Цитаты об Аркадии Аверченко

Здесь представлены цитаты других людей об Аркадии Аверченко (1881—1925) и его творчестве в целом.

Цитаты

… человек крупного роста с немного одутловатым лицом, но с приятным, открытым выражением: через пенсне смотрели глаза, которые имели особенность улыбаться без участия мускулов лица. Впечатление было с первого взгляда на него — располагающее, несмотря на лёгкий оттенок провинциального «шика», вроде чёрной, слишком широкой ленты пенсне и белого накрахмаленного жилета, детали, которые были уже «табу» в Петербурге.:с.49

— Николай Ремизов, воспоминания о 1908

	Реальное лицо Аверченко никогда не было таким беззаботным, каким оно представлялось читателю.
	— Скиталец, «Река забвения», между 1925 и 1940

	… Аркадий Аверченко, похохатывавший, самоуверенно и самодовольно, стал любимцем русских читателей…
	— Георгий Адамович, «Тэффи» (сб. «Одиночество и свобода»), 1947, 1955

	Он в календаре «Товарищ» числился у многих в любимых писателях. Его скептический, в меру цинический, в меру сентиментальный, в меру грамотный дух легко заражал и увлекал гораздо больший слой читателей, чем это можно было предположить. <…> Я хотел сказать, что он, Аверченко, как редактор [«Сатирикона»] схватил внешнее в современном искусстве.
	— Евгений Шварц, дневник, 14 декабря 1951

Находчивость и остроумие его достигали порой предела. Вот пример из его полемики с влиятельным тогда сотрудником «Нового времени», газеты-официоза, Меньшикова, статьи которого под общим названием «Письма к близким» именовались в ответах Аверченко «Письмами к недалёким». И когда Меньшиков, выведенный из себя нападками одной из газет, обвинявшей его в человеконенавистничестве, воскликнул: «Ну и откопали же слово! Такого другого мерзкого и длинного слова, в 24 буквы, и в обиходе-то нет!..» Аверченко тотчас же ему подкинул: «Есть, и в вашем же обиходе, господин Меньшиков, — «высокопревосходительство». И ровно в 24 буквы».

— Георгий Ландау

Богатство его выдумки неисчерпаемо, он высекает смех из каких-то немыслимо тривиальных ситуаций, в которые даже трудно поверить <…>. Обилие тем, характеров, ситуаций переполняет воображение Аверченко. Написанные примерно в одно и то же время, а может быть, и в один день рассказы и фельетоны различаются интонацией, тематикой, глубиной постижения реальных событий и отношений. <…> Влияние, которое Аркадий Тимофеевич Аверченко оказал на советскую сатиру и юмористику, огромно, хотя долгие годы его как бы не было в русской литературе. <…> Значимость Аркадия Аверченко ещё и в том, что он дал в своём многогранном, многообразном творческом наследии юмористическо-сатирическую энциклопедию русской жизни первых десятилетий XX столетия…

— Станислав Никоненко, «Король смеха»

Юмор Аверченко в конце 1910 — начале 1920-х гг. приобрёл симптоматичную окраску <…> юмора висельника, юмора отчаяния и безвыходности. <…> Но у Аверченко оставалась надежда. Она питалась сознанием того, что если заставить людей засмеяться над лицом, облечённым высшей властью, <…> — значит, низвести это лицо из священного сана <…>. В эмиграции <…> многие его рассказы построены на диалогах дедушки и внука, отца и сына, <…> знаменующих боль о потере исторической памяти у нового поколения.

— О. В. Сергеев, «Белые мысли Аркадия Аверченко»

• см. Дмитрий Николаев, «Король в изгнании»

1910-е

Ему суждено стать русским Твеном, если <…> климат этому не помешает. Юмор г. Аверченко имеет много общего с юмором весёлого американца: он так же беззлобен и заразителен. <…> [У автора пристрастие] к людям сильным и смелым, не задумывающимся долго, если нужно выйти из запутанного положения. <…> перечитывая его рассказы уже не первый раз, <…> я убеждаюсь, что книжки эти представляют крупное литературное явление.

— Вячеслав Полонский, «Смех и горечь»

	Что ни рассказ, то иная форма, иной стиль, как будто книгу писал не один Аркадий Аверченко, а вся его семья, состоящая по крайней мере из пяти-шести юмористов разных темпераментов и вкусов.
	— Владимир Кранихфельд

Ни такого писателя, как Аверченко, ни такого журнала, как «Сатирикон» в России ещё не было. Наши весельчаки были или безнадёжно пошлы, или смеялись тем горьким смехом, от которого мороз продирает по коже. <…> Наш смех разбивал нервы и вёл к истерической зевоте. Нынче весельчаки — желанные гости в нашей литературе. <…> Аверченко задушевно смеётся и любит своим смехом заражать других. Он настоящий весельчак не по профессии, а по темпераменту.

— В. Азов

	Г. Аверченко сможет дать нам вполне серьёзные (не по тону, ради Бога, не по тону!) и не совсем слыханные в России произведения.
	— Михаил Кузмина, «Заметки о русской беллетристики»

	Иногда мне приходит в голову: уж не Байрон ли — редактор нашего «Сатирикона»? Уж не Генрик ли Ибсен? Быть может, это только пишется «Аркадий Аверченко», а читать надлежит «Фридрих Ницше»? В самом деле, вы только подумайте, какая гордая ненависть к среднему, стёртому, серому человеку, к толпе, к обывателю, к толпе, к обывателю, к жителям долин и низин — у этого великолепного журнала.
	— Корней Чуковский, «Устрицы и океан», 2 апреля 1911

• см. Василий Князев, «Аркадий Лейкин», 1913

Аверченко — магнит «Вены». Где Аверченко — там хохот, грохот, веселье, озорства и компания. Юморист живёт рядом с «Веной», всего только через дом, и не было того дня, чтобы он не зашёл в ресторан. Сатириконцы напрасно ищут днём своего «батьку» <…>. Но вечером Аверченко найти — штука не хитрая. По простоте души, как медведь, он ходит одной тропой, и всегда по вечерам его можно поймать в «Вене». Тут он не увильнёт ни от начинающего сатирика, ни от ловкого издателя, ни от южанина антрепренёра, и сатириконекого батьку тут можно брать простыми руками. Иногда русский Твен приходит один. Тогда его со всех сторон облипают, как мухи, не сатириконцы, его верноподданные, а просто беллетристы, поэты, артисты и художники. Но большей частью он является во главе шумной, остроумной, грохочущей компании сатириконцев. <…> Совершенно незаметно, шутя, составляется номер [«Сатирикона»].

— Евгений Пяткин (Венский), «А. Т. Аверченко»

	Там, где кончается звёздочки точка, месяц улыбается и заверчен, как будто на небе строчка из Аверченко…
	— Владимир Маяковский, «Пустяк у Оки», 1915

1920-е

Он читал свои рассказы о гримасах русской революции. Ни одна газетная статья, ни один полемический трактат не способен так ярко и красочно нарисовать убожество советских потуг на государственность, как эти несколько рассказов, исполненных беспощадной необоримой сатиры.

	— Вы пишете стихи? — спросил Линдер у Аверченко, узнав, что тот писатель. — Как же, — Аверченко незаметно подмигнул <…> «высокому собранию». — <…> научные, как Ренэ Гиль, я его последователь.
	— Георгий Иванов, «Петербургские зимы», 1926

	Аверченко — продолжатель раннего Чехова, [так как в отношениях с читателем] выбирает путь наименьшего сопротивления. Он смешон, потому что глуп.
	— Александр Верт

Труп врага всегда хорошо пахнет. <…> Талантливый Аверченко, одурманенный своей неистовой злобой, мыслит о революции, так непрошенно ворвавшейся в его сытое, раздольное житьё, с упрощённостью дикаря. <…> Память революции сбережёт много имён вождей, героев, авантюристов и предателей. Быть может, она не забудет и покойного сатириконца — Аркадия Аверченко. И тогда, произнеся его имя, новый человек скажет: — Это тот самый Аверченко, который не принял величайшую революцию за то, что она помешала ему доесть у трактирной стойки соус кумберленд.

— Александр Старчаков

1922

В Софии Аверченко может рассчитывать не только на наш, русский тёплый приём. Слишком хорошо знают его болгары. Болгарские сатирические журналы живут традициями «Сатирикона». Болгарские театральные переводчики переводят его пьесы. Все знают Аверченко <…>. Удивительный человек этот Аверченко! Он непонятным образом сберёг и ревниво сохранил дорогое сокровище — русский смех, и у Аверченко этот смех струится тихими ласковыми струйками, радует и согревает в самые холодные, в самые проклятые минуты. Завидная слава у Аверченко: в какой стране, кому бы вы ни назвали это простое русское имя, — у вас не переспросят о нём. Да, все знают жизнерадостного русского шутника. Но нам, русским эмигрантам, это имя стало особенно близким и дорогим. Аверченко — наш, до конца, до последнего слова и мысли. <…> У нас очень немного радости. И знать, что кто-то сберёг наследство русского старого смеха, хранит его среди нас и для нас, — это уже редкая радость.

— Н. К. Литвин (редактор «Русского дела»)

Нам пишут из Белграда об успешных выступлениях Аркадия Аверченко. На его первом вечере — было полным полно. Смеялись от души, даже те, кто плохо понимал русский язык. Он напомнил, что в России когда-то умели смеяться, смеялись, отдыхая и даже невозбранно острили. Сербская печать очень сочувственно встретила Аверченко и его новые вещицы — преподносятся на сладкое газетой и политикой.

Когда на Руси начался книжный голод, каждый, у кого была коллекция книг Аверченко, становился богачом. Я сам убедился в этом в 1919 году в Сибири, наблюдая, как местные букинисты умудрялись оценивать книги Аверченко, даже зачитанные до неприличия, с оторванной обложкой и без последней страницы. И этот остаток ещё можно было продать втридорога. <…> Насколько популярен Аверченко у русской и чешской публики, можно судить по совершенно заполненному залу Сметаны при его вечере в понедельник, в душный летний день, в мертвый сезон. — перевод: А. Хлебина

— Винценц Червинка (вероятно), «Вечер Аверченко», 5 июля

Он дико хохотал до войны и смеётся ещё более дико после неё. А если вы пробежитесь по его последним строкам, увидите не только громкий смех, но и нечто заглушённое, что-то — да, это страх, страх с которым он смотрит на ту, что больше всего любит, <…> как она несчастна <…>. Возвысившись над шовинизмом и галдежом о политике, он разбередил своё молодое сердце, полное большой любви, разбередил его беспокойством о России и наполняет его горячей, обжигающей страстью, с которой человек, изгнанный, со смертью, дышащей в затылок, раскрывает объятия в поисках когда-то великой и прославленной родины. <…> Лицо Аверченко — это лицо необходимо, когда толпа сомневается в себе. И если бы меня кто-нибудь поставил перед незнакомцем и сказал: «Представляю тебе Джакомо Леопарди»,— я бы рассмеялся и ответил: «Не обманывай, это Аверченко. Ни у кого нет такого носа, такого пенсне, таких ушей и такого камушка в галстуке, как у Аверченко. Поэтому это он». И смеялся бы я в голос, как смеётся ребёнок, когда мама его ещё не щекочет, но уже делает подозрительные движения пальцем у него под ножкой или плечиком. — перевод: А. Хлебина

— Эдвард Валента, «Большой смех на сцене», 14 июля

	Одна из крупнейших [наших] газет («Политика») очень часто даёт то мелкие юмористические рассказы Чехова раннего периода его творчества, то фельетоны Тэффи, а в последнее время — произведения А. Аверченко. Последним газета буквально увлекается, видя в нём «второго Чехова»…
	— Петар Митропан, «Переводная русская литература в Югославии»

… рассказы, полные сочной наблюдательностью, яркой образностью, умением черпать из жизни комическое, улавливая юмор даже там, где кажется, кроме печали ничего не таится. Но его юмор умеет одновременно и печалить, он часто затрагивает тяжёлые стороны жизни и, не вводя пошлость в своё исключительное творчество, А. Т. бытовыми, прекрасно схваченными чёрточками лишь оттеняет неприкрашенную правду жизни. Юмор Аверченко благороден, он не гоняется за дешевкой, очень соблазнительной в сфере той литературной специальности, к которой предназначила его судьба.

— «Аркадий Аверченко в Берлине»

1925

Имя Аркадия Тимофеевича Аверченко было, может быть, одним из самых популярных литературных имён последних десятилетий. Его знали <…> самые широкие круги. И это было результатом не потакания вкусам толпы, не погони за популярностью, а последствием действительно подлинного таланта. Аверченко создал свой жанр. Он внёс свою струю, и как бы на неё ни смотреть с высот художественного классицизма, она не терялась в океане российской словесности. Её нельзя было не заметить, она имела свою физиономию, свой вкус, свой аромат.

— Максим Ганфман, «А. Т. Аверченко»

Не было уголка в России, где бы его не знали и где самое имя его не вызывало улыбки. Он обладал редким даром, свойственным только большому юмористу, подходить ко всему не так, как все, и освещать вдруг ярким смехом то, на что мы привыкли смотреть равнодушно. Он открывал нам глаза. Эту счастливую способность вскрывать самую сущность он вносил в своё дело, большое русское дело, — в «Сатирикон», лучший юмористический журнал в России.

— Лев Максим, «Умер Аверченко»

… пришли злые сумерки и потушили смех на Руси. Беззаботному, свежо и вкусно, как ломоть арбузный, надкусывающему жизнь «батьке» там не было места. И он не стал приспособляться. Он — ушёл. И ушёл, непримиримо резко и ясно очертив то место, куда стал. И мы узнали, что его смех не был лёгким, скользящим: он был «честным», идущим из глубин здоровой и солнечной целины. Когда её не стало, и не стало здоровья, и в испарениях скрылось русское солнце — стало труднее и смеху. Этот «хохол», наш «батька», не умел быть злым, и последние годы ему было труднее. <…> Бездумному, крепкому, радостные зубы обнажающему смеху — не было места. Надо было стискивать зубы. Он этого не умел. Надо было дать клятву непримиримости. Он её дал. Но прежнего смеха беззлобия не стало. Простого, порой детского, порой чуть хитрого, — но радостного смеха от избытка, от щедрости жизни не стало. Ибо сама жизнь перестала быть щедрой и льющейся. И смех наш простой и бездумный — ушёл. Умер Аверченко. Тем, кто был близко у самого этого плещущего источника влаги, серебра, солнечной ртути, — тем страшнее связь этих двух слов: «умер» — чёрное, бархатное, ушедшее и обрекшее, «Аверченко» — свежее, сочное, рассмеявшееся. <…> Нет у нас бездумного, светлого и простого смеха. Не может быть. Он умер раньше Аверченко.

— Александр Оцуп, «„Сатирикон“ (Силуэт). Аркадию Аверченко»

	Аверченко — это была сама жизнь. <…> Во всём он видел только светлое, только хорошее. А когда он своим острым пером над чем-нибудь издевался или над кем-нибудь смеялся, он делал это прощая жизни всё за то, что улыбку она рождает и во зле.
	— Борис Оречкин, «Рыцарь Улыбки», 15 марта

	Жизнь «Сатирикона» — почти равняется жизни Аверченко. Покуда был жив «Сатирикон», дотоле жил и расцветал Аверченко, умер «Сатирикон» — и выбитый из седла Аверченко начал умирать. <…> «Сатирикон» создал направление в русской литературе и незабываемую в её истории эпоху. Это заслуга Аверченко.
	— Пётр Потёмкин, «Об Аркадии Аверченко»

Аркадий Тимофеевич не имел в Праге ни семьи, ни родных. Его провожает в последнем земном пути семья русских писателей <…>. Замолк беззаботный голос, закрылись уста, так весело смеявшиеся. Аркадий Аверченко радостно прошёл свой жизненный путь, он не разил своих врагов оружием, а убивал их смехом. И не случайно он очутился среди нас, русских заграницей. Он явился символом и нашего поражения, и победы, потому что он не изменил идеалу свободного творчества писателя, не продал своей шпаги.

— Валентин Булгаков, вступительная речь на похоронах Аверченко

	Аркадий Аверченко принадлежит не только русским, он близок и чехам. В нём чешские писатели и журналисты и чешский народ уважали не только большого писателя, но и русского патриота, который поддерживал дух русской эмиграции и учил её вере в будущее России. И это его качество нашло оценку и у чехов, потому что мы, чехи, любим Вашу родину и потому что чехи умеют ценить и уважать национальных борцов.
	— Винценц Червинка, речь тогда же (по-чешски и по-русски)

• см. Саша Чёрный «Об Аркадии Аверченко», 18 марта

А. Т. болел уже давно. Он умирал медленно — но безостановочно. <…> Трудно было верить, что этот, почти без движения лежащий полутруп ещё дышал всей полнотою жизни своего яркого, красочного дарования, что он продолжал творить! <…> писатель, зная свою судьбу, не будучи в силах писать, рассказывал своим друзьям и своим посетителям бесконечное количество анекдотов. Как тем для «будущих», ненаписанных рассказов… <…> Чешская пресса очень много места уделяла нашему писателю: помещались его портреты, биографии, разборы произведений… Причём неизбежно повторялась одна и та же фраза: — Это был один из тех немногих русских эмигрантов, которые, живя в Чехословакии, не получали денежной помощи от чешского правительства.

— Дорофей Бохан, «К кончине А. Т. Аверченко»

• см. Александр Куприн, «Аверченко и „Сатирикон“», 29 марта

	Во главе газеты [«Пресс дю Суар»] стоял некто Максимов: человек огромного роста и миниатюрного ума <…>. Покойный Аркадий Тимофеевич Аверченко, человек очень уживчивый и податливый, достаточно натерпелся от этого монстра, который позволял себе в юмористический фельетон Аверченко проставлять имя своего знакомого, против которого «имел зуб».:с.94
	— Лев Камышников, «Юбилейное»

Константин Бельговский

Я едва ли ошибусь, если скажу, что одним из наиболее ярких событий в пражской жизни за последний месяц был приезд в Прагу короля русского смеха Аркадия Аверченко. С приездом Аркадия Аверченко мягкий русский смех зазвучал в Праге и увлек, развеселил не только русских, но и чехов, заставил просветлеть хмурые озабоченные лица, забыть все печальное в текущей невеселой жизни, отойти в сторону от повседневщины. <…> Аркадий Аверченко делает в настоящее время большое, огромное дело для России. И не только потому, что он ведет жестокую борьбу с поработителями и насильниками России — большевиками, не только потому, что он своим ласковым смехом вливает бодрость и энергию в души уставших и отчаявшихся, не потому, что он клеймит жестоко и беспощадно всё злое, низкое, а потому, что он приоткрывает завесу над скрытым в настоящее время лицом истинной России — честной, доброй, всепрощающей; бичуя Россию поддельную, фальшивую, он резче и яснее выделяет черты истинной России. И все, все здесь в Чехии преклонилось перед русским смехом-победителем. А воплотился этот смех в Аркадии Аверченко.

— «Победа русского смеха»

Аверченко при жизни достиг большой мировой славы. Он за шестнадцать лет своей литературной деятельности занял единственное в своём роде место в русской и мировой литературе. Но умер он всё же, если и оценённым, то во всяком случае оценённым не вполне <…>. Аверченко был чересчур самобытным, чересчур новым явлением в русской литературе, а к нему подходили с старой шаблонной меркой. Его критиковали, сравнивая, тогда как нужно было сравнивать с Аверченко, ибо он сам создал свой жанр, он сумел в короткий чеканный по стилю и форме весёлый рассказ вложить глубокое психологическое содержание».

	… то, что вышло из-под пера Аркадия Аверченко, <…> было так ярко, так талантливо и так метко и жизненно, что оно создало Аверченко всемирную славу писателя юмориста. <…> И действительно, 12 марта в Праге умер не только большой русский писатель, но и писатель, одинаково близкий и русским, и немцам, и чехам, и французам и всем, кто брал в руки книжку с его талантливыми рассказами.
	— «Последние дни Ар. Аверченко»

Аркадий Бухов

Мы бы тебя конечно не выпустили, нам очень не хватает твоего светлого дарования. Луначарский приготовил было тебе уютный кабинетик для работы, тебе в нём умиралось бы, ах, что я говорю, — жилось бы очень хорошо. <…> Для тебя реквизнём твою питерскую квартирку или попросим Золотое Сердце Дзержинского, и он отведёт тебе в Москве комнатку — у него есть такие специально «для одиноких» — преудобненькие; не будет свободной — выведем кого-нибудь в расход. <…> Надеюсь скоро увидеть твою коммунопротивную физиономию.

— вероятно, Бухов (от имени Ленина), «Здравствуй, дорогой Аркадий!», 28 июля 1921

Всю любовь, которую питала к «Сатирикону» читающая Россия, всё то обаяние, которое было у журнала, — всё это нужно отнести за счёт Аверченко. Неутомимый в выдумке как редактор, блестящий юморист, широчайший талант милостью Божией, — Аверченко расцветал в каждой строчке «Сатирикона» и скоро сделался одним из любимейших писателей России. Его писательская карьера — молниеносна. Ещё вот-вот молодой человек из провинции, «подающий надежды», он сразу же делается блестящим беллетристом-юмористом, а после выхода его книг «Круги по воде» и «Зайчики на стене» — имя Аверченко популярнейшее в России. <…> Кто не читал Аверченко? Его читали и любили все, потому что его талант доходил до любого сердца. Разве это не показательно для размаха его необычайной популярности, что даже после революции, когда уже вокруг его имени начало раздаваться шипенье «исписался», мы натыкаемся на такие, с трудом обобщаемые факты: одну из старых книг Аверченко нашли в Екатеринбурге, в комнате расстрелянного царя, а более свежую в кабинете только что умершего Ленина. Все круги общества, по-разному относившиеся к Аверченко, сходились в одном: в признании его громаднейшего таланта. Если не считать американца О'Генри, только сейчас приобретающего популярность в Европе, за последние 10-15 лет Аверченко был самым крупным юмористом в мире…

— «Умер Аверченко»

Лет десять подряд за Аверченко ходили по пятам добровольные шпионы общественности и всё время допытывались: — Какого он направления? Это ему бесконечно надоедало. Теперь, когда каждый хам, далеко не со светлым прошлым, да и ещё с довольно подозрительным настоящим, может залезть в душу к каждому писателю и требовать его политического паспорта — огрызаться довольно трудно. Но тогда, когда расцветал Аверченко, когда от писателя требовался только талант, яркость и сочность — тогда от Аверченко отлетала вся мелкопробная шушера, пробовавшая прицепить ему ярлычок своего лагеря. Однажды при мне один из маститых критиков, много пишущий, никем не читаемый, но сохраняющий авторитет благодаря своей высокоторжественной и солидной глупости, спросил его: — Скажите, Аверченко, — какого вы направления? Арк. Тим. вдруг покраснел и заикаясь — обычное явление, когда он волновался — ответил: — По отношению к вам и другим, лезущим с такими вопросами — совершенно обратного. Это не только шутка. В этом была вся, так сказать, "общественная душа" Аверченко. Он органически, всем пылом здоровой души и спокойного ума ненавидел всех, кто пытался связать ему язык и мысль. Поэтому-то для Аверченко было естественно все то, что по отношению к другому показалось бы игрой или рисовкой. <…> Конечно, у Аверченко были и враги. Старые дамы с толстыми рукописями, почтово-телеграфные чиновники с историческими поэмами, девицы без стихов, но с жаждой литературной протекции — всё это осаждало жизнерадостного, приветливого Аверченко и доводило его до такого состояния, что он должен был убегать из дома.

— «Что вспоминается (посвящается Аверченко)»

Пётр Пильский

В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченке, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные «Новым Сатириконом». — Русская критика иногда упрекала Аверченко в бесцельности и бессодержательности его смеха. И он сам никогда не хотел слыть политическим сатириком. Но Аверченко имел мужество прославить этот смех, поставить его целью, а не средством, открыто служить его свободной и независимой стихии. <…> И всё, что он делал, было неизменно овеяно какой-то сердечной лёгкостью, окружено радостным дружелюбием, всегда сопровождалось удачами и счастьем. В нём жила какая-то внутренняя свобода. С первых же слов он производил ясное впечатление смелости и прямоты. Казался очень уравновешенным и спокойным. Был насмешлив, но не дерзок, был выдержан, никогда не лгал, умел быть снисходительным к другим, внутренне строгим к себе, не растил в своей душе цветов зла и отместки. <…> В его книгах жила не только нежность, не только шутка — от них веяло ещё и большим целомудрием. Аверченко никогда не брал щекотливых тем, не шёл на приманки двусмысленности, всегда был очень щепетилен, осторожен и чист, Его литература — неизменно деликатна. <…> В своём «Сатириконе» он был не только центральной фигурой редактора, не только создателем нового журнального типа, но и основой редакционной спайки, строителем редакционной семьи, её цементом, её душой, символом её единства, взаимодоверия и слитности.

— некролог, 15 марта 1925

	Имя Аркадия Аверченко должно быть вписано в историю русской <…> журналистики <…>. Из заброшенного, из прозябавшего, из макулатурного и безграмотного Аверченко сделал новый, красивый, талантливый журнал, соперничавший с лучшими изданиями Европы.
	— «Заметки об Аркадии Аверченко», 24 мая 1925

Мой глаз приятно подмечал в Аверченко ту мягкую, естественную, природную воспитанность, которая даётся только чутким и умным людям. Его очарование в обществе было несравнимо. Он умел держать себя в новой и незнакомой среде легко, в меру свободно. Неизменно находчивый, внимательный, ясный, равный и ровный со всеми и для всех. <…> Аверченке был дан дар пленительного шарма. Он покорял. Но рядом с этой весёлостью, внешней жизнерадостностью теперь в его отношения к людям вплелась ещё одна заметная нить: он был внимателен и заботлив к другим. Правда, отзывчивость всегда была одной из его прелестных черт. Теперь она стала углубленной, преобразившись из готовности откликнуться в искание возможности понять, помочь и услужить. Прежде он не мог отказывать, сейчас он не мог отказать себе в удовольствии быть полезным.

— «Аркадий Аверченко», 1926

1930-е

	Подобрать талантливых людей и спаять их между собой — самый большой талант. Аверченко в совершенстве обладал этим талантом.
	— О. Л. Д’Ор

… его появление в Питере. Такое нежданное и победное <…>. Он был здоров. В нём не было «измов», городских изломов, «тонкостей», «меткостей», «едкостей»; <…> в такую среду вдруг сваливается откуда-то из харьковских «бахчей», с какой-то станции Алмазной, из неторопливой, по-доброму хитрой — и по-хитрому — умной Хохляндии — какой-то молодой детина, <…> с голосом вкрадчивым и порой (этот недостаток к нему «шёл») спотыкающимся, еле приметно заикающимся. <…> Настоящий, божьей милостью талант. Видящий как-то по-своему грани и глыбы жизни. И приемлющий мир, любящим его нежно и сыновне. <…> Аверченко оздоровлял нас <…>. Он был живым доказательством того, что можно расти, покорять, приобретать известность и не купаться «бесшумно, чуть слышшшно…» в честере и рокфоре тогдашнего литературного быта. <…> Что в нём было самым необыкновенным?.. Свежесть. В этом разгадка этого удивительного, хрустящего на зубах, как арбуз с хохлацкой бахчи, таланта. Он подходил ко всему попросту, не надуманно, и этой свежестью покорял. Уменье посмотреть со стороны, вдруг неожиданно, по-смешному и по-новому увидеть вещь, — в этом ведь и есть основа юмора. Таким Аверченко был всегда.

— Александр Оцуп, «Памяти А. Т. Аверченко»

	Популярности Аверченко способствовал, помимо таланта, благодушный, доброжелательный нрав, дар легко сближаться.
	— Николай Чебышёв

	В отчётах двухсот пятидесяти библиотек эмигрантского зарубежья Аверченко стоит на одном из первых мест. А вот «братья-писатели», те забыли. И весьма основательно. Нигде никогда ни строчки. <…> [В эмиграции] Аверченко внешне оставался прежним. Тот же мягкий юмор, то же любвеобильное отношение к людям, по угадывалась какая-то надтреснутость. Он скорбел по России, замученной, истерзанной…
	— Николай Брешко-Брешковский, «А. Т. Аверченко. К десятилетию со дня смерти русского юмориста»

Аверченко умел просто и благожелательно относиться к самым различным людям, не обращая внимания на неприятные выходки по отношению к нему с их стороны. <…> Сердечность, благожелательность, чуткость, уважение к чужой творческой индивидуальности, умение понимать и радоваться своеобразно всему новому — неизменно отличало Аверченко как редактора. <…> Февральскую революцию он принял, как личный праздник. Он ликовал, много шутил, смеялся, готовился работать по-новому. <…> «Новый Сатирикон», как всю буржуазную прессу, потряс «Приказ № 1». <…> Что стало с Аверченко? Куда девались его спокойствие, благодушие? Он ожесточённо спорил, повторяя все сплетни и клеветы о большевиках… <…> его, выходца из бедной семьи, простого хорошего парня, погубил <…> его собственный, им нажитый капитал, развивший в нём типичные черты буржуазного выскочки, но это не смогло, однако, сразу и даже в течение продолжительного времени заглушить то хорошее, чуткое, человеческое, что было у Аверченко от природы, от народа, из которого он вышел. <…> Среда буржуазных и «великосветских» прихвостней постепенно его засасывала и привела к полному буржуазному окостенению. Великая Октябрьская революция дифференцировала общественное сознание, и Аверченко, к сожалению, полностью определился как враг социалистической родины и её народа.

— Ефим Зозуля, «Сатириконцы», октябрь 1939

Тэффи

Аверченко расколдовал русский смех. За ним, за смехом, признали наконец право бытия и радовались ему, как новому обретённому сокровищу. <…> Место, занимаемое Аверченкой в русской литературе единственное, им созданное и незаменимое. Это русский Джером. Разница та, что Джеромом гордится Англия, а Россия Аверченко не гордится только потому, что гордость есть чувство нерусское <…>. Будь Аверченко французом, его именем назвали бы улицу, площадь или хоть бы переулок. У нас нет ни городов, ни улиц. Но уголочек души, где просто и весело, знаю, многие отдадут ему. С благодарностью. «Ибо смех есть радость, а потому сам по себе благо».

— «Об Аркадии Аверченко», 16 марта 1925

Читатели, видя наши имена так часто вместе, глубокомысленно решили, что мы должны непременно ненавидеть друг друга и друг другу завидовать. Поэтому, посылая восторженное письмо мне по поводу какого-нибудь понравившегося рассказа, не забывали прибавить: «Далеко до вас Аверченке». А поклонники Аверченко бранили меня. Помню, как-то дама, ехавшая со мной в одном купе и не знавшая, кто я, очень ярко рассказывала мне об этом нашем соревновании: — Они слышать друг о друге не могут, так прямо с лица и почернеют! Я слушала её с большим интересом и угощала конфетами, принесёнными мне на дорогу Аверченкой. Он был чудесный человек и прекрасный товарищ. <…> Личное обаяние его было очень велико. Все его приближённые — у него их всегда была целая свита — очень быстро приобретали его жесты, его манеру острить. <…> Слава Аверченко росла быстро. Года через два по основании им «Сатирикона» он уже стал получать письма из провинции с просьбой «научить жизни». <…> Многие считали Аверченку русским Твеном. Некоторые в своё время предсказывали ему путь Чехова. Но он не Твен и не Чехов. Он русский чистокровный юморист, без надрывов и смеха сквозь слёзы. Место его в русской литературе своё собственное, я бы сказала — единственного русского юмориста. Место, оставленное им, наверное, долгие годы будет пустым. Разучились мы смеяться, а новые, идущие на смену, ещё не научились.

— «Аркадий Аверченко», 22 марта 1925

	Аверченко, человек очень доверчивый и сам исключительно порядочный, всех считал честнейшими малыми и всю жизнь был окружён жуликами.
	— «Воспоминания», 1931

	Как все настоящие остряки, был всегда серьёзен. Говорил особенно, как-то скандируя слова, будто кого-то передразнивал. Вокруг него скоро образовалась целая свита. Все подделывались под его манеру говорить и все не переставая острили. <…> Аверченко был очень спокойный человек. Его трудно было чем-нибудь расстроить. — Я кисель. Никакой бритвой меня не разрежешь.
	— «Аркадий Аверченко», январь 1949

Корней Чуковский

… «Сатирикон», может быть, единственный у нас сейчас журнал, где есть молодость, творчество, таланты, надежды… Бог весть, откуда взялась эта дружная артель даровитейшей молодёжи <…>! Во главе их беллетрист Аркадий Аверченко, которого давно пора «открыть», так как в иных его вещах больше наблюдательности и таланта, чем во всём, например, Арцыбашеве с Виктором Муйжелем в придачу… Он порою неразборчив в средствах, он часто груб, он подражает то Джерому, то Чехову, — но в нём целые залежи юмора, здоровья, и его аппетиту к жизни невольно завидуешь от души…

— «Русская литература [в 1910 году]»

	Сотрудники «Сатирикона» <…> одно время были неразлучны друг с другом и всюду ходили гурьбой. <…> Впереди выступал круглолицый Аркадий Аверченко, <…> заполнявший своей юмористикой чуть не половину журнала, <…> в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке, производил впечатление моветонного щёголя.:с.49
	— «Саша Чёрный», 1960

	Он нередко превращался в механический смехофон…
	— письмо О. Н. Михайлову 8 декабря 1964

См. также

• Статьи об Аверченко в Викитеке