Фельетоны Аркадия Аверченко

Тут представлены фельетоны Аркадия Аверченко, не вошедшие в авторские сборники. С 1917 года Аверченко перешёл в творчестве от добродушного юмора к мрачной, желчной сатире в гротесковых тонах, почти всегда политической до 1922-го. Некоторые близки к рассказам. В 1920 он подготовил к печати сборник «Дантов Ад», который остался в типографии при эвакуации из Севастополя.

Цитаты

	— Хорошо же вы, болгары, благодарите русских за Шипку. — О-о, — иронически усмехнулся [чиновник]. — Болгары и русские — это братья. — Совершенно верно. И Каин с Авелем были братья.
	— «Болгарские впечатления (Из дневника эмигранта)»

Искусство интервьюировать требует некоторых особенных, своеобразных черт характера: нужно быть немножко нахалом, немножко жуликом, немножко лжецом. Впрочем, в личной жизни интервьюер может быть добродетельнейшей личностью, <…> а все указанные в начале печальные свойства, дремлющие на дне всякой, самой высокой души, он должен вызывать на поверхность только а момент «работы». Знавали же мы палачей — прелестнейших людей в частной жизни, что не мешало им в момент отправления обязанностей деловито рубить головы, как капусту… — вариант распространённых мыслей

— «Искусство интервью»

1917

Вы помните? Тупой упрямый близорукий деспот подходил к гниющей куче старого дрязга и хлама и, порывшись в облаках удушливой пыли, вынимал первое, что подвёртывалось под руку: — Штюрмера — Трепова — Протопопова. И помельче: обломки и обрезки вонючих сальных свечей — Кульчицкого, Хвостова, Маклакова… Выбрав, плевал на ладонь, стирал пыль и паутину и выставлял перед собой с важным видом авгура: — Вот вам новый министр. <…> как благоговейно принималось большинство газет разбирать все pro и contra новоявленного сального огарка…

— «Благожелательное отношение к печати», 7 марта 1917

	Захожу и наталкиваюсь на очередь. Правда, очередь внутренняя, не выходящая за пределы магазина, но это, пожалуй, ещё хуже. Всё равно как внутренний нарыв в теле человека. Снаружи всё ничего: гладкая кожа, нормальный вид, а внутри <…> накипает и сгущается зловонный гной, который вот-вот отравит исподтишка весь организм. — «Барабан» № 25
	— «Бестолочь»

«Новый Сатирикон»

	Много денег — это всё равно как полнокровие. Если изредка не ставить пиявок и не пускать кровь — может хватить удар.
	— «Искусство давать взаймы», февраль (№ 8)

	— Читал ваши сочинения. Мне нравятся. Много есть смешного. Я тоже читал его произведения: манифесты, рескрипты и прочее. Но мне они не нравились, хотя в них было ещё больше смешного, чем в моих рассказах.
	— «Мой разговор с Николаем Романовым», март (№ 11)

	У семи нянек человек без престола остался. <…> Стриженая девка не успеет косы заплести, как Вильгельму из Царского Села успеют обо всём донести.
	— «Новые пословицы», там же

	Чёрного кобеля не отмоешь докрасна. <…> Паны дерутся, а у хлопцев троны трещат.
	— «Новые пословицы», апрель (№ 14)

I. Немецкие агенты пытались переправить через Швецию в Россию партию карандашей, дерево которых было пропитано особым взрывчатым составом <…>. III. Но самое остроумное немецкое изобретение <…> было продемонстрировано на пасхальной неделе. <…> Берётся один пассажирский вагон. В Швейцарии отыскивается какой-нибудь большевик Ленин, мечта которого — немедленное заключение сепаратного мира с Германией и гражданская война внутри России. Большевика этого немцы засовывают в вагон, вагон запломбировывают и подвозят к границе. После этого пломба снимается, Ленин вылезает из вагона и начинает «действовать». Действие — см. изобретение № 1.

— «Made in Germany», апрель (№ 15)

Мы, сатириконцы, заслужили право говорить с любым правительством резким прямым языком, заслужили тем, что до революции с заткнутым ртом и связанными руками всё-таки кричали девять лет о русских безобразиях и не боялись ни конфискаций, ни арестов, ни лишения нас свободы. Так неужели мы теперь побоимся исполнить свой гражданский долг и бросить в лицо Временному Правительству и Исполнительному Комитету С. Р. и С. Депутатов простые человеческие слова? — Стыдитесь! Вам народ вручил власть — во что вы её превратили?! Всякий хам, всякий мерзавец топчет ногами русское достоинство и русскую честь, — что вы делаете для того, чтобы прекратить это?! Вы боитесь, как чёрт ладана, насилия над врагами порядка, над чёртовой анархией, так знайте; что эта анархия не боится насилия над вами, и она сама пожрёт вас. <…> Довольно мямлить! Договаривайте все слова! Ставьте точки над «i». Вам нужна для спасения России диктатура — вводите её! И, если Керенский для порядка прикажет повесить меня первого, я скажу: вешайте, если это нужно. Но я требую: схватите также властной рукой за шиворот и выбросьте вон из России всех, кто развращает армию, подстрекает устно и письменно малосознательный народ, кто губит всю Россию! <…> хочу рассказать такой факт: на Литейном проспекте, на линии трамвая остановился пьяный солдат и, растопырив руки, сказал: «Почему трамвай тут ходит? Не пущу». Понятно, трамвай остановился, и, когда уговоры сойти с рельс не помогли, — позвали милиционера. — Товарищ, сойдите с рельс. — Что-о? П-шёл! Не пущу вагона! Желательно мне тут стоять. — Но ведь это беспорядок. <…> И когда кто-то из толпы крикнул: — Да стащите вы его за шиворот! Милиционер благоговейно возразил: — Мы не для того завоевали свободу, чтобы применять насилие над свободными гражданами. И вот — от милиционера до министра — этот принцип пропитал собой всю власть. <…> Верно! Над гражданами! А над опьяневшими, обезумевшими животными? Власти! Власти! Дайте нам сильную власть! И, если вся Россия затрещит от этой власти, — и слава богу. Это хороший треск! Так трещат кости у человека, который сладко потянулся перед тем, как засесть за долгую работу. Министры! Жестким кулаком сотрите со своего лица сахарную маниловскую мину, пусть будет грозен и величественен лик ваш. Мы, весь русский народ, облекли вас властью — сметайте всё гнусное, вредное для дела свободы на своём пути!!

— «Как мы это понимаем», июнь (№ 19)

	Большевики напоминают мне ночную фею, которая никогда не выходит на «работу» без грима…
	— «Их кокотство», июнь (№ 23)

	— Подайте слепенькому!.. — Да ведь ты совершенно зрячий. — Я не для себя и прошу. — А для кого? — Для Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. — Да разве Исполнительный Комитет слеп? — Помилуйте-с: от рождения. — Может быть, только бельмо на глазу? — Бельмо-с на глазу тоже есть: контрреволюция и буржуазия.
	— «Салат из булавок», август (№ 28)

Петроградишка наш такая каверзная дрянь, что сидишь и диву даёшься: кто это ухитрился в одно место нагнать столько дураков и мошенников? Девяносто девять сотых тунеядцы, альфонсы, взломщики и идейные тупицы. Ничего нельзя достать… Белый хлеб встречается не чаще, чем стокаратовый бриллиант, за сапожишки дерут полтораста рублей, — а всё почему? Никто не хочет работать как следует. Добились восьмичасового рабочего дня и от радости стали работать четыре часа. И то — в неделю. Будь я доктор, я бы всех этих тунеядцев отказался лечить. Очень просто. И именно на основании ихнего же 8-часового рабочего дня. — <…> Холера? Чего же вы ко мне лезете ночью?! <…> Умереть можете? А мне какое дело? Сейчас вон вся Россия из-за вас умирает, — однако же вы и часом лишним для работы на пользу России не поступитесь. <…> Сейчас мы все — тот же доктор у постели тяжко больной России толчёмся. И если мы её только 8-ю часами небрежного ленивого труда лечить будем, — скоро она, матушка, протянет ноги от такого лечения. А то ещё завели моды — даже самые первейшие министры — твердить к месту и не к месту преглупую фразу: — Мы должны стоять на страже революции. Спасайте революцию. Россию вы, голубчики, спасайте, а не революцию. Что она за цаца такая, ваша революция? Революция — это болезнь, это жестокая лихорадка, которую переживает Россия. О спасении больной, милые мои, думайте, а не о сохранении лихорадки. <…> И вообще, я думаю, что я лично был бы лучшим министром, чем те, которые таскают под мышкой министерские портфели, — утверждает писатель. — Что требуется от министра? Чтобы он был умный, дальновидный, предусмотрительный. Ну-ка, возьмите старые номера «Сатирикона» — кто вопил и кричал насчёт Ленина? Министры? Как бы не так! Я вопил, я кричал. А они бродили, как слепые куры. Кто заговорил первый о железной власти, о диктатуре? Они или я? Я первый. Они дошли до этого с таким опозданием, что и смешно и, главное — страшно. Так почему же они министры, а я не министр?

— «Когда мне жарко», август (№ 31)

Представьте себе, что вы написали письмо, в котором в глубоких, сильных и прочувствованных выражениях выразили все свои стремления и ощущения, излили лучшие сокровища своей души. Написали вы это письмо, вложили в конверт, а на конверте вдруг взяли, да и хватили такой адрес: «Пустыня Сахара, юго-восточная часть, поворотя направо, третий оазис. Передать чернокожему, сидящему под пятой с краю кокосовой пальмой, в собственные руки. Весьма спешное». <…> Чем чёрт не шутит, — возможно, что арабы и найдут под пятой с краю кокосовой пальмой искомого чернокожего адресата и честно вручат ему ваше письмо. Он его даже вскроет… Но что дальше? Повертит его в своих чёрных, как голенище сапога, лапах, повертит да и бросит. Напрасно вы начинаете свое обращение к нему словами: «Русским языком я говорю тебе, проклятый тёмный негр, и т.д.» Именно русского языка проклятый тёмный негр и не понимает. <…> сижу спокойно у себя на Троицкой, а, может быть, через две недели, когда должен бы появиться в Петрограде мой фельетон, это уже будет не Троицкая, а какое-нибудь Дрейштрассе, и от моего журнала останутся несколько разнесённых по ветру обрывков бумаги да куча бесформенных обломков типографских машин. Вы скажете: — С ума ты сошёл! Это не может так скоро случиться! В России-то? Ого-го. Сколько угодно. Ну, не немцы придут. Вынырнут большевики и, улучив удобную минуту, перережут нас всех. Чёрт вас знает, готтентотов, чего от вас ожидать?! <…> Я бы хотел писать свои фельетоны так: <…> вбить гвозди в доску — погуще к центру, пореже к окраинам. <…> Изготовленный таким образом мой фельетон рассылается каждому читателю в двух экземплярах. Способ чтения: на один экземпляр усадить читателя, другим бить по голове читателя до тех пор, пока он не проникнется со всех сторон идеями моего фельетона и не поймёт, что нельзя сидеть бесплодно на месте. «Работать!» Вот одно словцо, которое бы я написал на всех зданиях <…>. Иногда глаза мои открываются, как у пророка, и я подлинно вижу, что Россия — страна безумцев и идиотов. Подумайте, полгода революции, — и отменён ли хоть один церковный праздник? Их было, пожалуй, 20 за это время <…>. Удивительная вещь: русский народ со времени революции стал таким безбожником, таким атеистом, <…> а подвернётся ему какое-нибудь Сретенье или Введение во храм, — да ведь он зубами в этот праздник вцепится: — Стоп! Праздник! Не работаю. <…> А что он теперь делает в праздник? Пьянствует, лущит семечки и, шатаясь по митингам, как губка впитывает советы о лучшем и самом выгодном способе распродажи России… <…> Хочется отбросить ко всем чертям бессильное маленькое перо и завыть в горе и ужасе. — Почему это перо не доска, утыканная гвоздями, доска, которой можно прошибить ваши каменные, налитые свинцом головы?!!

— «Доской по голове», 27 августа (№ 35)

• см. «Я разговариваю с Керенским», ноябрь (№ 41)

Сейчас <…> вся Россия смеётся до слёз. Это именно тот горловой удушливый смех, который вырывается помимо вашей воли. Прекратить этот смех нельзя — вслед за ним следует истерика. <…> Вся Россия опьянела от свободы, как Ной от вина. А пришёл Хам, открыл её худое немытое тело и показал это непристойное зрелище всему миру: — Видели пьяную дуру? Дорвалась, хи-хи. Несчастная, обокраденная, изнасилованная Россия валяется — голая, во прахе, а Хам подталкивает её, мать свою, ногой и хохочет. И Россия хохочет вслед за ним. Пьяная истерика. Россия! Мать моя! За что я люблю тебя, пьяная ты, несчастная, жестокая дура? <…> Подумайте, какая трагедия: смех — это наша профессия, это стихия сатириконцев, а мы не можем смеяться. Мы могли бы плавать в смехе, в этом чудовищном бурлящем океане смеха, а мы, беспомощные, лежим на берегу этого океана на песке, и только судорожно открываем рот. Улыбка это? Точно такая же улыбка бывает у дохлых собак, когда пасть раскрыта и зубы оскалены. <…> И как назло, в последнее время во многих газетах появились отдельные строчки и даже целые статьи, твердящие одно и то же: «Переживаемое нами время достойно страниц „Сатирикона“». <…> Разве не смешно, что Керенский вызвал Корнилова против большевиков, на полдороге спохватился, объявил Корнилова контрреволюционером, предал Корнилова большевикам, потом сам попал им в лапы, потом вырвался, потом пошёл на них, по корниловскому рецепту, с войском, а потом, преданный войсками, был теми же большевиками, которых он спас от Корнилова, объявлен контрреволюционером и корниловцем. Разве не смешно, что Ленин и Троцкий, обвиняемые в государственной измене, сели править государством, <…> а те министры, которые раньше садили в Петропавловскую крепость царских министров, сели теперь сами с ними. <…> Разве не смешно, что большевики за отсутствием знающих людей назначили начальников по тюремному ведомству из бывших уголовных, — они, мол, всё-таки ближе к этому делу.<…> Нет. Мы не из тех, которые идут за гробом матери, приплясывая. Креп на руке, проклятие убийцам на устах, открытая рана в сердце. Плачьте, русские!

— «За гробом матери», декабрь (№ 43)

ДЕКРЕТ Главного сверхнародного комиссара, поставленного волей самых что ни на есть беднейших крестьян, невероятно солдатских солдат и поразительно матросских матросов… Товарищи! Большевики вас обманули и обсчитали. Что они дали вам? Землю? А вы спросите их — кто будет её обрабатывать, эту землю? Придётся вам же! <…> Нет, товарищи! Если вы объединитесь под священным лозунгом нетрудящихся масс: «Вся власть Аркадию Аверченко!», — то вы будете иметь землю и не вы будете её обрабатывать. Дудки-с! Довольно вы уже поработали. Пусть другие работают на вас! И эти другие — буржуи и аристократы! <…> а молоть будут те же большевики. Это их дело! Довольно они попили вашей кровушки!

— «Вся власть — мне» (№ 44)

Моим преемником по власти над страной оказался какой-то Федька Кныш — он так и подписался под декретом, свалившим меня: «Федька Кныш, крючник калашниковской пристани». И знаете, чем он взял в свои руки все нетрудящиеся массы, чем он победил? Краткий лозунг был у Федьки, а крепкий, чёрт его побери! <…> «Шантрапа! — писал грубый, невоспитанный Федька. — Делай что хошь! На шарап! Мой лозгун (?): Всем — всё!»

— там же

1918

последний номер Нов. Сат. датирован августом, но напечатан авансом в июле

«Новый Сатирикон»

• см. «Самое важное» (№ 1)

Сейчас русский человек ещё спит… Спит, горемыка, тяжким похмельным сном. Но скоро откроет заплывшие глаза, потянется и, узрев в кривом зеркале мятое, заспанное, распухшее лицо — истошным голосом заорёт: — Человек! Бутылку сельтерской! Послушай, братец, где это я? — Так что — в Московии. — То есть как так — в Московии? Что это за ответ дурацкий! В России, ты хочешь сказать. — Эва! Схватились. Тю-тю Россия. <…> — Мать честная, чего ж я тут надрызгал?! Да поздно уж. Вон там, в туманной дали уж и счёт за выпитое, съеденное и попорченное — несут…

— «Человек! Бутылку сельтерской», апрель (№ 8)

Я думаю, что Ленин очень сухой человек, и если даже он прочтёт эти строки, то не поймёт, что я жалею его по человечеству, как брат брата, а, я думаю, немного растеряется, пожмёт плечами и скажет сухим, без интонации голосом: — Какой странный этот Аверченко! Читаешь, читаешь и совершенно не понимаешь — какая такая его партийная платформа? <…> Вышел на улицу — сколько света, сколько тепла, сколько солнца! Что значит — ненормированный продукт! <…> Разглядывал на дороге встречных девушек и дам. <…> Жаль, что вы никогда так на них не смотрите, без платформы.

— «Моя симпатия и сочувствие Ленину», июнь (№ 12)

«Приазовский край» (Ростов-на-Дону)

… у нас в Петрограде третья категория — это всё равно, что в похоронных бюро третий разряд — смерть, но смерть, растянутая на известный срок… Скажем так: лицо первой категории может протянуть три месяца (1/2 ф. хлеба на два дня, пять селёдок), лицо второй категории — месяц (1/4 ф. хлеба на три дня, две селёдки), лицо третьей категории — неделю (шесть лотов хлеба на 18 дней, вместо селёдок — реквизиция мебели) и, наконец, лицо четвёртой категории не имеет права протянуть и дня: его поспешно прислоняют к стенке — вероятно, потому, что от слабости бедняга стоять не может. Итак, я попал в третью категорию — (шарманщики, профессора, конокрады и писатели)…

— «Салат из булавок: Жизнь и логика», 11 (24) ноября

К моему петроградскому приятелю пришли двое. Активные советские деятели. — У вас хорошая обстановочка… <…> — По грошам подкапливал… — Ну что, товарищ… — обратился один к другому. — Социализнем её? Другой возмутился: — Как это вы, товарищ, ещё не научились правильной терминологии… Какой же дурак говорит: социализировать обстановку? Обстановку можно только национализировать… — Здравствуйте, я ваша тётя! Он собирается «национализировать квартирную обстановку». <…> Тогда уж лучше просто реквизируем. — <…> Ведь за реквизируемые предметы полагается оплата их стоимости, а вы… — <…> Тогда не будет ли более уместным термином: конфискация… Мой приятель переступил с ноги на ногу и робко сказал: — Товарищи! <…> раз берёте, совершенно безразлично, под каким соусом… Цыплёнок совершенно равнодушен к тому, на каком масле его жарят. Только дурак-карась требует в этом случае сметану! И оба социалиста возмущённо закричали: — Смотрите-ка! Этот буржуй сваливает в одну кучу все завоевания революции: национализацию, реквизицию и социализацию! Каким нужно быть аполитичным человеком, чтобы сказать это. Нет, голубчик! Мы хотим, чтобы всё правильно было. И так как у одного из поваров что-то блеснуло в руке, то цыплёнок поспешил заявить, что его мнение такое, чтобы его зажарили на кунжутном масле…

— «Салат из булавок: Аккуратные люди»

… в сущности говоря, мы с большевиками никогда и не разговаривали, как следует… <…> Причина этому ясная: если большевик и сходился с обыкновенным русским человеком, то весь разговор сводился к тому, что или большевик перерезывал обыкновенному русскому человеку горло или обыкновенный русский человек всаживал пулю в живот большевику… <…> пока я был в их лапах — всякий разговор мог бы окончиться «стенкой», а в мои лапы ни один большевик ещё не попадал. У меня на языке давно уже вертится просьба, которую я хотел бы обратить к казачьему или добровольческому офицеру: — Дорогие друзья! В наши руки во время боёв попадает много большевиков… Ну что вам стоит выбрать из всей массы одного поумнее, с лицом более или менее осмысленным, закатать его в ковёр, чтобы не испортился в дороге, да и прислать его мне для «задушевного разговора». <…> Вообще, я заметил, как только большевик начинает говорить о счастье трудящихся масс — у него глаза не смотрят на собеседника. <…> Я схвачу его за руки и, хотя он будет извиваться и корчиться, прокричу ему в лицо ясно и раздельно: — Большевизм возвышен и прекрасен?!! Почему же народ с остолбенелыми от ужаса лицами разбегается из Великороссии куда попало? <…> У вас коммуна? Почему же она превратилась в пустыню, в которой только и слышен ваш звериный вой да белеют кости замученных русских людей? У вас социализм? Но почему фабрики и заводы не работают, а у вас на шее сидят сотни тысяч обленившихся оголтелых сутенёров от труда, которых вы должны поить и кормить? У вас мир? Почему же вы всю страну превратили в военный лагерь? У вас свобода мнений? Почему тогда вы закрыли все другие газеты, кроме ваших, чего не мог себе позволить даже Николай? <…> Ты бы мог сказать мне, что всё это делается во имя рабочих, но где они сейчас? Часть в паническом ужасе разбежалась, часть уничтожена крестьянами во время этих диких экспедиций за хлебом, часть тихо умирает с голоду, а та часть, которая ещё может подать голос и подаёт его против вас, — арестовывается и расстреливается вами как контрреволюционеры. Во имя чего же вы сейчас вскарабкались на загорбок России и, прикусив артерию, пьёте тёплую русскую кровь?

— «Лицом к лицу», 18 ноября (1 декабря)

1919

«Приазовский край»

	Дешёвый способ устройства ёлки для детей Все знают, что Рождество — это праздник детей. <…> Не до ёлок теперь, голубчики. А если станут капризничать и просить ёлку — попросту высечь маленьких шалунов. Делается это так: взять десяток гибких прутьев; взять шалуна. Разложить. Действовать, пока не подрумянится. Вот тебе и ёлка, маленький каналья!
	— «Советы молодым хозяйкам (предпраздничные, серьёзные)», 20 декабря 1918 (2 января)

• см. «Искусство грабить», 22 декабря (4 января)

Из всего чудесного и замечательного, что есть в нашей доморощенной революции, самое чудесное и замечательное <…> — это русские железные дороги. Среди необозримого разбушевавшегося океана беспросветного хамства, лени, разгильдяйства, грабительства, жадности, преступной небрежности, тупой жестокости, оголтелого баклушничества и смешного, но облитого кровью самодурства и произвола — маячит какой-то островок, основание которого твердо покоится на самом крепком неподвижном фундаменте. <…> И нельзя даже сказать, что железнодорожный аппарат потому так живуч и жизнеспособен, что он по своей природе выкован из железа и стали — поэтому несокрушим. Наоборот, ничего нет чувствительнее и нежнее железнодорожного аппарата… Заметьте: как только в какой-нибудь местности неблагополучно — сейчас же вы получаете телеграмму: — «Железнодорожное движение прервано». Это первая ласточка. Железная дорога — это хрупкая женственная натура, склоняющая первая нежную голову на надломленное шее при первом же дуновении свирепого урагана. Но нет ничего на свете выносливее таких женственных хрупких натур. Они первые пригибаются к земле, но и первые же выпрямляются, как только ураган пронёсся дальше. <…> По сей необъятной Руси раскинулась стальная паутина, и в ней несмотря ни на что — ни на холод, ни на голод, ни на расстрелы — копошатся десятки тысяч серых трудолюбивых пауков… <…> Шапку долой перед этим серым, безликим, могучим, прекрасным цементом разваливающейся жизни!..

— «Стальной народ», 20 января (2 февраля)

— Скажите, а что это у вас на прилавке за книжка: «Самоучитель русско-швейцарской борьбы»… Это классовая борьба? — Нет-с… На поясах. — Этого не потребуется. В такой борьбе права своего не обретёшь. А найдётся у вас роман мелкобуржуазного соглашателя Льва Толстого «Война дворцам и мир хижинам»? — Вроде этого есть: «Хижина дяди Тома». — Слава Богу. Хоть что-нибудь нашлось. <…> А это что? «Рассказ о семи повешенных»? Любопытно. Дайте для ровного счёта штук пятнадцать повешенных. Товарищу подарю. Что? Не выходит? Ну, четырнадцать дайте. Как раз две книжки.

— «Современный язык», 17 (30) марта

«Юг» (Севастополь)

Вот — пишу я, пишу — а спрашивается — с какой целью? Не с суетной же целью получить гонорар за это, или с ещё более суетной целью услышать от знакомого читателя комплимент: «а здорово вы это изобразили — прямо, можно сказать, ахнули»… Нет. Цель у меня более возвышенная. Более благородная. И для того, чтобы дать о ней представление, я должен обратиться к классическому <…> Пушкину: Когда-нибудь монах трудолюбивый Найдёт мой труд усердный безымянный, И, пыль веков от хартий отряхнув, Правдивые сказанья перепишет… А хотелось бы мне увидеть выражение лица этого будущего трудолюбивого монаха, когда он прочтёт мой «труд усердный». Вот-то, я думаю, физиономию скроит! — Ой, скажет, domine, Аркадий, а не врёшь ли ты часом? Что-то уж больно все пахнет развязной разгильдяйской выдумкой. И прозвучит тогда из-за гроба мой вдумчивый вещий голос: — Возьми глаза в зубы, святой отче, и прочти всю историю русской горе-революции. Ведь вся она сплошь кажется бесшабашной выдумкой и, однако, всё это — самая тошнотворная правда!!

— «Отрывок из летописи», 17 августа

Весной этого года в Марьиной Роще под Москвой уголовным розыском была накрыта организация фальшивомонетчиков, печатавшая большие листы изумительно подделанных керенок. <…> забрав печатные станки, комиссары посмотрели-посмотрели — да и стали печатать на этих жульнических станках керенки для надобностей советской республики. <…> Именно что: вор у вора дубинку украл. <…> В одном из заседаний Московского трибунала рассматривалось дело фальшивомонетчиков (<…> других). Один из коммунистических судей, товарищ Розенблат, слушал-слушал, смотрел-смотрел на вещественные улики, наконец, его сердце не выдержало… Схватил он фальшивую керенку и чуть не в нос сунул её обвиняемому: — Слушайте, вы!!! Вот за эти самые фальшивые керенки вас повесить мало! Что это за работа?! Что это за сетка! Взять бы этой сеткой да по морде! А гравировка? <…> Что, у вас оригинала не было перед глазами?!! А почему ноль прямой?! Это разве работа? Вам пивные ярлыки работать, а не кредитные билеты! Эх! Вы знаете, когда я работал с этим делом в Житомире… <…> Это было возмущение чистого большого художника жалким бездарным ремесленничеством.

— там же

Или уже нет и Петербурга? Или вместо прежнего холодного красавца — города с гордым лицом полубога — застанет живая лавина вошедших в город наших войск — тихое кладбище, застанет засыпанные, как пеплом, миллиардами декретов омертвевшие каналы улиц, и только кое-где на грязных мокрых перекрёстках будет сидеть на корточках человек, кутая в лохмотья скелетовидные колени и грызя с неистовым видом засохшую собачью кость, с обрывками мускулов на ней? Поднимет равнодушное лицо <…>. — Пришли, — подумает. — Теперь уж всё равно. Боюсь уж и «ура» кричать. Крикнешь, ан кость из рук и выпадет. Подумает. А, может быть, и думать уже нечем. Высохло всё в голове и болтается мозг, вроде костяной пуговицы в чугунном котелке. Но нет! Прочь этот ужасный образ! Живуч, ах, как живуч русский человек! Знаю я его, брата моего: он распродал все свои вещи, книги, ковры и картины, он торговал на Невском кошачьей печёнкой, он ужиливал у коммуны полпуда серой муки и десяток консервных коробок, он лгал и льстил, он поступал на советскую службу, пополняя собой те «четыреста тысяч чиновников на восемьсот тысяч жителей»…

— «Петербург», 8 октября

… новый немецкий министр: — <…> Не знаю, кому мне лучше помогать: большевикам или Добровольческой армии? <…> Поможем мы [большевикам], они окрепнут, а там, глядишь, большевизм в Германию и перебросится! — Верно! В таком случае, будем помогать добровольцам. — Добровольцам?! А что, если мы им поможем, а они создадут «единую, неделимую». Опасно ведь иметь под боком такого крепкого, сильного соседа!! <…> Антанта ненавидит большевиков. И ежели она проведает про нашу помощь — она нас так даванёт, что из нас весь сок вытечет! <…> — А очень просто: кто нас будет упрекать за помощь большевикам — мы покажем благодарность Юденича, кто из левых ругнёт за Юденича — покажем большевистскую расписку в приёме оружия!..

— «Немецкое», 16 октября

— Лечу покупать! — Что? — А чёрт его знает. Это совершенно не важно — пеньку, масло коровье, духи, сапожный товар, горох, место на кладбище… — Да для чего вам?! — А не для чего. Видите, вот пачка. Это деньги. Пятьдесят тысяч. Мои. Месяц тому назад, если бы я купил на них коровьего масла, — мне бы дали тысячу фунтов, <…> а теперь мне дадут только 350. Так чёрта ли мне сидеть ждать, пока эти бумажки будут идти ко дну, как топор. Что-нибудь куплю!!! <…> Эй, господин! Пальто не продажное? Хорошо бы заплатил, скидывайте! Нет? Мадам! Не желаете ли нынче поужинать со мной? Тысчонку за это дело получите! Только сегодня. А то ведь я вас знаю — завтра уже полторы за это самое сдерёте. Что? Вы порядочная? Ах, ты ж, Господи, ну извините. Извозчик, продай пролётку — пятьдесят тысяч дам. — Нету теперь дураков, господин, — захохотал извозчик. У меня в кармане было 50 рублей. <…> Куплю-ка я на них право сделать один конец на этом извозчике… <…> Сел. Поехали. Приехали. <…> — С вас ещё десять рублей. — За что?! — Эх, господин… Неужто вы думаете, за то время, как мы ехали, жизнь не подорожала?..

— «Сломя голову», 17 октября

• см. «Новая Елена Молоховец, или Советская поваренная книга», 27 ноября

1920

«Юг России» (Севастополь)

• см. «Наши сутки», 5 февраля

— Мальчик, мальчик, чего ты плачешь? <…> — Мама побила… <…> За арифметику. — Задач не мог решить, что ли? — Я-то могу, да только там всё врут. Не люблю я, брат, когда врут. <…> Гляди-ка: <…> «Если фунт коровьего масла стоит 50 копеек, а кварта молока 12 копеек, то спрашивается…». Вот и пусть спрашивается! А я на такие дурацкие штуки не хочу и отвечать! А вот тут: <…> «Пассажирский поезд вышел из пункта А в пункт Б. Как известно, поезд делает 40 вёрст в час …». Вот тебе и известно! А я с папой из Симферополя в Севастополь ехал 70 вёрст 14 часов!.. А в одном месте тут даже написано, что мальчики ели груши! — Не плачь, мальчик. <…> Я сочиню такую задачу, которая тебе понравится. <…> Вот слушай: «Некто взял 3 тысячи рублей и пошёл на рынок. Спрашивается: сколько у него осталось от 3-х тысяч, если гусь стоил 1200 рублей, бутылка греческого коньяку, купленная из-под полы, — 800, фунт масла 5000 и хлеб 400? И спрашивается, куда он денется со своим гусем и коньяком, если пока он ходил на рынок, квартира его была реквизирована, и хотя он через три дня освободил её от реквизиции, но всё равно гуся нельзя было зажарить за неимением дров. Нравится задача? — Хорошая. Припиши ещё, что он гуся слопал сырого. Хи-хи.

— «Золотое детство», 16 февраля

Три недели тому назад два школьника, идя в школу, увидели на базарной площади <…> на телеграфном столбе повешенного бандита Василенко. Остановились школьники, задрали свои носишки, выпятили животишки и принялись со вниманием разглядывать этот спелый плод. — Вот здорово: смотри, какой жёлтый. Отчего это! <…> — Это в него желчь из печёнки разлилась… — Вот дурак: печёнка ведь у него в животе, а верёвка на горле. Они долго вели этот принципиальный медицинский спор, потом дружно засвистали и помчались в школу. А там, наверное, учитель ходил между партами: <…> — Дети, видели ли вы полевые цветы? <…> Что остановило ваше внимание, когда вы шли в школу? Ну-ка, ты, Петров Игнатий?.. — Моё внимание остановили цветочки… Они росли на земле. — В январе-то? Ну, что ты врёшь, Петров! Говори, не выдумывая, говори правду! Молчит Петров Игнатий. Детская деликатность мешает ему сказать, что самое любопытное из всего виденного сегодня — человек с жёлтым лицом, висящий посреди улицы на тонкой верёвке.

— там же

Если я встречаю человека, только что приехавшего из Совдепии, я первым долгом хватаю его за пуговицу и начинаю истерически допрашивать: <…> — Есть ли там юмор и сатира? И все мне отвечают в один голос: <…> — Нет там юмора и сатиры. И эти слова наполняют мою душу своеобразной радостью и гордостью: — Вот что такое юмор и сатира! Мошенники, насильники и убийцы всё могли купить, всё ограбить, во всём всех надуть, всё могли приказать сделать с револьвером, воткнутым дулом в чужое ухо… Одно только было не в их власти: — Заставить смеяться. <…> А ведь мы даже при большевиках смеялись. <…> Смеялся мой «Сатирикон», смеялся мой «Барабан», смеялся «Бич» Аркадия Бухова, и от каждой нашей улыбки, от каждой смешинки — на упитанном большевистском теле оставались розовые, долго не заживавшие царапины. Урицкий и Луначарский, бывало, на стену лезут, до крови кулаки себе кусают, но первое время им не хватало теперешней наглости, они не решались задушить нас — обрывки какой-то совести все-таки болтались лохмотьями около сердца, ещё не успевшего остекленеть… <…> Сатира — это глаза страны, юмор — улыбка её на румяных губах. Мертво теперь лицо огромной страшной Совдепии: безглазая, безротая страна… Рот заткнут тряпкой, глаза выколоты…

— «Безглазое, безротое лицо», 21 июля (3 августа)

	… густой, крепкий, как антоновское яблоко, хохот.
	— «Сенька-дипломат», 28 июля (10 августа)

	Вся мировая политика последнего времени — сплошной застольный анекдот. <…> богиня Клио потеряла свою серьёзность и, захлопнув книгу, положив её под себя, принялась анекдоты рассказывать.
	— «Анекдоты богини Клио», 30 июля (12 августа)

Кресло в Мариинском театре <…> упругое, мягкое… Сядешь — будто мать посадила тебя, любимого, в уютную колыбельку. <…> Живая натура Развалившись в кресле голубого бархата и закинув одну ногу на ручку упругого кресла, сидит он. Шапка со звездой сдвинута на потный затылок. Под тем сапогом, который покоится на полу — лежит выпавший из кармана и раздавленный хрустальный флакон с умирающим ароматом. На каблуке второго сапога, свисшего с ручки кресла — прилип расплющенный остаток бутерброда с серой влажной икрой. От выпитого не в меру шампанского мутит, и горячая изжога как жгучая огненная змея, ползаёт в горле снизу вверх… <…> Вот она: сидит в голубом бархатном кресле, как на троне, эта «живая натура» — без остатка слопавшая нашу «мёртвую натуру». И когда эта живая натура сделается «натур мартом», — наши «мёртвые натуры» оживут и снова засверкают, заблагоухают, зашумят, заласкают глаз, ухо, язык и мозг наш.

— «Натюр морт (Рисунки Аркадия Аверченко)», 5 октября

• см. «Подарок молодым хозяйкам, или Как найти себе комнату», 22 октября

1921

Ленин, по словам Максима Горького, очень доступный для всех, мягкий человек «с изумительно добрыми глазами». <…> к доступному Ленину завернул один советский гражданин. — Что же это вы, <…> не допустили ввоз в Россию железных кроватей. — Они — предмет роскоши. <…> Спите на рояле. <…> На ней спать надо или на дрова пустить её, гадину этакую. — Я и то — сжёг. — Ну вот и прекрасно. Идите себе и спите спокойно. — Да на чём же?! — А на полу. — А у меня и пол разобран на топливо. <…> — Повесьте к потолку гамак да и спите. — Товарищ! Да где ж я в Москве, прости Господи, гамак достану? — Боже, какой неприспособленный народ этот русский человек! Так просто: два крюка в две противоположных стены, две верёвочных петли, в одну всуньте ногу, в другую голову — и качайтесь на здоровье и спите хоть до обеда. <…> — Хорошо. Разрешите назвать эту штуку «Гамак имени Ленина»? — Ах, вы меня решительно избалуете, — кокетливо сказал Ленин, подкатывая кверху добрые, лучистые глаза. <…> Пришёл гражданин домой. <…> повесил две петли и, просунув в одну из них голову, в другую — ноги, сладко потянулся. <…> гнилая верёвка, поддерживавшая ноги, лопнула, <…> гражданин шлёпнулся спиной о ближайшую стену и повис на своём полугамаке имени Ленина. Долго он висел так. От удивления лицо его посинело, язык вывалился, а отверстый рот будто кричал: — Пролетарии всех стран, соединяйтесь на гамаках имени доброго товарища Ленина!

— «Гамак имени Ленина» [2015]

«Вечерняя пресса» (Presse du soir, Константинополь)

Если граждане разбегаются из Петербурга и Москвы во все стороны, как солёные зайцы, то — ясное дело — надо их чем-нибудь привязать к месту жительства. <…> Издан был декрет: «Всякий, кто уезжает временно за границу, должен оставить вместо себя заложника, как гарантию своего возвращения». А совсем на днях мы наткнулись в газетах на такой декрет: «Система оставления вместо себя заложников распространяется <…> и при передвижении внутри России». <…> дети — такая мелочь, что их ни одна чрезвычайка не берёт. «Это, говорят, такая мелкая рыбёшка, что из неё никакой ухи не сваришь». <…> Камень, брошенный в воду, даёт от себя круги по поверхности. Первый круг — резкий, сильный, потом следующие — все незаметнее, но шире, шире, шире… <…> Поплывёт ещё круг: «Все, уезжающие в дачные места на лето — хотя бы за 20 вёрст — оставляют заложников!» И ещё: «Все, уходящие на рынок, должны оставлять дома вместо себя заложников». И венец этого стройного архитектурного сооружения такой. В передней буржуазной квартиры топчется красноармеец, поставленный на тот предмет, чтобы помешать бегству хозяев из Советского Рая. Из спальни выходит хозяин дома в халате. — Вы куда, товарищ? — Да вот сюда. Вот в эту дверь. <…> — Оставьте заложника, что вернётесь. — Куда ж я денусь? Там и выхода другого нет. — Знаем мы вас. <…> Русский человек такая сволочь, что с третьего этажа из окна уборной голым убежит из Советской России за границу!

— «Самая свободная в мире страна», 10 февраля

— Мадемуазель, я люблю вас больше собственной жизни! <…> Я вас буду на руках носить, пылинке не позволю на вас сесть! — Все вы, мужчины, так говорите. — Я не такой, как другие. — Меня уже столько раз обманывали… — Те были нехорошие. А я, можно сказать, составлю счастье всей вашей жизни. Пылинке не позволю сесть. Молю о взаимности!.. <…> После венчания, когда гости разошлись и молодые остались одни — она припала головой к его груди и, закрыв от истомы глазки, прошептала: — Так ты меня очень будешь любить? — Ну-ну, без нежностей! Терпеть не могу хамства! В котором ящике комода у тебя деньги лежат? — Голубчик, что ты… Разве можно в такой момент говорить о деньгах… — А вот я тебе как трахну по шее — так ты у меня не так заговоришь! Говори, кляча, где деньги?! Это что ещё?! Слёзы?!! Давно арапника не пробовала, а? — Опомнись, милый! Ведь только вчера ты говорил, что пылинке не позволишь на меня сесть!.. — И не позволю! Как замечу пылинку — сейчас же палкой, как из ковра, выколочу. Где деньги? А то как пятки угольком сожгу — сама вместо комода наизнанку вывернешься! <…> Это — схема взаимоотношений России и Советской власти. <…> Кто, собственно, поставил советскую власть? Рабочие, крестьяне, солдаты, матросы, батраки… <…> А чем кончилось? Русская советская власть заперлась в русском Кремле. Кто на неё нападает? Русские рабочие, русские красноармейцы, русские крестьяне, русские матросы. Кто её защищает? <…> Венгерские венгерцы, немецкие немцы, китайские китайцы и башкирские башкиры.

— «На другой день после свадьбы», 10 марта

«Зарницы» (Константинополь)

— Юнгой поступлю. На шхуну. — Ещё чего. По росту тебя и в корабельные крысы не примут. Ты можешь, не нагибаясь, почесать нос о моё колено. <…> Не потому ли русские дети всю свою детскую жизнь, как чувствительная магнитная стрелка, поворачивались в сторону Америки — что американцы так «по-деловому» относятся к русским детям: — Что нужно в первую голову? Шоколад, консервы, молоко, учебные пособия? Этих двести детей запишите на Америку… И этих пятьсот тоже. Вот тебе и пантеры. Вот тебе и кровожадные сиуксы! <…> Говорят, Америка — страна золота. Очень возможно. Сколько там золотых сердец. <…> Чехов утешал: — И для нас небо будет в алмазах. <…> — Не те ли это алмазы, не те ли несколько десятков звёзд, что рассыпаны на небесном фоне американского флага.

— «Американцы», 23 апреля

Я имел удовольствие редактировать свой «Сатирикон» и при золотопогонниках и при рабоче-крестьянской власти. Ах, как меня жали золотопогонники… Бывало, выругаешь генерал-губернатора или министра штраф. Целых 500 рублей. <…> Как, бывало, острая политическая тема — так мы торговались с цензурой, будто два маклака из-за кривой лошади. Тяжёлое было время. А рабоче-крестьянская власть оказалась проще. Нарисовал я в своём журнале «Барабан» карикатуру на Брест-Литовский мир — хлоп! Так двинули ногой по «Барабану», что одна зияющая дыра осталась. Кроме дыры, остался ещё «Сатирикон». Нарисовали мы в «Сатириконе» карикатуру на Троцкого, который рабоче-крестьянам речь держит — так за это двинули сапогом по «Сатирикону» так, что я со своими сотрудниками два года из Петербурга бежал! И от пустяка мы бежали — от Гороховой, 2. Так после такого со мной обращения «рабоче-крестьянской», для меня золотопогонник приятней родного любимого дяди! Потому, что ежели что выбирать из двух, то я предпочитаю, чтобы мне на ногу наступили, чем снесли полчерепа наганом.

— «Две власти (золотопогонники и рабоче-крестьянская)», 3 июля

• см. «Фокусник», 5 июня

• см. «Приятельское письмо Ленину от Аркадия Аверченко» 10 июля

Карманники своим жульничеством довели Россию до голода, и теперь из-за этого приходится беспокоиться и тратить время на заседания и разговоры высокопоставленным английским лордам, итальянским маркизам, французским графам и японским самураям. <…> — Почему эпидемии развели? — А кто её там разводил! Бактерия — она махонькая, нешто её поймаешь, как вошь альбо блоху. А только эпидемии есть, это вы точно выразились. Одначе, если вы нам не поможете, то наши эпидемические мужички подойдут к самым к вашим границам и нанесут вам такого, что в три года не вылечитесь.

— «Интервенция», 11 сентября

	… в деревне. <…> — А вы всё-таки бороться должны. Каждое село, каждая волость выставила бы всех молодых парней… — Эка хватились! Да все же наши парни у Красной армии. Позабраты. — Ловко это выходит: у вас же молодёжь позабирали, У вас же лошадей для неё реквизировали, на ваших же лошадей её посадили, вашим же хлебом накормили да против вас же выставили!
	— «Взрыв возмущения», 25 сентября

О фельетонах

	… «Новый Сатирикон», как всю буржуазную прессу, потряс «Приказ № 1». <…> Что стало с Аверченко? Куда девались его спокойствие, благодушие? Он ожесточённо спорил, повторяя все сплетни и клеветы о большевиках, все нелепые выдумки оголтелой буржуазии, нимало не заботясь о логике, о каком бы то ни было смысле.
	— Ефим Зозуля, «Сатириконцы», октябрь 1939

В конце 1910 — начале 1920-х гг. он весь отдался сочинительству оппозиционных политических фельетонов; в этом жанре он остался непревзойдённым. Он обыгрывал самые неожиданные ситуации; цепкость и изобретательность его ранней манеры соединились с мастерством виртуозного использования классических сюжетов и характеров политической сатиры Е. Чирикова (статьи в «Современном мире» конца 1910-х гг.), с прямотой политических портретов Куприна, с пристрастием к развёртыванию метафор и историческим параллелям И. Соколова-Микитова. Можно сказать, что крепкий настой уничтожающего сарказма отстаивался по старинным национальным рецептам знатоков…

— О. В. Сергеев, «Белые мысли Аркадия Аверченко»

Аверченко искренне веселился, глядя на суету «сереньких людей», забывших о своём божественном происхождении <…>. Но веселиться можно было, когда речь шла о пустяках, «мелочах», теперь же гибнет Россия — и гнев и негодование звучат в произведениях бывшего «весельчака». Аверченко уже не снимет траурной повязки <…>. Читая книги Аверченко, мы будем чувствовать грань, разлом — 1917 год: «Плачьте, русские!».

— Дмитрий Николаев, «Король в изгнании»