня за несколько столетий… Я понял, как важна каждая мысль, каждое слово человека, как далеко простирается их влияние, какая тяжкая ответственность ложится за них на душу, и какое зло для всего человечества может возникнуть из сердца одного человека, раскрывшего себя влиянию существ нечистых и враждебных… — по мнению Ю. Медведева, впервые в мировой фантастике

Роковая дверь отворена: я, жилец здешнего мира, принадлежу к другому, я поневоле там действователь, я там — ужасно сказать, — я там орудие казни? — конец

	Между полуночью и часом утра проходит странное время, не замечаемое земными часами, но которое ощущается душою, ибо она в этот чудный час проживает века.
	— «Тринадцатый час» (набросок продолжения «Косморамы»)

О повести

	В Космор. представить олицетворённые борения, которые испытывает отшельник, так что для него есть поле для самопожертвования, для гордости, для глупости и проч. т.п. — там же, ф. 539, оп. 1, пер. 48, л. 51
	— Владимир Одоевский, план повести

Да, Одоевский является основоположником русской научной фантастики. Но даже этот провидец <…> вряд ли предполагал, что имя его вскоре после смерти забудется, а такой шедевр, как «Косморама», пропылится после единственной публикации в «Отечественных записках» почти полтора столетия! И лишь в самые последние годы «Косморама» начинает осознаваться всеми нами не как завершение «поэзии роковых тайн и ужасов», но как первый манифест «русской школы космизма». — в статье «Братья по человечеству» вместо начала последнего тут предложения было: «лишь теперь, после хиросимо-чернобыльских катаклизмов…»

— Юрий Медведев, «Там лес и дол видений полны…»

	Романтической концепции двоемирия Одоевский стремится придать максимальную наглядность и осязаемость.
	— В. М. Маркович, «Дыхание фантазии»

… для серьёзного комментария к «Космораме» не накоплено достаточных материалов. Это «закрытый» текст, в котором отразились многочисленные и ещё не выявленные источники, которые предстоит искать в философской, герметической, мистической, может быть, и масонской литературе. <…> Весь комплекс этико-религиозных идей тесно связан с масонской концепцией смерти. <…> акт спасения Владимира Софьей из адского пламени имеет коннотацию брака. Сцену явления в космораме, может быть, следует читать как искажённое призмой «второго мира» помышление о плотском соединении; сцену жертвенной гибели Софьи — как апофеоз духовного брака, уничтожающий личное «Я» в самых своих истоках. Носительница идеи «младенчествующей» любви и инстинктивного, «инстинктуального» знания, Софья естественно воспринимается окружающими как существо «простоватое» и невежественное. В художественной концепции повестей Одоевского она соответствует гению, которого обыватели принимают за сумасшедшего. Роль «обывателя» на этот раз, однако, отведена цивилизованному человеку XIX века с его рациональным сознанием. Наивность и даже «глупость» Софьи-«Премудрости» каждый раз оказывается стадиально выше такого сознания, даже там, где дело идёт об осмыслении самих плодов цивилизации. Убеждение Софьи, что Французская революция произошла от басни «Стрекоза и Муравей», по существу, теоретически обосновано Лопухиным. В книге «Масонские труды: Духовный рыцарь: Некоторые черты о внутренней церкви» он воздвигается против церкви антихристовой, к которой относит в числе других «секты», «основанные на ложном свете естественного разума». <…> Это состязание венчается интерпретацией «Фауста» <…>. В «Фаусте» <…> Софье <…> понравилась «только та маленькая сцена, где Фауст с Мефистофелем скачут по пустынной равнине: — <…> что Мефистофель спешит, он гонит Фауста, говорит, что там колдуют, но неужели Мефистофель боится колдовства? <…> это самая понятная, самая светлая сцена! Разве вы не видите, что Мефистофель обманывает Фауста? Он боится, — здесь не колдовство, здесь совсем другое… Ах, если бы Фауст остановился!.. Мы знаем специальный эстетический трактат об этой сцене, <…> написан[ный] Жуковским через десять лет после Одоевского… <…> такое чтение стоит особняком в литературе о «Фаусте». Можно предполагать здесь какой-то невыявленный общий источник, но не исключается и прямая, быть может, неосознанная связь текстов.

— Вадим Вацуро, «София: Заметки на полях „Косморамы“ В. Ф. Одоевского», 1999