Цитаты о «Конармии»

Здесь представлены цитаты о цикле рассказов Исаака Бабеля «Конармия» 1923-1937 годов.

Цитаты

Ошибкой многих писавших про революцию было то, что они её боялись и изображали героев своих скромными, боязливыми, как бы огорчёнными. Бабелевские герои похожи на героев «Тараса Бульбы» Гоголя, они проносятся над зелёной степью, как красные шары, исхлестанные высоким ковылем. <…> Герои Бабеля, по-моему, реалистичны, они горят огнём своего времени — наслаждаются жизнью и своей жизненностью. Они как будто сами видят свой подвиг и втайне могут пересказать его чистейшими, честнейшими — прямыми словами.

— Виктор Шкловский, «О Бабеле»

	… «наш» вертлявый Бабель то и дело пишет о вещах, ему совершенно не известных (например, «Конная армия»).
	— Иосиф Сталин, письмо Л. М. Кагановичу, 7 июня 1932

	[В книге] конфликт между человеком слова и человеком дела. Торжество дела над словом. Тема эта была выдумана. <…> Бабель не воспринял слова [революции], её мысли, её существа.
	— Георгий Мунблит, «О новых рассказах И. Бабеля»

Отец рассказывал, что однажды в те годы шёл он по Воздвиженке, навстречу ехал Будённый в открытом автомобиле. Остановив автомобиль, Будённый начал кричать на всю улицу: — И тебя, и твоего Бабеля надо выдрать арапником! <…> Как-то в ложе Большого театра Сталин сказал отцу: — Что ты печатаешь в «Красной нови» про Конармию? Будённый очень сердится. — Печатал и буду печатать, — ответил отец, — потому что вещь очень талантливая, а Будённый обижается напрасно.

— Галина Воронская, «Исаак Бабель», 1954 [2008]

	В «Конармии» нет адвокатской защиты революции, да революция в таковой и не нуждалась. <…> Для Бабеля бойцы «Конармии» были не теми схематичными героями, которых мы встречали в нашей литературе, а живыми людьми, с достоинствами и пороками. <…> В «Конармии» есть поток, лавина, буря, и в ней у каждого человека свой облик, свои чувства, свой язык.
	— Илья Эренбург

	Средь ружей ругани и плеска сабель, Под облаками вспоротых перин, Записывал в тетрадку юный Бабель Агонии и страсти строгий чин. И от сверла настойчивого глаза Не скрылось то, что видеть не дано: Ссыхались корни векового вяза, Взрывалось изумлённое зерно. Его ругали, <…> Что вместо девки на ночь брал тетрадь…
	— Илья Эренбург, «Очки Бабеля», 1965 [ок. 1990]

Читая «Конармию», понимаешь, что стихия революции никем не навязана. Она вызрела внутри народа как мечта о возмездии и обновлении всей российской жизни. Но та яростная решительность, с которой герои «Конармии» идут на смерть, но так же, не задумываясь, готовы рубить с плеча каждого, кто враг или в данное мгновенье кажется таковым, вдруг приоткрывает через авторскую иронию и горечь возможности грядущих трагических ошибок.

— Фазиль Искандер, «Могучее веселье Бабеля», 1988

Природу личной уязвлённости Сталина угадать нетрудно. О нём в «Конармии» — ни полслова. А ведь не кто иной, как он, был создателем Первой Конной. Такова, во всяком случае, была официальная версия. <…> Но помимо этого свободное, не стеснённое никакими идеологическими установками и шорами прикосновение Бабеля к теме «Первой Конной» было для Сталина особенно болезненным и по другой, ещё более деликатной причине. <…> печально знаменитый польский поход Первой Конной <…> был самой позорной страницей военной биографии Сталина.

— Бенедикт Сарнов, «Бабель и Сталин», 2010

Исаак Бабель

Что я видел у Будённого — то и дал. Вижу, что не дал я там вовсе политработникоа, не дал вообще многого о Красной Армии, дам, если сумею, дальше. — ответ на критику после обсуждения книги в Доме печати в 1926

В 1920 году я служил в 6-й дивизии I Конной армии. Начдивом 6-й был тогда т. Тимошенко. Я с восхищением наблюдал его героическую, боевую и революционную работу. Прекрасный, цельный, этот образ долго владел моим воображением <…>. В процессе работы над моими записками я скоро отказался от намерения придать им характер исторической достоверности и решил выразить мои мысли в художественной беллетристической форме. От первоначальных замыслов в моих очерках осталось только несколько подлинных фамилий. По непростительной моей рассеянности, я не удосужился их вымарать, и вот к величайшему моему огорчению — подлинные фамилии сохранились случайно и в очерке «Тимошенко и Мельников» <…>. Излишне говорить о том, что тов. Тимошенко не имеет ничего общего с персонажами из моего очерка.

— письмо в редакцию журнала «Октябрь», сентябрь—октябрь 1924

	Я рукопись всё ещё подправляю, кроме задичавших казаков, там появились и смертные люди, это меня радует.
	— письмо Д. А. Фурманову, 6 декабря 1924

	Глав до 20-ти в общем написано, напечатано; 20 — написано, но не напечатано, это просто будут звеньям и, цементом для других. 10 пишутся — эти главы большие, серьёзные, в них будет положительное о коннице, они должны восполнить будут пробел… Всего 50 глав.
	— письмо Д. А. Фурманову, декабрь 1924

	«Конармия» вышла в Испании в превосходном издании и, говорят, имеет там успех. Это открывает мне дорогу в Испанию, до сих пор ни одному русскому — ни белому, ни красному — визы не давали.
	— письмо И. Л. Лившицу, 26 января 1928

	Во время кампании я написал дневник, к сожалению, большая часть его погибла. В дальнейшем я писал, пользуясь этим дневником, — уже больше по воспоминаниям, и отсутствие, может быть, единства или сюжета объясняется отсутствием этого дневника.
	— стенограмма выступления на конференции-курсах молодых писателей национальных республик, 30 декабря 1938

«Конармия» явилась для меня лишь поводом для выражения волновавших меня жутких настроений, ничего общего с происходящим в Советском Союзе не имеющих. Отсюда подчеркнутое описание всей жестокости и несообразности гражданской войны, искусственное введение эротического элемента, изображение только крикливых и резких эпизодов и полное забвение роли партии в деле сколачивания из казачества, тогда ещё недостаточно проникнутого пролетарским сознанием, регулярной, внушительной единицы Красной Армии, какой являлась в действительности Первая Конная.

— протокол первого зафиксированного допроса в НКВД, 29-31 мая 1939

1920-е

Я сравнивал «Конармию» с «Тарасом Бульбой»: есть сходство в отдельных приёмах. <…> Все казаки у Бабеля красивы нестерпимо и несказанно. <…> Бабель пользуется двумя противоречиями, которые у него заменяют роль сюжета: 1) стиль и быт, 2) быт и автор. Он чужой в армии, он иностранец с правом удивления. Он подчёркивает при описании военного быта «слабость и отчаяние» зрителя. <…> Бабель прикидывается иностранцем, потому что этот приём, как и ирония, облегчал письмо. На пафос без иронии не решается даже Бабель. Бабель пишет, утаивая музыку при описании танца и в то же время давая вещь в высоком регистре. Вероятно, из эпоса он заимствовал приём ответов с повторением вопроса.

— Виктор Шкловский, «Бабель. Критический романс», 1924

• см. Александр Воронский, «Бабель» (середину гл. I и III), 1924

Для того, чтобы описать героическую, небывалую ещё в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего <…> быть диалектиком, быть марксистом-художником. Ни того, ни другого у автора нет. Поэтому для него неважно, как и почему и за что сражалась, будучи величайшим орудием классовой борьбы, 1-я Конная Армия. <…> Будучи от природы мелкотравчатым и идеологически чуждым нам, он не заметил её гигантского размаха борьбы. Гражданин Бабель рассказывает нам про Конную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжёт. Громкое название автору, очевидно, понадобилось на то, чтобы ошеломить читателя, заставить его поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшем до понимания своих классовых интересов и непосредственной борьбы за власть, а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших эту власть. <…> Гр. Бабель не мог видеть величайших сотрясений классовой борьбы, она ему была чуждой, противной, но зато он видит со страстью больного садиста трясущиеся груди выдуманной им казачки, голые ляжки и т. д. <…> Для нас всё это не ново, что старая, гнилая, дегенеративная интеллигенция грязна и развратна. Её яркие представители <…> естественным образом очутились по ту сторону баррикады, а вот Бабель, оставшийся, благодаря ли своей трусости или случайным обстоятельствам, здесь рассказывает нам старый бред, который преломился через призму его садизма и дегенерации, и нагло называет это «Из книги „Конармия“». Неужели т. Воронский так любит эти вонючие бабье-бабелевские пикантности, что позволяет печатать безответственные небылицы в столь ответственном журнале; <…> дегенерат от литературы Бабель оплёвывает художественной слюной классовой ненависти. — эта система обвинений всплыла в выбитом из Бабеля самооговоре на следствии в 1939

— Семён Будённый, «Бабизм Бабеля из „Красной нови“»

	Под пушек гром, под звоны сабель От Зощенко родился Бабель.
	— анонимная эпиграмма, 1924

В передаче Бабеля на фоне утрированного часто до пародии литературного приподнято-романтического языка великолепно ощущаются: язык крестьянски-солдатский с внедрёнными в него элементами традиционно-торжественного («поклон от бела лица до сырой земли») или сказочного («я там был, самогон-пиво пил») народного стиля и вульгаризованного газетно-митингового жаргона («Письмо», «Соль», «Тимошенко и Мельников»…

— Георгий Горбачёв, «О творчестве Бабеля и по поводу него»

• см. Вячеслав Полонский, «Критические заметки о Бабеле», 1926

«Конармия» написана, как мемуары. Точность дат и указание места, где «записан» рассказ <…>. Эта мемуарность, рассчитанная на контраст с экзотичностью материала, на «правдоподобную» мотивировку и ввела в заблуждение критиков, принявших её за чистую монету. Мемуарность, «правдоподобность» рассказов ещё более усилена вводом автора. <…> он рассказчик и свидетель происходящего <…>. Но «автор» рассказов, образ которого создаётся с совершенно определённой целью Бабелем, <…> такой же условно литературный персонаж, как и остальные герои новелл. Он нужен Бабелю, как «маска рассказчика» — патетического хвастуна, благодаря которому все повествование приобретает гиперболический характер. <…> Образ «кандидата прав петербургского университета» с «очками на носу» противопоставлен звериной грубости окружающего. Автор-Бабель иногда сливается с ним, чаще же стоит за героями и событиями рассказа. Он Санчо-Панса своих героев. Их простодушная жестокость и необъятное хвастовство — легендарны, но за ними улыбка Бабеля, иронического Санчо-Пансы. Его ирония развенчивает героику событий. Бабель в интонации, в иронической улыбке и в тех ремарках, которые окрашивают рассказ. Но нередко Бабель выступает и как Дон-Кихот, с патетической декламацией, эмоциональной взволнованностью оратора. <…> Декламация Бабеля почти всегда трагична. <…> Это — интонация библейского пророка. Она не только у Бабеля, но и у его героев. <…> В еврейских рассказах рассказчик чаще всего говорит с лаконической пышностью библии.

— Николай Степанов, «Новелла Бабеля», 1927

Сказ только мотивирует второе восприятие вещи. <…> Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек; 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе. Человек проговаривается. <…> Вот почему для сказа обычно берётся ограниченный человек. Не понимающий события. Бабеля определили как революционного писателя, взяв «Соль» и «Письмо» в первом плане. <…> На игре со словесными клише построена «Соль», которая составлена из газетных, жаргонных и песенных (иногда «сказочных») клише. <…> Так же употребляет Бабель в «Конармии» военные термины <…>. Обычно эти клише вставлены в нарочито контрастный контекст.

— Виктор Шкловский, «О Зощенко и большой литературе», 1926-28

Бабель воспринимает природу и жизнь как живописец. <…> Среди прозаиков нет мастера, равного ему по живописной яркости красок. <…> Самыми цветистыми и колористически насыщенными его новеллами следует считать «Пана Аполека» и «У св. Валента». Красочная крепость этих вещей возникла оттого, что самим объектом их словесного изображения являются произведения живописи. Картины и рисунки старых мастеров составляют орнамент событий и эпизодов. <…> Бабель нарисовал целую галерею былинных героев, неистовых вождей партизанщины и конной армии. Все они гарцуют на богатырских конях и позируют перед восторженными эпическими поэтами. <…> Пафос и цинизм, риторика и скептицизм, экзотика и анатомия—одинаковые художественные уклоны, однородные черты романтической чрезвычайности. Люди повинуются непреоборимой животной силе, влекущей их к гибели. Это — истинная сущность (die Naturvahrheit) жизни, её основа. Идеология, лозунги, тезисы, это — прикрасы, пышные одежды, материал для иронического пафоса.

— Павел Новицкий, «Бабель»

	Товарищ Будённый охаял «Конармию» Бабеля — <…> сам товарищ Будённый любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри, и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев.
	— Максим Горький, «О том, как я учился писать», 1928

Я полагал бы, что Бабель, с полным соответствием жанру и стилю бытописаний, мог бы скорее назвать (и это было бы правильнее) свои очерки: «На задворках Конармии». <…> его попытка изобразить быт, уклад и традиции 1-й Конной армии получилась в карикатурно-пасквильном виде, и вся его повесть пронизана мещански-обывательской точкой зрения с чистейшей мелкобуржуазной идеологией. <…> Конечно, героические бойцы 1-й Конной — обыкновенные, простые и часто малограмотные люди, и поэтому такие «художества» — в пору, когда самой историей поставлены перед фактом вступления в фазис решающих боев труда с капиталом, — я думаю, не только не нужны, но и весьма вредны. <…> Неужели вы, Алексей Максимович, такой чуткий и тонкий, не заметили того, что Гоголь, описывая даже «красивую неправду» о запорожцах, как великий художник избегал пасквильного тона, а Бабель, «художник-реалист», так «украсил изнутри» бойцов 1-й Конной армии, что я до сего времени получаю письма с самым категорическим протестом против явной, грубой, я бы сказал, сверхнахальной бабелевской клеветы на Конную армию.

— Семён Будённый, «Открытое письмо Горькому»

Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего «карикатурно-пасквильного», наоборот; его книга возбудила у меня к бойцам «Конармии» и любовь и уважение, показав мне их действительно героями — бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы. Такого красочного и живого изображения единичных бойцов, которое давало бы мне ясное представление о психике всего коллектива, всей массы «Конармии» и помогло бы мне понять силу, которая позволила ей совершить исторический, изумительный её поход, — я не знаю в русской литературе. — первая, более жёсткая версия, не была принята редакцией

— Максим Горький, ответ Будённому

То, что пишет Бабэль, это мелкий эпизод. Видно, что он сидел в тылу, в обозе, — трусливо выглядывая из мешков — барахла, а выглядывая так, он подглядел только зад; подглядел только под юбку революции и Конной Армии. Ни историческая значимость, ни размах актива масс самодеятельности, масс энтузиазма к победе, ни решенья задачи, данной пролетариатом армии «ПОБЕДИТЬ», ни партийного руководства он не увидал — маленький человек…

— Мария Денисова-Щаденко, письмо В. В. Маяковскому, 1929

	Прежде, чем писать свои рассказы, Бабелю следовало бы доложить о существующих в конармии непорядках своему непосредственному начальству. — парафраз
	— Владимир Маяковский

1990-е

Было что-то неистребимо карнавальное в самом виде героев Бабеля. <…> Крайне просто было бы сказать об игре контрастов в стиле Бабеля и умозаключить, что за ярким оперением писатель разглядел убогую душу. Но важно другое: ка́к переворачивается ситуация <…>. Бабель понял, и понял рано, что сила жаждет не только состязаться с силой, но и агрессивно самоутверждаться в соприкосновении с заведомой безответностью. То, что стало дозволенным в экстремальной ситуации революции, опасно, ибо накладывает печать на будущих людей, во многом предопределяя их перевёрнутую и укладывающуюся в нечто новое психику (см. например, рассказ «Комбриг 2»). Именно этим предостережением отличался Бабель от писателей, заражённых коленопреклонением, народническим отношением к «простому человеку». <…> Бесстрастие писателя — мнимое. Холодное отношение к убийству на фоне вековечной гуманистической традиции — это минусовый этический знак. Отсутствие любви и симпатии к герою выступает как отчуждённость автора от его поведения. <…> Автор наблюдает Лютова не только извне, но и изнутри. Дуэт их «голосов» организован так, что читатель всегда чувствует призвук непосредственного голоса реального автора. Исповедальная интонация в высказывании от первого лица усиливает иллюзию интимности отношений с читателем, а интимность способствует отождествлению рассказчика с автором. <…> Но художественно Бабель всячески обыгрывает вненаходимость Лютова и создаёт дистанцию между ним и автором. Лютов — это как бы Бабель дневников 1920 года. <…> Автор ему сочувствует, как может сочувствовать себе прежнему. Но к себе прежнему он уже относится отчуждённо-иронически.

— Галина Белая, «Трагедия Исаака Бабеля»

В своём выступлении перед молодыми литераторами, Бабель призывал их <…> к единству формы, действия и времени. Наказ мэтра был продиктован требованиями сталинского неоклассицизма, риторикой борьбы с формалистской школой. Но беда в том, что сама «Конармия» была неподходящим пособием к уроку. <…> Выход из этого щекотливого положения и обеспечивала «гибель» «Дневника» (понимай, что в огне сражений). Она служила оправданием архитектурному ералашу «Конармии». Отсутствие прямолинейного композиционного стержня осознавалось в этой ретроспективе вынужденным, а не принципиальным отклонением от нормы. Однако в легенде о «Дневнике» есть доля истины. Он был необходим, когда автор сплетал в «Планах» густую репортажно-эпическую сеть, которая, по сути, осталась вся за бортом повествования. Но Бабель не испытывал в ней нужды, приступая к самостоятельным сюжетам и развивая их «конармейские» новеллы. Недаром «Планы и наброски» вплотную соприкасаются с конкретной реальностью «Дневника» и столь далека от неё «Конармия».

— Эмиль Коган, «Работа над „Конармией“ в свете полной версии „Планов и набросков“»

Сочетание жестокости с экстатической верой в победу «мировой революции» всего более поражало Бабеля в конармейцах. «Зверьё с принципами», не знакомые толком с коммунистической доктриной, презирающие законность и дисциплину, они искренне верили в праведность вождей и конечной цели войны, исступлённо рвались к победе. Не знание, а невежество питало их веру в вождей, честность и мудрость которых не ставились под сомнение, как и праведность цадиков — хасидами. <…> В конармейцах писатель увидел верующих, в польском походе — молитву. Восторженную, вдохновенную, на пределе и за пределами физических и духовных сил, самозабвенный прорыв к неведомому Божеству. <…> отступление советских войск и даже неудача кампании в целом существенны лишь в аспекте прагматики. А с точки зрения мистической… <…> Эффективность молитвы не измеряется в километрах, потому отступление тут роли не играет: молившийся остаётся там же, где был, и главное в нём — вера, а не грехи. Так сочинитель нашел оправдание тому, чему противился очевидец. Бабель хотел сказать «да», но сказал не о Первой Конной, не о революции — о молитве.

— ">Михаил Одесский, Давид Фельдман, «Бабель и хасидизм. Оправдание революции»

2000-е

• см. Бенедикт Сарнов, «Утаённый классик», 2000

Ездить верхом — ещё не значит быть казаком. В романе, когда казаки выбрасывают его сундучок и рукописи рассыпаются в грязь (что может быть страшнее для писателя?), Бабель хочет быть, как они. Но для этого он должен быть сильней и «казачей», иначе казаки не примут его в свой круг. Он берёт себе псевдоним Лютов, чтобы быть, как все. Вот таким образом и появилась история, где речь идёт о Бабелелютове. — В одно слово? Сейчас мне вспомнилось, что на обороте одной фотографии Бабель написал: «В борьбе с этим человеком проходит моя жизнь». Кто же превозмогает кого? — С псевдонимом Лютов Бабель приехал из Одессы на фронт, и полгода, проведённые там, он подписывал этим именем материалы в газете. <…> Выбор псевдонима достаточно живописен и характерен. Лютов при всём желании не может рассуждать на библейские темы, он может зарезать человека. А Бабель не может.

— Давид Маркиш, «Два человека под одной кожаной обложкой», 2001

Удивительно, но Бабель даже в самых своих трагических сочинениях <…> почти всегда праздничен. Например, в рассказе «Переход через Збруч» картина перехода войск через реку <…> напоминает скорее картину ярмарочного торжища <…>. И только, пожалуй, космическо-батальные образы <…> и брутально-апокалипсические <…> своей экспрессией напоминают, что речь идёт о войне и о смерти. <…> Бабель не случайно во многих рассказах предоставляет слово самому персонажу, стилизует произведение под документ, будь то докладная, письмо, объяснительная или сказ. Главное, что в этих формах ярко выражается сознание тех людей, которые были захвачены вихрем революции и гражданской войны, принеся в неё свои представления, часто смутные и фантастические. <…> В знаменитом рассказе «Соль» тот же самый Балмашев, который «кончает» мешочницу, объясняет ей её вредность <…>. Плакат, лозунги, газетные штампы большевистской пропаганды впитаны этим сознанием и слиты в гремучую и весьма действенную смесь. Сознание это, подобно первобытному, наделено почти художественным воображением, оно творит миф из осколков плохо переваренных идеологем, слухов и пр., но — человек живёт в этом мифе, и тот заслоняет от него не только подлинную реальность, но и универсальные, непреходящие нравственные ценности. <…> Полонский и Воронский писали, что Бабель приветствует революцию, несмотря на все её противоречия и перехлёсты. В самом деле, что уж такого замечательного можно усмотреть в изображенных писателем казаках-конармейцах, в этой жестокой, малокультурной, темной массе, слепо рвущейся к обещанному светлому будущему? Да так ли и рвущейся? Будничные интересы персонажей сосредоточены в основном вокруг лошадей, еды, женщин, награбленных вещей. Самоотверженность — да, одержимость и исступление — безусловно. В остальном же — усталость от долгих дней затянувшейся войны, развязанные инстинкты, <…> прикрываемые всё той же идеей мировой революции.

— Евгений Шкловский, «Страсть и боль художника»

• см. Дмитрий Быков, «Очкарик и кентавры», 2006

Об отдельных рассказах

Телефонисту Долгушову вырвало снарядом живот <…>. Не добить Долгушова нельзя, но тем не менее Лютов этого сделать не может, это делает Бида. Кто же из них поступил гуманно? <…> вопрошать об этом кощунственно, потому что даже намёка на гуманизм здесь нет. Лютов и Афонька поступают бесчеловечно и иначе поступить не могут. Ситуация изначально антигуманна, а, следовательно, её разрешение гуманным путём не представляется возможным.

— Феликс Штейнбук, «Цена братоубийства»