Аркадий Тимофеевич Аверченко

Арка́дий Тимофе́евич Аве́рченко (1881 — 12 марта 1925) — русский писатель, юморист и сатирик, театральный критик. Писал также под псевдонимами Ave, Волк, Фома Опискин, Медуза-Горгона, Фальстаф. Главный редактор и совладелец сатирико-юмористических журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон».

Аркадий Тимофеевич Аверченко

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	1917 год был годом гнусного, подлого преступления. 1918 год будет годом рассвета и годом жестокого наказания для негодяев, годом ужасного разочарования для дураков. <…> Мы судьи и прокуроры…
	— объявление о подписке на «Новый Сатирикон» за 1918 г., конец 1917

… это было крепкое сердце громового трибуна, кулачного бойца, сердце, могущее вынести самые сокрушительные удары врагов России и своих собственных. <…> Разве мы сейчас, в эти суетливые, полные беготни и хлопот минуты, понимаем, что случилось и кого мы потеряли? Подождите: вот войдёт русская Россия в Москву, осмотрится немного, успокоится, да как вспомнит, что «Леонид Андреев умер», схватится за голову и закричит страшным голосом, как мать о самом любимом сыне.

— «Леонид Андреев», 17 сентября 1919

У меня сейчас чувство человека, который мужественно бросился в холодную глубокую воду и вытащил на берег утопающего, а его, этого мужественного человека, сажают в тюрьму за то, что он тащил утопающего за волосы. Два дня назад я напечатал в «Юге» фельетон об актёрах, поступивших на «Рион» кочегарами. И вот сейчас до меня дошли слухи, что некоторые из властей не поняли, не так истолковали мой фельетон, написанный, несмотря на смешной сюжет, кровью моего сердца… Не поняли и решили, что это непорядок — быть безработным актёрам судовыми кочегарами. <…> Актёр платит за помещение, за декорации, за реквизит, за костюмы, за библиотеку, за рекламу, <…> а к концу вечера приходит податной инспектор и забирает из каждой собранной тысячи — четыреста рублей… За что?! Говорят, 20% идёт городу, 20% Добровольческой армии… Но почему именно с актёра? <…> заступиться за него некому. Где же тут логика: спекулянты наживают сотни миллионов, и власть ещё не изобрела способов взимать с них хоть какой-нибудь процент <…>. И вот — резюмирую: актёр загнан в тараканью щель, актёр обобран ранее того большевиками, актёр растерял свой гардероб в наше дикое большевистско-махновское время, актёр не имеет театра, у актёра насильно отнимают 40 проц. его скудного заработка — я скажу прямо, актёра поставили в безвыходное положение, столкнули лицом к лицу с курносым призраком Голодной Смерти. И вот, когда актёр, спасая себя, бросился в судовую кочегарку (уверен, что свою работу он будет исполнять не хуже заправского кочегара — русский актёр изумительно способен), когда он «пригрелся» у адской пасти пароходной топки — его хотят изгнать оттуда…

— «Меня не поняли! (Несколько слов севастопольским властям)», 26 января 1920

Здесь на всём отдыхает взгляд — но среди прочего меня порадовало, как хорошо Прага закопчена. Думаю, что не одна дюжина городов многое бы отдали за то, чтобы могли так прокоптиться и приобрести благородный налёт старины. Но искусственным путём этого никому не удастся достичь. Некоторые прожжённые антиквары нарочно покрывают не имеющие ценности медяки ржавчиной и патиной, но Прага — прекрасная золотая монета, подчернённая прошлым, и это — настоящая красота. — перевод: А. Хлебина

— «Разговор с Аркадием Аверченко», 20 июня 1922

— Сколько вам лет? — спросил корреспондент литовской газеты. — Не знаю. <…> Когда я был совсем маленьким, не умел считать, а вырос — сбился. — Но ваши родители? — О! Они так молодились, что если бы я не сопротивлялся — мне сейчас было бы лет восемнадцать. — Где вы родились? — Гомер побил меня на четыре города. <…> О месте его рождения спорили семь городов, а о моем рождении только три: Харьков, Севастополь и Одесса. — А на самом деле — место вашего рождения? — У меня наибольшие подозрения падают на Севастополь. — Где вы учились? — Нигде. Родители полагали, что у меня слабое зрение, и я с детским простодушием поддерживал это заблуждение.

	Среди местных чехов имею массу друзей <…>. Они уже на меня смотрят, как на своего, тем более, что я по-чешски стал болтать невероятно нахально. При всех случаях стоят за меня горой.:с.134
	— письмо К. П. Бельговскому октября 1923

Хотели меня выслать из страны, как врага Румынии. <…> У меня столько своих дел, что ещё быть чьим-нибудь врагом — это хлопотливо. Правда, восемь лет тому назад я написал фельетон о румыне Туда-Сюдеско, но кто же мог предполагать, что у Румынии такая хорошая память? Да и это бы, пожалуй, не открылось, если бы не постарался русско-сербско-молдаванский шпион д-р Душтяк — сотрудник «Универсула»: когда он напечатал свой донос — вся страна закричала, будто её ножом ткнули. <…> Но несколько умных дальновидных румын приняли в моём деле горячее участие и сумели доказать, что меня обижать не следует. И я остался и дал ещё ряд спектаклей по Бессарабии и Строму Регату.:с.133

— интервью

	За эти 20 месяцев, что я не был в Белграде — города не узнать. Он великолепно отстроился, почистился… Ещё два-три года — и в Европе будет одной культурной европейской столицей больше.
	— то же

Рассказы

• см. отдельную статью

Фельетоны

• см. отдельную статью

Мы за пять лет. Материалы (к биографии)

Как будто кроваво-красная ракета взвилась в 1905 году… Взвилась, лопнула и рассыпалась сотнями кроваво-красных сатирических журналов, таких неожиданных, пугавших своей необычностью и жуткой смелостью. Все ходили, задрав восхищённо головы и подмигивая друг другу на эту яркую ракету. — Вот она где, свобода-то!.. А когда наступало туманное скверное утро, на том месте, где взвилась ракета, нашли только полуобгорелую бумажную трубку, привязанную к палке — яркому символу всякого русского шага — вперёд ли, назад ли… Последние искорки ракеты гасли постепенно ещё в 1906 году, а 1907 год был уже годом полной тьмы, мрака и уныния. <…> В этот период все успевшие уже привыкнуть к смеху, иронии и язвительной дерзости «красных» по цвету и содержанию сатирических журналов снова остались при четырёх прежних стариках, которым всем в сложности было лет полтораста: при «Стрекозе», «Будильнике», «Шуте» и «Осколках». Когда я приехал в Петербург (это было в начале 1908 года), в окна редакций уже заглядывали зловещие лица «тёщи», «купца, подвыпившего на маскараде», «дачника, угнетённого дачей» и тому подобных персонажей русских юмористических листков, десятки лет питавшихся этой полусгнившей дрянью. Пир кончился… <…> Таким образом, я приехал в столицу в наиболее неудачный момент — не только к шапочному разбору, но даже к концу этого шапочного разбора, — когда уже почти все получили по шапке.

… редакции «Шута» и «Осколков» помещались на далеких незнакомых улицах, где-то б глубине большого незнакомого города, а «Стрекоза» и «Серый Волк» — в центре <…>. Выбирать мне приходилось между двумя «близкими» редакциями — «Стрекозой» и «Серым Волком». — Пойду я сначала в «Стрекозу», — решил я. — По алфавиту. <…> Помню, провели меня в кабинет издателя М. Г. Корнфельда <…>. Меня встретил совсем молодой бритый господин с ласковыми глазами и очень хорошими манерами. Сидел он за большим письменным столом перед деревянной доской, сплошь исчерченной благородными профилями неизвестных лиц, теми самыми профилями, которые так любит чертить рука задумавшегося человека. <…> — Я недавно из Харькова. — А там писали? — Да, — с некоторой гордостью мотнул я головой. — Даже издавал сатирический журнал. — И хорошо он шёл? — Не особенно. Три тысячи печатал. — Ого! — искренне изумился издатель. <…> У нас журнал старый, известный, издаётся в Петербурге, и то идёт он не больше, чем вдвое против вашего. <…> — Да что вы! А я думал — тысяч сто. — Где там? <…> «Стрекоза» издавалась тридцать лет, и все эти тридцать лет главными потребителями её были — офицерские библиотеки, рестораны, парикмахерские и пивные; поэтому о журнале и сложилось у среднего интеллигентного читателя такое убеждение, что «Стрекозу» читать можно лишь между супом и котлетами, в ожидании медлительного официанта, вступившего с поваром в перебранку, или повертеть её в руках, пока парикмахер намыливает вашему более счастливому соседу щёку. Поэтому бурный девятьсот пятый год и перекатился волной через этот сонный журнал, не вознеся его на свой гребень. Даже момент первого моего появления в «Стрекозе», когда она уже была серьёзно реформирована, когда её печатали в несколько красок, когда уже большинство будущих сатириконцев работало в ней, — <…> ни один новый читатель не заинтересовался ею… Так было сильно тридцатилетнее равнодушие к этому «ресторанному и парикмахерскому журналу». — Знаете что, — сказал я М. Г. Корнфельду со смелостью, на которую способна только молодость. — Надо вам переменить название журнала. Ведь вы теперь не имеете ничего общего с прежней «Стрекозой». По крайней мере в отношении рисунков. А слово «Стрекоза» всё портит. — Я сам уже думал об этом. <…> Да жалко, знаете, менять… Свыше тридцати лет была «Стрекоза», а теперь вдруг не «Стрекоза»…

Только через несколько месяцев издатель признался, какую он вынес из-за меня бурю на другой день после заседания. — Вы не имели права приглашать на заседание всяких провинциальных проходимцев! — ревел, как буря, порывистый Радаков. — Южные поезда привозят каждый день сотни пудов провинциального мяса, — что же, всех их тащить сюда, да! <…> Через неделю я уже был приглашён в качестве секретаря редакции и торжественно вступил в исполнение своих обязанностей. Сотрудниками тогда уже были почти все нынешние ближайшие сатириконцы — Ре-ми, Радаков, Юнгер, Яковлев, Красный (К. Антипов) и Мисс, — таким образом, я был среди них самым «молодым». Атмосфера царила самая товарищеская, несмотря на то что любое мнение и взгляд высказывались в самой резкой, определённой форме. Взаимное уважение страховало от обид, а общее увлечение любимой работой сглаживало все шероховатости.

Первый номер «Сатирикона» вышел 1 апреля 1908 года <…>. И удивительная вещь: о «Стрекозе» никто никогда в газетах и словом не обмолвился, а стоило появиться другому заголовку, как критика зашумела. <…> Не прошло и года, как название журнала прочно вошло в жизнь и выражения: «темы для „Сатирикона“», «сюжет, достойный „Сатирикона“», «вот материал для сатириконцев» — запестрели на газетных столбцах в серьёзных политических статьях.

Пять лет… Это около трёхсот номеров. И над каждым номером напряжённая работа, масса усилий, затрачиваемых на обход цензурных волчьих ям. Громадная, титаническая работа, о которой читатель и не подозревает. И, как всегда бывает: просматривая теперь эту вереницу номеров, помнишь хорошо, как создавался каждый номер, <…> но вместе с тем совершенно не помнишь и не постигаешь, как созданы все эти триста номеров в их общей массе. <…> И в то же время мы устраивали «сатириконские балы», ухитряясь в неделю записывать декоративные полотна во всю величину Дворянского собрания, устраивали вечера, юмористические лекции выставки карикатур, совершали «образовательные» экспедиции за границу и выпускали книги… Поверит ли кто-нибудь, что нами за эти пять лет, совместно с М. Г. Корнфельдом, было выпущено на рынок свыше двух миллионов книг. <…> Если бы всё это сказал нам пять лет тому назад провидец, каждый из нас выслушал бы его, молча повернулся спиной, выбрал бы по крепкой, прочной верёвке — и сразу освободился бы и от книг, и от журнала, и от всего другого.

Кто знает, будет ли у нас десятилетний юбилей?.. Не надо забывать, что мы не купаемся в тёплой, ласкающей тело водице, а варимся в крутом кипятке.

… цензурные условия <…>. Перечислю только то, чего нам категорически запрещено касаться. 1) Военных (даже бытовые рисунки). 2) Голодающих крестьян. 3) Монахов (даже самых скверных). 4) Министров (даже самых бездарных).

Анекдоты

	— Какой самый музыкальный народ в мире? — Константинопольские гречанки: зубки, как клавиши, и ножки, как у рояля…
	— «Рассыпанные бусы»

Разговорились юрист, доктор, инженер и коммунист — чья профессия самая древняя … — Моя профессия, — сказал юрист. — Потому что первый уголовный процесс был, когда Каин Авеля убил. — Нет, моя! — подхватил доктор. — Помните, первую хирургическую операцию, когда Адаму ребро вырезали и Еву сделали. — Тогда моя профессия старше, — возразил инженер. — Первые строительные работы были при создании земли, воды и небесных светил. — Ну, так я древнее всех вас! — гаркнул коммунист. — Почему? — Потому что я хаос устроил.

— там же

Из «Барабана»

	— Мы отрицаем частную собственность. Всё, что есть у вас, вы должны разделить со мной. Ну вот, например, что вы имеете? — Аппендицит и камни в печени.
	— «Анархисты» (1917, № 6)

	Окружив хлебец трёхстворчатым зеркальцем, можно увидеть у себя на столе сразу четыре хлеба.
	— «Приятный оптический обман» (№ 17)

	— А вы за какой список в Учредительное голосовали? — За № 6. Я очень обожаю папиросы под названием «№ 6».
	— «Партийность» (№ 26)

	— В ваш глаз попало насекомое? Я сейчас позову нашего старого профессора. — Да разве он поможет? — Может, и нет, но он собирает насекомых.
	— «Добрая душа» (№ 27)

	В школе. — Кто твой отец? — Я не могу этого сказать… Мне запрещено. — Но это необходимо!! Ученик мнётся: — Ну, знаете, папа… он… женщина с бородой на ярмарках.
	— «Чудо природы» (№ 27)

	— Самый жестокий способ самосуда пришлось видеть мне… <…> Поймали на улице какого-то убийцу и заставили его прочесть от начала до конца газету «Правда».
	— «Верх озверения» (1918, № 2)

Вероятное авторство

История русского смеха очень коротка… В далёком прошлом русский смех культивировался только русалками, которые, поймав на берегу неопытного прохожего, начинали щекотать его до тех пор, пока он, корчась от смеха, не отдавал богу душу… Последующие этапы русского смеха отличались такой же чарующей простотой и незамысловатостью: выставляли голого человека на мороз и обливали ледяной водой, что вызывало у вельмож того времени неудержимые приступы смеха. Покупали шутов, и если шут был горбатым — хорошее расположение духа покупателя считалось надолго обеспеченным. Когда же русский смех <…> понёсся дальше к культурному идеалу, — он с размаху попал в объятия жирной, крикливой тёщи, которая долго тискала этого горемыку в своих объятиях, а добрая цензура простирала над ними руки и благословляла такой противоестественный союз. Исключив из своей программы все перечисленные этапы русского смеха, <…> «Сатирикон» выбрал новый, свой собственный путь и <…> может смело сказать, что избранное им направление вызывает большее восхищение, чем смех замороженных людей и путников, безвременно скончавшихся от щекотки.

— издательский анонс «Всеобщей истории, обработанной „Сатириконом“»

	ОТ РАХИТА, ЭКЗЕМЫ, УНЫНИЯ помогает чтение журнал «Барабан». <…> Грабители, найдя у вас в кармане «Барабан», начинают его читать, держась за животики, а вы в это время успеваете убежать. <…> «Барабан» может служить видом на жительство, а также незаменим для укрепления семейной жизни и при обысках. Вообще, — что толковать — читайте, и конец.
	— издательское объявление

По воспоминаниям современников

[В 1907] ко мне пришёл молодой Аверченко <…>. — Был я редактором журнальчика «Штык», — начал он, — в Харькове это было. Так вот, понимаете, не читали его. Я и приехал сюда в Питер. Нашёл тоже один журнал, которого тоже не читают, и решил заняться им. «Стрекоза» этот журнал. <…> Хотим и название уничтожить, <…> будем называть журнал «Сатирикон». <…> Я сказал, что название мне не нравится. — Это ничего! — сказал серьёзно Аверченко. — Верьте мне, что название пустяки. Важно содержание. Важно: таланты. <…> Не в вывеске дело, а в товаре. Вот увидите…

— О. Л. Д’Ор

Помню: стоит в редакции «Аполлона» круглый трёхногий столик, за столиком сидит Гумилёв, перед ним груда каких-то пушистых, узорчатых шкурок, и он <…> повествует собравшимся (среди которых было много посторонних), сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы добыть ту или иную из этих экзотических шкурок. Вдруг встаёт <…> Аркадий Аверченко, <…> спрашивает у докладчика очень учтиво почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского Городского ломбарда. В зале поднялось хихиканье — очень ехидное, ибо из вопроса сатириконского насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилева — миф <…>. Гумилёв ни слова не сказал остряку. На самом же деле печати на шкурках были поставлены <…> музеем Академии Наук, которому пожертвовал их Гумилёв.

— Корней Чуковский, «Гумилёв», [1986]

	[В 1912 г.] Аверченко пригласили во дворец, прочесть на придворном концерте, в присутствии царя, какой-нибудь из своих рассказов. Аверченко отказался наотрез и в шутливой форме сказал заехавшему с приглашением чиновнику: — Постоянным придворным чтецом я всё равно не останусь, а на один раз не стоит.
	— Аркадий Бухов, «Что вспоминается (посвящается Аверченко)»

Знаете, я не хвастун (в этом никто и никак не мог бы заподозрить Аверченко, скромнейшего человека), но я много хорошего получил от жизни: хлебнул я и славы, знал и знаю женщин, товарищи относятся ко мне <…> прекрасно, денег у меня более чем достаточно, могу позволить себе всё что хочу… Но, знаете, Зозуля, о чём я мечтаю, как о единственном высшем счастье? <…> Я был бы счастлив, если б мог построить большую яхту, какое-то судно для океанского плаванья, которое управлялось бы несколькими людьми, и чтобы я был один на этом судне, совершенно один… Верьте, годами не пристал бы к берегу… серьёзно. — около 1915

— Ефим Зозуля, «Сатириконцы», октябрь 1939

	Аверченко был очень спокойный человек. <…> — Я кисель. Никакой бритвой меня не разрежешь. <…> Во время революции Аверченко оказался в Крыму. Писал листовки, которые лётчики сыпали на головы голодных советских солдат. «А мы сегодня отлично пообедали. На первое борщ с ватрушками, на второе поросёнок с хреном <…>. Завтра будем жарить свинину с капустой, ветер будет в вашу сторону».
	— Тэффи, «Аркадий Аверченко», январь 1949

… были пущены злостные слухи о том, что якобы для спасения трона Государь по совету генерала Эверта собирался в последние дни своего царствования открыть рижский фронт, в «Сатириконе» была помещена на эту тему ужасная карикатура… «Вот это мой грех, — говорил Аверченко, — грех страшный и непростительный… Я же знал нашего Государя, видел его обаятельную светлую улыбку… И я не понимаю, как мог я после этого пропустить такую жуткую гадость в своём «Сатириконе». <…> Кто, господа, когда-нибудь будет писать мою биографию, — отметьте, пожалуйста, <…> что бедный Аверченко и как писатель, и как гражданин, и как человек, весь вообще Аверченко, жестоко раскаивается.

	… летом прошлого года <…> я поинтересовался: — Аркадий Тимофеевич, как вы полагаете, можно воскресить «Сатирикон»? — Долго я об этом думал, да много денег нужно… Собрать прежних сотрудников… Выпустить не хуже прежнего, а макулатуру не стоит — не хочу срамить память покойника…
	— Жак Нуар, «Об ушедшем (Аверченко А. Т.)», 1925

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Аркадия Аверченко

Об Аверченко

• см. отдельную статью