Король в изгнании (Николаев)

«Король в изгнании (жизнь и творчество А. Т. Аверченко в Белом Крыму и в эмиграции)» — предисловие Дмитрия Николаева к собранию сочинений Аверченко 1999 года.

Цитаты

В декабре 1917 года «сатириконцы» выпускают «Траурный номер» (№ 43). <…> Грустный парадокс — из всех уцелевших периодических изданий «Новый Сатирикон» с наибольшей силой и трагизмом передаёт ощущение свершившейся катастрофы <…>. Аверченко искренне веселился, глядя на суету «сереньких людей», забывших о своём божественном происхождении <…>. Но веселиться можно было, когда речь шла о пустяках, «мелочах», теперь же гибнет Россия — и гнев и негодование звучат в произведениях бывшего «весельчака». Аверченко уже не снимет траурной повязки <…>. Читая книги Аверченко, мы будем чувствовать грань, разлом — 1917 год: «Плачьте, русские!». — Плачьте, русские!

«Огнём пышащая ненависть делает рассказы Аверченко иногда — и большей частью — яркими до поразительности», — писал В. И. Ленин в 1921 году по поводу сборника «Дюжина ножей в спину революции». Но <…> яркими рассказы Аверченко делает любовь — любовь к России, любовь к жизни, любовь к искренности, чистоте, справедливости, уму и глубоким чувствам, любовь к настоящим людям — любовь, породившая ненависть к силе, утверждающей грязь, обман, бесправие и безверие, вознесшей звериные инстинкты выше искры Божьей. Злоба и ненависть у Аверченко есть любовь и верность. — Ехать, так ехать…

Живая натура и натюр морт

Начиная с 1905 года Аверченко постоянно писал сатирические произведения, но до 1917 года они занимали второстепенное место в его творчестве. С одной стороны, Аверченко не хотел лишний раз подставлять под удар свой журнал, у цензуры и без того была масса претензий к сатириконцам, с другой стороны, политика не настолько интересовала его, чтобы заслонять в жизни весёлое. <…> Политика для юмориста не стала чем-то особым, сверхважным, он рассматривал её просто как ещё один источник комического, наряду с бытом, семьёй и т. д. Иногда даже трудно понять, против кого направлено казалось бы остросатирическое произведение. Жандарм, цензор, губернатор, лидер партии, министр переставали в рассказах Аверченко быть воплощением социальной силы; традиционно понимаемое столкновение свободной личности и враждебного государства превращалось в столкновение личностей. В круг интересов Аверченко входила не политика сама по себе, а ситуация «человек и политика». Политика выступала в качестве силы, враждебной человеку, вторгающейся в его жизнь, мешающей жить по-человечески. Повествователь же старался дистанцироваться от происходящего, встать «над суетой». <…> Ситуация гражданской войны уже не позволяла оставаться сторонним наблюдателем.

«Короли у себя дома» — <…> Ленин и Троцкий. Подвластная им Совдепия предстаёт невиданной, фантастической страной, где нет ни прошлого, ни будущего, а настоящее — это временное, исчезающее при столкновении с вечностью. Совдепия для писателя — царство Кащеево, царство смерти <…>. Противопоставление России и Совдепии, старого и нового, живого и мёртвого становится ключевым мотивом творчества Аверченко, контраст — излюбленным художественным приёмом. Чаще всего писатель сталкивает две реальности — до революции и после.

В жанровом отношении «портреты» Аверченко — это рассказы-фельетоны. Форма, утвердившаяся в литературе в годы первой революции, соединяла художественные возможности рассказа и публицистичность, злободневность <…>. Автор как бы брал живого человека, оставляя ему фамилию, внешность, привычки, манеру разговаривать, взгляды, и заставлял его действовать по-своему, раскрывая сущность характера, скрытую от посторонних в реальной жизни. Аверченко также часто использовал данную жанровую форму до революции, но теперь он старается создать гротескные образы, напоминающие щедринских градоначальников из «Истории одного города». Люди превращаются в некие вымышленные образы, фантомы. Но при этом, выбирая жанровую схему «сценки», Аверченко заведомо невероятное описание облекает в максимально правдоподобную форму, заставляя своих персонажей — «нечистую силу» — жить обычной человеческой жизнью…

В рассказе «Фокус великого кино» он пытается «прокрутить» жизнь назад. Заведомая неправдоподобность приёма подчёркивает безвозвратность утерянного, а уподобление жизни киноленте заставляет задуматься над главным — её пределом. Есть ли будущее у человека, у России, у мира — или всё оборвётся внезапно, подобно киноленте в конце сеанса. И погаснет свет кинопроектора, и останется только зритель наедине с абсолютной, непреодолимой чернотой? Крутить ленту назад — что ещё остаётся, если впереди обрыв, конец, пустота. «Живей», подальше от края пропасти, в милое, уютное, спокойное прошлое, когда казалось, что всё вечно и что не может прерваться связь времён. Лишь прошлое оставляет писателю надежду на будущее; лишь оно несёт спасение, поскольку нет настоящего и негде больше укрыться от той страшной бездны, что разверзлась пред душой человеческой.

До 1918 года Аверченко отдавал предпочтение динамичному повествованию с активно действующим главным героем. Пейзаж, бытовые подробности редко использовались юмористом. Зачастую он специально прибегал к штампам, рисуя портрет, пейзаж, бытовой фон, дабы тем самым подчеркнуть фантастичность разворачивающихся на этом фоне событий. В Крыму и позднее в эмиграции бытовые подробности играют всё большую роль в его миниатюрах — прежде всего сатирических. Он старается сделать текст живописнее, часто противопоставляет не предметы, а качества, делает акцент на эпитетах и определениях. Любая подробность превращается в художественную деталь, помогает раскрыть проблематику произведения. С другой стороны, в его рассказах всё чаще используется откровенная фантастика <…>. В сборнике «Нечистая сила» <…> уже сюжет играет большую роль, создаётся ряд запоминающихся персонажей, существующих в какой-то ирреальной действительности. И неважно, выдуман сюжет абсолютно («Город чудес») или основан на дошедших до автора слухах («Петербургский бред»), происходит действие в настоящее время <…> или в отдалённом будущем — реальность одинаково фантастична, абсурдна.

«Я люблю людей. Я готов их всех обнять, <…> так, чтобы они больше не пикнули. Отчего я писатель? Отчего я не холера? Я бы знал тогда, кому следует захворать», — в этом ироничном заявлении из книги 1915 года «Чудеса в решете» можно найти «истоки» гневного сарказма послереволюционных рассказов писателя. Но если к большинству своих «взрослых» персонажей — Аверченко, мягко говоря, не испытывает симпатии, то <…> до революции именно дети были для писателя воплощением чистоты, искренности, собственного достоинства и здравого смысла. Он сочинял «о маленьких — для больших», заставляя взрослых задумываться, во что они превратили своё существование. В годы гражданской войны детская тема звучит по-новому. Аверченко показывает, как взрослые в безумии своём калечат детские души.

Здравствуйте, Простодушный!

И в дореволюционные годы Аверченко часто писал предисловия к своим книгам, но тогда они носили юмористический характер <…>. Прежде главной — и единственной — задачей было развеселить «художественно», создать комическое; ныне — Аверченко вполне осознанно берёт на себя миссию летописца, понимая, что юмористическая миниатюра сохраняет и передаёт дух времени. Ему важно ощущение эпохи, и из «кусочков» он создаёт целостную картину, причудливо сочетающую трагическое и комическое, негодование и страдание, подвиг и глупость.

Геро[ев] рассказов, составивших сборник «Кипящий котёл», <…> можно разделить на три группы. Одни — глубоко антипатичны писателю. <…> Другие — вызывают скорее сочувствие. Они гибнут по собственной вине, по собственной глупости, но хотя бы перед смертью к ним, наконец, возвращается здравый смысл. <…> Но есть и те, кто нравится автору, кто не падает духом, кто не утратил способности любить, верить, не потерял честь и совесть. <…> И среди персонажей рассказов, вошедших в сборник «Записки Простодушного», уже больше тех, кем автор восхищается, чем тех, кого он презирает. Вновь герои Аверченко — удивительные люди — попадают в казалось бы абсолютно невероятные ситуации. И вновь невозможно провести грань между вымыслом и реальностью, ведь сама жизнь стерла все различия, перевернула все вверх тормашками. Ранее писателю необходимо было выдумывать, ныне приходится скорее «очищать» жизнь от слишком невероятных деталей. <…> Писатель ставит в центр внимания не сами события, а их восприятие, и — надев маску Простодушного — фиксирует в первую очередь внешнюю сторону происходящего. Драматизм жизни героев уходит на второй план. Читатель сначала видит лишь комическое; о трагических по сути истоках внешнего комизма он задумывается только потом — и тем острее ощущается разлом в душах людей. Аверченко смотрит на жизнь глазами человека, не вникающего в суть событий, — и правомерность подобного подхода он обосновывает в юмористическом предисловии. <…> Кто же такой Простодушный — дурак или мудрец? Он шут. Шут, не стесняющийся смеяться на похоронах и не опасающийся сказать горькую правду королю. <…> События последних лет заставили Аверченко и его героя — Простодушного — острее чувствовать добро, но и больнее воспринимать зло. <…> Исключительная ситуация помогает зачастую выявить именно типическое; из эпизода вырастает обобщение. Аверченко любит «крайности», использует невероятные на первый взгляд сюжетные повороты. Действие как бы увлекает персонажей. По насыщенности событиями многие юмористические рассказы Аверченко сближаются с приключенческими. На смену традиционному неудачнику в творчестве писателя приходит другой главный герой — своеобразный удачливый обманщик, который ставит в комические положения других героев, побеждая глупость, серость, пошлость. <…> Тональность миниатюр, посвящённых Праге и чехам совсем иная, нежели в первом разделе. Здесь Аверченко возвращается к настроению и стилистике путевых очерков, разработанных в «Путешествии сатириконцев в Западную Европу». Его смех всё чаще становится улыбкой человека, увидевшего что-то хорошее, милое, забавное. Константинополь сначала казался городом-зверем, Прага производит абсолютно противоположное впечатление. Она напоминает писателю родной Петербург. Прага для Аверченко — <…> уютные улочки, пиво, кнедлики, неспешные разговоры. Трогательная любовь чехов к кнедликам и полное равнодушие к ошибкам правительства и критике в его адрес изумляет. Некоторые рассказы словно полемизируют с миниатюрами из первой части («Самый страшный притон Праги» — «Галантная жизнь Константинополя»). Повествователь удивлён, он недоумевает — и вдруг словно счастливая улыбка озаряет его лицо: он нашёл островок Здравого Смысла, он нашёл людей, живущих по-человечески. Во втором издании «Записок Простодушного» Аверченко возвращается к чистой юмористике, обретает истоки своего прежнего — искреннего, весёлого, радостного, беззаботного — смеха.

Да здравствует король!

Стремление вновь обратиться к юмористике появилось у писателя ещё в Севастополе, но Аверченко чувствовал себя неуютно, хохоча на похоронах. Однако постепенно среди русской эмиграции распространяется мысль, «оправдывающая» чистый, весёлый смех: веселиться может тот, кто свободен. <…> Именно Аверченко одним из первых заявил об этом в фельетоне 1920 года «Безглазое, безротое лицо»…

«Отдых на крапиве» — сборник, тональность которого почти не отличается от изданий первой половины 1910-х гг. Персонажи существуют в каком-то неопределённом, выдуманном мире; глупость, пошлость, хвастовство и т. д. рассматриваются автором как явления «вечные» и потому не нуждающиеся в слишком конкретных «декорациях». Здесь очень кстати оказывается ещё один старый приём Аверченко — изображать героев в движении. Он сосредоточивается на поступках персонажей и вновь прибегает к штампам, когда надо дать портрет, описание природы и т. д. Если бы не отдельные детали, которых автор не может избежать или не хочет избегать («дядю» повесил батька Махно и т. п.), мы вполне могли бы говорить о возвращении «прежнего» Аверченко, виртуозно владеющего техникой создания комического и умело отбрасывающего всё, что не работает на создание комического эффекта, в том числе и собственные чувства, переживания, идеи, наблюдения. Последняя же книга рассказов писателя — «Рассказы циника» — самый объёмный из выпущенных после 1917 года сборников Аверченко, — вообще составлена главным образом из дореволюционных произведений.

Первой попыткой создания романа стала публикация книги «Подходцев и двое других» (Пг., 1917), над которой Аверченко работал, взяв за основу несколько рассказов <…>. По собственному признанию, больше всего ценивший в литературе «сжатость, краткость», Аверченко не обладал специфическими навыками романиста, и поэтому его «крупные» произведения построены на основе «циклизации», объединения ряда эпизодов с локальными конфликтами, сквозными персонажами. По этому пути и пошёл Аверченко в своём первом романе. Однако заранее определённый характер группы персонажей явно сковывал мастера юмористической миниатюры, не давал развернуться дарованию Аверченко, его фантазии, загонял его в им же самим созданные рамки. В результате падала «концентрация комического», появлялось много ненужного, не работающего на комизм повествования. Уже нельзя было положить в основу характера героев — прежде всего главных — одну-две яркие черты, характеры становились многогранными, противоречивыми, что разрушало комизм образов. Нельзя было обойтись двумя-тремя строчками в описании быта, избежать ненужных с точки зрения достижения комического эффекта деталей и т. д. Но то, что являлось скорее недостатком до революции, в эмиграции воспринимается по-новому. В «Шутке Мецената» задача воскрешения атмосферы дореволюционного Петербурга не менее важна, чем задача рассмешить. <…> Всё, что было ненужным в «Подходцеве», существенно важно для Аверченко, ностальгически любующегося прошлым, в «Шутке Мецената». Определение «юмористический роман» кажется не совсем приемлемым, когда речь идёт о произведении тоскующего, уставшего юмориста, умирающего от отсутствия веселого в жизни и вспоминающего те годы, когда он и его друзья могли искренне смеяться — над миром, над людьми, над самими собой… И развязка — герои своими руками, ради шутки, разрушают с любовью выстроенный ими «свой мир» — с одной стороны, напоминает о недавних событиях, с другой стороны — показывает, что всё преходяще. Тосковать по утерянному, безвозвратно ушедшему — вот удел человеческий. Но в «Шутке Мецената» вместо одного «мира» создаётся «другой»; на смену одним людям, наслаждающимся жизнью, приходят другие, — потому что сохраняется сама возможность жить, наслаждаться, быть счастливым. Меценат и его друзья цинично относятся к жизни, и, может быть, именно поэтому Куколка выходит победителем — выходит победителем, даже не вступая в сражение. Он хранит наивную веру в людей, в искренность, в справедливость, в любовь, в преданность. Признаемся честно, иногда он кажется нам дураком, но, может быть, он и есть тот самый, уже описанный Аверченко, Простодушный — Простодушный, из которого жизнь ещё не выковала «железное изделие»?..