Александр Трифонович Твардовский

Алекса́ндр Три́фонович Твардо́вский (1910—1971) — русский советский поэт и писатель. Главный редактор журнала «Новый мир» (1950—1954; 1958—1970).

Александр Трифонович Твардовский

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Мы его породили, а он нас убил.:с.88 — о «Новом мире» и Солженицыне
	— 1969

Стихотворения

	В тот день, когда окончилась война И все стволы палили в счёт салюта, В тот час на торжестве была одна Особая для наших душ минута. В конце пути, в далёкой стороне, Под гром пальбы прощались мы впервые Со всеми, что погибли на войне, Как с мёртвыми прощаются живые.
	— «В тот день, когда окончилась война…», 1948

	Но праздник свят и величав. В огне полки сменяя, Огонь врага огнём поправ, Идёт страна родная. Её святой, великий труд, Её немые муки Прославят и превознесут Благоговейно внуки. И скажут, честь воздав сполна, Дивясь ушедшей были: Какие были времена! Какие люди были!
	— «Огонь», 1943

	Не спеши, невеста, Замуж за бойца: Нынче неизвестна Доля молодца. То ли он героем В дом придёт родной, То ли не напишет Строчки ни одной. Да и где ты будешь Ждать его тот срок, Если немец дома Грянет на порог? Не спеши, невеста, Замуж за бойца. Это всё начало, Погоди конца.
	— «Песенка», 1942

	Я убит подо Ржевом, Тот — ещё под Москвой… Где-то, воины, где вы, Кто остался живой?! В городах миллионных, В сёлах, дома — в семье? В боевых гарнизонах На не нашей земле? Ах, своя ли, чужая, Вся в цветах иль в снегу… Я вам жить завещаю - Что я больше могу?
	— «Я убит подо Ржевом…», 1945-1946

Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, В том, что они — кто старше, кто моложе — Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, — Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…

	Так торопливо всё он воспевает, Что муха вслед за ним не поспевает.
	— «Поспешишь — после шиш»

	Покладисто Эхо — И снова Согласно и с тем, и с другим… Как жаль, что последнее слово Всегда остаётся за ним!
	— «Эхо»

	Что ж, мы ― трава? Что ж, и они ― трава? Нет, не избыть нам связи обоюдной. Не мёртвых власть, а власть того родства, Что даже смерти стало неподсудно.
	— «В тот день, когда окончилась война», 1948

	Мы знаем грядущему цену И знаем, что юность права, Не как молодая трава, Что старой приходит на смену, Чтоб так же отжить до зимы.
	— «О Юности», 1951

Страна Муравия (1936)

Ведёт дорога длинная Туда, где быть должна Муравия, старинная Муравская страна. И в стороне далёкой той, Знал точно Моргунок, Стоит на горочке крутой, Как кустик, хуторок. Земля в длину и в ширину Кругом своя. Посеешь бубочку одну, И та — твоя. И никого не спрашивай, Себя лишь уважай. Косить пошёл — покашивай, Поехал — поезжай. И всё твоё перед тобой, Ходи себе, поплёвывай. Колодец твой, и ельник твой, И шишки все еловые. Весь год — и летом и зимой — Ныряют утки в озере. И никакой, ни боже мой, Коммунии, колхозии!.. И всем крестьянским правилам Муравия верна. Муравия, Муравия! Хо-рошая страна!..

На своём коне с дугой Ехать подходяще: Всякий видит, кто такой, Житель настоящий. На своём коне с дугой Ехать знаменито. Остановят: — Кто такой? — Моргунов Никита. В чужедальней стороне Едешь, смотришь смело: Раз ты едешь на коне, Значит, едешь делом.

— Кабы больше было воли. Хочешь — здесь ты, хочешь — там… — Кабы жалованье, что ли, Положили мужикам. — Кабы нам душа одна бы… — Кабы жить нам не вразлад… — Кабы если бы не бабы, Бабы слушать не хотят!..

Дом у дороги (1946)

Вам не случалось быть при том, Когда в ваш дом родной Входил, гремя своим ружьём, Солдат земли иной? Не бил, не мучил и не жёг, - Далёко до беды. Вступил он только на порог И попросил воды. И, наклонившись над ковшом, С дороги весь в пыли, Попил, утёрся и ушёл Солдат чужой земли. Не бил, не мучил и не жёг, - Всему свой срок и ряд. Но он входил, уже он мог Войти, чужой солдат. Чужой солдат вошёл в ваш дом, Где свой не мог войти. Вам не случилось быть при том? И бог не приведи! … Но если было суждено Всё это, всё в зачет, Не доведись хоть то одно, Чему ещё черед. Не доведись вам за войну, Жена, сестра иль мать, Своих Живых Солдат в плену Воочью увидать.

А мать родную не учить, Как на куски кусок делить, Какой кусок ни скудный, Какой делёж ни трудный.

А где боец за столько лет Себе жилья не строил! Не только там, где лесу нет, А нет земли порою. Где нет земли, один песок, А то, как камень, грунт жесток, А то — болото. Мука! А на земле — не штука.

Дневники, письма, мемуары

	Тема [репрессий] страшная, бросить нельзя — всё равно, что жить в комнате, где под полом труп члена семьи зарыт, а мы решили не говорить об этом и жить хорошо, и больше не убивать членов семьи.:с.74
	— рабочая тетрадь, 1955

Мы не просто не верим в бога, но мы «предались сатане» — в угоду ему оскорбляем религиозные чувства людей, не довольствуясь всемирным процессом отхода от религии в связи с приобщением к культуре, а хотим немедленно поломать и низвергнуть старых богов и заменить их своими <…>. Мы насильственно, как только это делает вера завоевателей в отношении веры завоёванных, лишили жизнь людей нашей страны благообразия и поэзии неизменных и вечных её рубежей — рождения, венчания, похорон и т.п. — под влиянием книги Н. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма»:с.96

— рабочая тетрадь, 27 февраля 1966

Что делать мне с тобой, моя присяга, Где взять слова, чтоб рассказать о том, Как в сорок пятом нас встречала Прага И как встречала в шестьдесят восьмом?..

О Твардовском

	Я считаю Твардовского единственным сейчас из официально признанных безусловным и сильным поэтом.
	— Варлам Шаламов, письмо А. 3. Добровольскому, 30 марта 1956

	Твардовский пытается зачеркнуть двадцатый век русской поэзии, и от того-то поэтический отдел «Нового мира» так беден и бледен.
	— Варлам Шаламов, <Твардовский. «Новый мир»>, 1960-е

Кстати о Твардовском. Один из лучших видов воспитанности ― крестьянская воспитанность. К сожалению, она проявляется лишь в таких важных и крайних случаях, как рождение или смерть. Все присутствующие на похоронах евреи, а их было большинство, находились в смятении, когда надо снять, а когда одеть шляпу, можно ли двигаться, или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно ― словно дав выход суровой мужской скорби. Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова. Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать…

— Юрий Нагибин, «Дневник», 1962

Два человека сошлись в ненависти к Хрущёву — Эренбург и Твардовский, два сталинских любимца <…>. Хрущёв сломал Твардовского и заставил служить антисталинизму. Твардовский этого никогда не простил и весь «Новый мир» после 18 октября 1964: только антихрущёвской политики, внимания, наблюдения. — резкая оценка Твардовского обусловлена отказом в публикации произведений Шаламова в «Новом мире» и неосведомлённостью о сложностях борьбы, которую Твардовский вёл с властью, будучи редактором:с.71-76

— Варлам Шаламов, записные книжки, 1966

	Он был — богатырь, из тех немногих, кто перенёс русское национальное сознание через коммунистическую пустыню.
	— Александр Солженицын, «Богатырь»

Но главная эволюция ждала А. Т. впереди. Окружающие его интеллигенты между водкой и очередным партсобранием втолковали ему наконец (после 50 лет это не дается легко), что судьба мужицкая ― часть общей судьбы, и главное сейчас не там, в деревне, а здесь, в мире духовного прояснения и общественного самосознания. Этот личный для А. Т. процесс прозрения совпал с хрущевским дуро-ренессансом. Твардовский, мужицкий поэт, оказался близок, понятен Хрущеву. Твардовский воспользовался этим, сугубо личным благоволением власти, чтобы создать отличный журнал, восстановить критику, дать дорогу честной прозе. И, как апофеоз его деятельности, на страницах «Нового мира» возник Солженицын ― дитя глупой случайности для одних и дитя первой необходимости для всего честного в России. Для Европы Твардовский ― это тот, кто опубликовал Солженицына. Но мы знаем долгий и горький, сугубо русский путь Александра Трифоновича к высшей правде и преклоняем головы перед человеком, который не прельстился погремушками официального признания, перед человеком, который, увидевши луч света, смело пошел вперед навстречу солнцу правды. Его смерть тоже результат этого пути. Рак легкого вспыхнул сразу вслед за разгоном редколлегии «Нового мира». Сам я видел его только дважды в редакции «Нового мира», куда ходил вести переговоры о «Тысяче дней академика Вавилова», и в магазине на Аэропортовской, возле писательских домов. В магазине А. Т. покупал водку. И если первый разговор почти не оставил у меня воспоминаний, то встреча в магазине отпечаталась очень ясно. Запомнились совершенно пустые глаза хронического алкоголика, глаза белые, мертвые и в то же время алчущие.

— Марк Поповский, «Семидесятые. Записки максималиста», 1971

Здесь мне хочется написать, кого любил Иван Сергеевич. Радостно, по-детски и он, и Лидия Ивановна любили Твардовского. Как только о Твардовском заходил разговор, Лидия Ивановна с восхищением начинала рассказывать. Отчего-то особенно часто она рассказывала про ящик с помидорами. Как однажды Твардовский, гостя у Соколовых, заметил, что внук их Саша с удовольствием ест помидоры, которых на столе было немного. Через несколько дней Твардовский прислал им целый ящик помидоров. Об этом сказочном ящике Лидия Ивановна вспоминала не раз, и Иван Сергеевич любовно поправлял детали. В нашем интервью о Твардовском было сказано совсем немного: «Моим близким другом считаю я и Александра Трифоновича Твардовского ― моего земляка, с которым меня свела судьба лет двадцать назад. Творчество Твардовского мне близко душевно». Такая краткость Твардовского никак не обидела. Интервью он наше прочитал и похвалил, но высказал огорчение, что в числе друзей Иван Сергеевич назвал его после Федина. Твардовский считал, что он поближе к Ивану Сергеевичу, чем Федин.

— Юрий Коваль, «На барсучьих правах», 1981

В доме Ивана Сергеевича единственный раз в жизни встретился я с Твардовским. Мы беседовали с Иваном Сергеевичем, как вдруг звонок ― внезапно приехал Твардовский. Он вошел в комнату шумно и живо. ― Темно-то как у вас, ― сказал он. ― Как в каземате Петропавловской крепости. Он подошёл к окну и распахнул глухие шторы, скрывающие свет. Распахивать шторы эти не было дозволено никому. Дневной свет утомлял больные глаза хозяина. Ни Иван Сергеевич, ни Лидия Ивановна этого Твардовскому не сказали. Видно, ему было дозволено. Иван Сергеевич представил меня. ― Так это он поставил меня после Федина? ― с шутливой угрозой сказал Твардовский. Пожавши руку поэту, попрощавшись с хозяевами, я поскорей раскланялся, чтоб не мешать беседе двух друзей.

— Юрий Коваль, «На барсучьих правах», 1981

См. также

• «Василий Тёркин»
• «Тёркин на том свете»
• «Я убит подо Ржевом»
• «За далью — даль»
• «По праву памяти»