Английские барды и шотландские обозреватели

«Английские барды и шотландские обозреватели» (англ. English Bards and Scotch Reviewers) — дебютная поэма Джорджа Байрона, впервые изданная анонимно в марте 1809 года. Сатирический ответ на анонимную отрицательную рецензию Генри Брума в журнале «Эдинбургское обозрение» на его сборник стихов «Часы досуга». Через два года Байрон издал аналогичную поэму «На тему из Горация».

Цитаты

	Все мои друзья учёные и неучёные, убеждали меня не издавать этой сатиры под моим именем. Если бы меня можно было отвратить от влечений моей музы язвительными насмешками и бумажными пулями критики, я бы послушался их совета. Но меня нельзя устрашить руганью, запугать критиками, вооруженными или безоружными. Я могу смело сказать, что не нападал ни на кого лично, кто раньше не нападал на меня. <…> Относительно истинных достоинств многих поэтов, произведения которых названы или на которых есть намёки в нижеследующих страницах, автор предполагает, что мнение о них приблизительно одинаковое в общей массе публики; конечно, они при этом, как и другие сектанты, имеют каждый свою особую общину поклонников <…>. Но именно несомненная талантливость некоторых писателей, критикуемых в моей поэме, заставляет ещё более жалеть о том, что они торгуют своим дарованием. <…> Мы предлагаем здесь разъедающее средство, так как, по-видимому, ничто, кроме прижигания, не может излечит многочисленных пациентов, страдающих [очень] распространённым в настоящее время и пагубным «бешенством стихотворства». Что касается эдинбургских критиков, эту гидру смог бы одолеть только Геркулес; поэтому, если бы автору удалось размозжить хотя бы одну из голов змеи, пускай бы при этом сильно пострадала его рука, он был бы вполне удовлетворён.
	All my friends, learned and unlearned, have urged me not to publish this Satire with my name. If I were to be "turned from the career of my humour by quibbles quick, and paper bullets of the brain, I should have complied with their counsel. But I am not to be terrified by abuse, or bullied by reviewers, with or without arms. I can safely say that I have attacked none personally, who did not commence on the offensive. <…> With regard to the real talents of many of the poetical persons whose performances are mentioned or alluded to in the following pages, it is presumed by the Author that there can be little difference of opinion in the Public at large; though, like other sectaries, each has his separate tabernacle of proselytes <…>. But the unquestionable possession of considerable genius by several of the writers here censured renders their mental prostitution more to be regretted. <…> A caustic is here offered; as it is to be feared nothing short of actual cautery can recover the numerous patients afflicted with the present prevalent and distressing rabies for rhyming.—As to the Edinburgh Reviewers, it would indeed require an Hercules to crush the Hydra; but if the Author succeeds in merely "bruising one of the heads of the serpent," though his own hand should suffer in the encounter, he will be amply satisfied.
	— предисловие ко 2-му изданию

---

Перо моё, свободы дар бесценный! Ты — разума слуга неоцененный. Ты вырвано у матери своей, Чтоб быть орудьем немощных людей, Служить, когда мозг мучится родами И дарит мир то прозой, то стихами;..

Oh! Nature’s noblest gift—my grey goose-quill! Slave of my thoughts, obedient to my will, Torn from thy parent bird to form a pen, That mighty instrument of little men! The pen! foredoomed to aid the mental throes Of brains that labour, big with Verse or Prose;..

---

Себя в печати каждому, признаться, Приятно видеть: книга, хоть она Пуста, всё ж книга. Ах, осуждена Она забвенью с автором бывает! Их громкое заглавье не спасает, Имён блестящих не щадит провал; То Лэм с своими фарсами познал.

'Tis pleasant, sure, to see one's name in print; A Book's a Book, altho' there's nothing in't. Not that a Title's sounding charm can save Or scrawl or scribbler from an equal grave: This Lamb must own, since his patrician name Failed to preserve the spurious Farce from shame.

---

Всё требует и знанья, и труда, — Но критика, поверьте, никогда. Из Миллера возьмите шуток пресных; Цитируя, бегите правил честных. Погрешности умейте отыскать И даже их порой изобретать <…>. Пусть ваш язык от лжи не будет чист, За ловкача вы всюду прослывёте, И, клевеща, вы славу наживёте Опасного и острого ума <…>. И верить этим судьям! Боже мой! Ищите летом льду и роз зимой Иль хлебного зерна в мякине пыльной; Доверьтесь ветру, надписи могильной Иль женщине, поверьте вы всему, Но лишь не этих критиков уму! Сердечности Джеффрея опасайтесь И глупой головою Лэма не пленяйтесь… Когда открыто дерзкие юнцы Одели вкуса тонкого венцы, А все кругом, склонившися во прахе, Ждут их сужденья в малодушном страхе И, как закон, его ревниво чтут, — Молчание не кстати было б тут.

A man must serve his time to every trade Save Censure—Critics all are ready made. Take hackneyed jokes from Miller, got by rote, With just enough of learning to misquote; A mind well skilled to find, or forge a fault <…>: Fear not to lie, 'twill seem a sharper hit; Shrink not from blasphemy, 'twill pass for wit <…>: And shall we own such judgment? no—as soon Seek roses in December—ice in June; Hope constancy in wind, or corn in chaff, Believe a woman or an epitaph, Or any other thing that's false, before You trust in Critics, who themselves are sore; Or yield one single thought to be misled By Jeffrey's heart, or Lamb's Bœotian head. To these young tyrants, by themselves misplaced, Combined usurpers on the Throne of Taste; To these, when Authors bend in humble awe, And hail their voice as Truth, their word as Law; While these are Censors, 'twould be sin to spare;..

---

«Постойте», — слышу я, — «ваш стих не верен, Здесь рифмы нет, а там размер потерян». — А почему ж, — скажу я на упрёк, — Так ошибаться Поп и Драйдена мог? «Зато таких ошибок нет у Пая». — Я вместе с Попом врать предпочитаю! А было время, жалкой лиры звук Не находил себе покорных слуг…

"But hold!" exclaims a friend,—"here's some neglect: This—that—and t'other line seem incorrect." What then? the self-same blunder Pope has got, And careless Dryden—"Aye, but Pye has not:"— Indeed!—'tis granted, faith!—but what care I? Better to err with Pope, than shine with Pye. Time was, ere yet in these degenerate days Ignoble themes obtained mistaken praise…

---

Зачем теперь тревожить тень великих, Когда сменил их жалких бардов ряд? <…> Нет отдыха наборщикам, станкам; Там эпос Соути лавки наводняет, Тут, что ни день, книжонка выползает С поэмой Литтля. В мире, говорят, Нет нового… Новинок длинный ряд Проносится меж тем перед глазами, И чудеса идут за чудесами: Прививка оспы, трактор, гальванизм и газ Толпу волнуют, чтоб потом зараз Вдруг с треском лопнуть, как пузырь надутый. Плодятся школы новые, и в лютой Борьбе за славу гибнет бардов рой; Но удаётся олуху порой Торжествовать среди провинциалов, Где знает каждый клуб своих Ваалов, Где уступают гении свой трон Их идолу, телец ли медный он, Негодный Стотт, иль Соути, бард надменный.

Why these names, or greater still, retrace, When all to feebler Bards resign their place? <…> The loaded Press beneath her labour groans, And Printers' devils shake their weary bones; While Southey's Epics cram the creaking shelves, And Little's Lyrics shine in hot-pressed twelves. Thus saith the Preacher: "Nought beneath the sun Is new," yet still from change to change we run. What varied wonders tempt us as they pass! The Cow-pox, Tractors, Galvanism, and Gas, In turns appear, to make the vulgar stare, Till the swoln bubble bursts—and all is air! Nor less new schools of Poetry arise, Where dull pretenders grapple for the prize: O'er Taste awhile these Pseudo-bards prevail; Each country Book-club bows the knee to Baal, And, hurling lawful Genius from the throne, Erects a shrine and idol of its own; Some leaden calf—but whom it matters not, From soaring Southey, down to groveling Stott.

---

Средь бури злой «Последний менестрель» Разбитой арфы жалостную трель Подносит нам, а духи той порою Пугают барынь глупой болтовнёю;..

Thus Lays of Minstrels—may they be the last!— On half-Strung harps whine mournful to the blast. While mountain spirits prate to river sprites, That dames may listen to the sound at nights;..

---

Коль торгашом сын звучной музы станет. Его венок лавровый быстро вянет; Поэта званье пусть забудет тот, Кого не слава — золото влечёт. Пусть, ублажая хладного Мамона, Он не услышит золотого звона: Для развращённой музы торгаша Награда эта будет хороша.

When the sons of song descend to trade, Their bays are sear, their former laurels fade, Let such forego the poet's sacred name, Who rack their brains for lucre, not for fame: Still for stern Mammon may they toil in vain! And sadly gaze on Gold they cannot gain! Such be their meed, such still the just reward Of prostituted Muse and hireling bard!

---

Когда же, Соути, будет передышка? Ты в творчестве доходишь до излишка. Довольно трёх поэм. Ещё одна, И мы погибли; чаша уж полна. Ты мастерски пером своим владеешь, Так докажи, что и щадить умеешь. Но если ты, наперекор мольбам, Свой тяжкий плуг потащишь по полям Поэзии и будешь, не жалея, Ты чёрту отдавать матрон Берклея — То уж пугай поэзией своей Ещё на свет не вышедших детей <…>. Вот, против правил рифмы бунтовщик, Идёт Вордсворт, твой скучный ученик. Нежнейшие, как вечер тихий мая, Наивные поэмы сочиняя, Он учит друга книжек не читать, Не знать забот, упорно избегать Волнений жизни бурной, в опасенье, Что дух его потерпит раздвоенье. Он, рассужденьем и стихом за раз, Настойчиво уверить хочет нас, Что проза и стихи равны для слуха, Что грубой прозы часто жаждет ухо, Что тот постиг высокий идеал, Кто сказочку стихами передал. Так, рассказал о Бетти Фой он ныне И об её тупоголовом сыне, <…> Певец с таким нам пафосом вещает Об идиота жалкого судьбе, Что, кажется, он пишет о себе. Здесь о Кольридже дам я отзыв скромный. Своей надутой музы данник томный, Невинных тем любитель он большой, Но смысл не прочь окутать темнотой. С Парнасом у того лады плохие, Кто вместо нежной музы взял Пиксию. Зато пойдёт по праву похвала К его стихам прелестным в честь осла. Воспеть осла Кольриджу так приятно, Сочувствие герою здесь понятно. А ты, о Льюис, о поэт гробов! Парнас кладбищем сделать ты готов. Ведь в кипарис уж лавр твой превратился; Ты в царстве Аполлона подрядился В могильщики… Стоишь ли ты, поэт, А вкруг тебя, покинув вышний свет, Толпа теней ждёт родственных лобзаний, Или путём стыдливых описаний Влечёшь к себе сердца невинных дам <…>. Коль в мире есть друзья такого чтенья Святой Лука взорвёт и их терпенье; Не стал бы жить с тобой сам Сатана, Так бездн твоих ужасна глубина!

Southey! cease thy varied song! A bard may chaunt too often and too long: As thou art strong in verse, in mercy, spare! A fourth, alas! were more than we could bear. But if, in spite of all the world can say, Thou still wilt verseward plod thy weary way; If Still in Berkeley-Ballads most uncivil, Thou wilt devote old women to the devil, The babe unborn thy dread intent may rue <…>. Next comes the dull disciple of thy school, That mild apostate from poetic rule, The simple Wordsworth, framer of a lay As soft as evening in his favourite May, Who warns his friend "to shake off toil and trouble, And quit his books, for fear of growing double;" Who, both by precept and example, shows That prose is verse, and verse is merely prose; Convincing all, by demonstration plain, Poetic souls delight in prose insane; And Christmas stories tortured into rhyme Contain the essence of the true sublime. Thus, when he tells the tale of Betty Foy, The idiot mother of "an idiot Boy" <…>. So close on each pathetic part he dwells, And each adventure so sublimely tells, That all who view the "idiot in his glory" Conceive the Bard the hero of the story. Shall gentle Coleridge pass unnoticed here, To turgid ode and tumid stanza dear? Though themes of innocence amuse him best, Yet still Obscurity's a welcome guest. If Inspiration should her aid refuse To him who takes a Pixy for a muse, Yet none in lofty numbers can surpass The bard who soars to elegize an ass: So well the subject suits his noble mind, He brays, the Laureate of the long-eared kind. Oh! wonder-working Lewis! Monk, or Bard, Who fain would make Parnassus a church-yard! Lo! wreaths of yew, not laurel, bind thy brow, Thy Muse a Sprite, Apollo's sexton thou! Whether on ancient tombs thou tak'st thy stand, By gibb'ring spectres hailed, thy kindred band; Or tracest chaste descriptions on thy page, To please the females of our modest age <…>. Again, all hail! if tales like thine may please, St. Luke alone can vanquish the disease: Even Satan's self with thee might dread to dwell, And in thy skull discern a deeper Hell.

---

Странгфорд! Поэт с златистыми кудрями, Чужую песнь снабдивший бубенцами, Пленяешь дев ты ясностью очей И музою плаксивою своей; Зачем ты смысла подлинник лишаешь И стих чужой своим ты подменяешь? Улучшатся ль Камоэнса стихи От этой пустозвонной чепухи, От этой пёстрой, вычурной одежды?

For thee, translator of the tinsel song, To whom such glittering ornaments belong, Hibernian Strangford! with thine eyes of blue, And boasted locks of red or auburn hue, Whose plaintive strain each love-sick Miss admires, And o'er harmonious fustian half expires," Learn, if thou canst, to yield thine author's sense, Nor vend thy sonnets on a false pretence. Think'st thou to gain thy verse a higher place, By dressing Camoëns in a suit of lace?

---

Стишки Гейлея, что дале, то пустее. Комедийку ль он в рифмах пробренчит. Иль похвалу Чистилищу строчит, — Равно бесцветен слог его сонливый На склоне лет и в юности бурливой.

Hayley's last work, and worst—until his next; Whether he spin poor couplets into plays, Or damn the dead with purgatorial praise, His style in youth or age is still the same, For ever feeble and for ever tame.

---

В «Симпатии» сквозь дымку лёгких грёз, Виднеется погибший в море слёз Кислейших бардов принц косноязычный… Ведь ты их принц, о Боульс мой мелодичный?

Hail, Sympathy! thy soft idea brings A thousand visions of a thousand things, And shows, still whimpering through threescore of years, The maudlin prince of mournful sonneteers. And art thou not their prince, harmonious Bowles!

---

Когда поэт, бич тупоумья смелый, Лежит в земле, достойный лишь похвал; Когда наш Поп, чей гений побеждал Всех критиков, нуждается в глупейшем, — Тогда дерзай! При промахе малейшем Ликуй! Поэт ведь тоже человек.

If 'chance some bard, though once by dunces feared, Now, prone in dust, can only be revered; If Pope, whose fame and genius, from the first, Have foiled the best of critics, needs the worst, Do thou essay: each fault, each failing scan; The first of poets was, alas! but man.

---

Как Сизиф, свой камень вверх катящий, Так Морис нам пытается томящий Громадный груз рифмованных томов Втащить на верх смеющихся холмов Твоих, о Ричмонд! Как кусок громадный Скалы, плод тяжкий музы безотрадной, Окаменелость тощего ума, Летит назад с высокого холма.

As Sisyphus against the infernal steep Rolls the huge rock whose motions ne'er may sleep, So up thy hill, ambrosial Richmond! heaves Dull Maurice all his granite weight of leaves: Smooth, solid monuments of mental pain! The petrifactions of a plodding brain, That, ere they reach the top, fall lumbering back again.

---

О, наш Джеффрей бессмертный! Помню я, — В Британии великой был судья; И именем он сходен был с тобою, И нежною, правдивою душою. Как будто чёрт расстался со своей Добычею и вновь среди людей Пустил гулять судью, чтоб вдохновенье, Как род людской, казнил он без стесненья. <…> Захочет чёрт — он может в суд пробраться <…>. Как весело тогда Джеффризу станет, Преемнику верёвку он протянет И скажет так: «Наследник милый мой, С такою же правдивою душой И от меня усвоивший сноровку Судить людей! Прими сию верёвку, Ей пользуйся, на страх своим врагам, И наконец на ней повисни сам!» <…> Кто позабыл из вас тот день ужасный, Когда ствол пистолета безопасный В руках у Литтля мрачно заблистал И сорванцам Боу-Стрита повод дал К насмешкам злым? Ах, в этот день печальный Затрясся сам Дундэн фундаментальный. <…> Толбут угрюмый тяжко покачнулся, — Ведь хладный камень чувствует порой; И старый замок сознавал с тоской: Коль не в тюрьме Джеффрея смерть случится, Тюрьма алмаза лучшего лишится <…>. Но Каледонии любезной фея От злобы Мура сберегла Джеффрея: Из их стволов свинец она берёт, Его любимцу в голову кладёт; Как дождь златой восприняла Даная, Так мозг свинец воспринял, помышляя, Что он теперь богатой жилой стал, Где драгоценный кроется металл. — «Забудь про кровь, про дуло пистолета», — Сказала фея, — сын мой, брось всё это! Возьми перо, над музой вознесись <…>. Но до того, как будет в свет готов Пуститься том стихов твоих лазурный, Смотри, чтоб Брум, невежливый и бурный, Не помешал продаже быстрой их, Чтоб не испортил кушаний твоих, Из мяса хлеб не сделал, и цветную Капусту чтоб не обратил в простую!»

Health to immortal Jeffrey! once, in name, England could boast a judge almost the same; In soul so like, so merciful, yet just, Some think that Satan has resigned his trust, And given the Spirit to the world again, To sentence Letters, as he sentenced men. <…> if chance his patrons should restore Back to the sway they forfeited before, His scribbling toils some recompense may meet <…>. Let Jeffrey's shade indulge the pious hope, And greeting thus, present him with a rope: "Heir to my virtues! man of equal mind! Skilled to condemn as to traduce mankind, This cord receive! for thee reserved with care, To wield in judgment, and at length to wear." <…> Can none remember that eventful day, That ever-glorious, almost fatal fray, When Little's leadless pistol met his eye, And Bow-street Myrmidons stood laughing by? Oh, day disastrous! on her firm-set rock, Dunedin's castle felt a secret shock; <…> The surly Tolbooth scarcely kept her place. The Tolbooth felt—for marble sometimes can, On such occasions, feel as much as man— The Tolbooth felt defrauded of his charms, If Jeffrey died, except within her arms <…>. But Caledonia's goddess hovered o'er The field, and saved him from the wrath of Moore; From either pistol snatched the vengeful lead, And straight restored it to her favourite's head; That head, with greater than magnetic power, Caught it, as Danae caught the golden shower, And, though the thickening dross will scarce refine, Augments its ore, and is itself a mine. "My son," she cried, "ne'er thirst for gore again, Resign the pistol and resume the pen; <…> and poesy preside <…>. Yet mark one caution ere thy next Review Spread its light wings of Saffron and of Blue, Beware lest blundering Brougham destroy the sale, Turn Beef to Bannocks, Cauliflowers to Kail."

---

О, Шеридан, восстанови же трон Комедии, и пусть не знает сцена Германской школы тягостного плена <…>. Доколь, с поднятой гордо головой, На тех подмостках глупость будет править, Где Гаррик наш умел искусство славить, Где Сиддонс волновала нам сердца? Доколь черты презренного лица Посмеет фарс скрывать под маской смеха?..

Oh! Sheridan! if aught can move thy pen, Let Comedy assume her throne again; Abjure the mummery of German schools <…>. Gods! o'er those boards shall Folly rear her head, Where Garrick trod, and Siddons lives to tread? On those shall Farce display Buffoonery's mask?..

---

О истина! Создай ты нам поэта И дай ему ты вырвать язву эту! Ведь я из этой шайки озорной Едва ль не самый член её шальной, Умеющий в душе ценить благое, Но в жизни часто делавший другое. Я, помощи не знавший никогда, Столь надобной в незрелые года, Боровшийся с кипучими страстями, Знакомый с теми чудными путями, Что к наслажденью завлекают нас, Дорогу там терявший каждый раз — Уж даже я свой голос возвышаю И в развращенье нравов обвиняю Всех тех господ…

Truth! rouse some genuine Bard, and guide his hand To drive this pestilence from out the land. E'en I—least thinking of a thoughtless throng, Just skilled to know the right and choose the wrong, Freed at that age when Reason's shield is lost, To fight my course through Passion's countless host, Whom every path of Pleasure's flow'ry way Has lured in turn, and all have led astray— E'en I must raise my voice, e'en I must feel Such scenes, such men, destroy the public weal: Altho' some kind…

---

Какая ж муза может награждать Карлейлево расслабленное пенье? Коль школьнику прощают увлеченье, Когда грешит он рифмою порой, То старику с седою головой Нельзя простить стихов, что все глупеют, Пока поэта волосы седеют. Каких-каких чинов у лорда нет! Пэр, памфлетист, франтишка и поэт! Его творенья, глупые в начале, Несносные под старость, наводняли Театр наш бедный, здравый вкус губя Пока «довольно с нас уже тебя» Дирекция в сердцах не закричала И пичкать нас милордом перестала.

No Muse will cheer, with renovating smile, The paralytic puling of Carlisle. The puny schoolboy and his early lay Men pardon, if his follies pass away; But who forgives the Senior's ceaseless verse, Whose hairs grow hoary as his rhymes grow worse? What heterogeneous honours deck the Peer! Lord, rhymester, petit-maitre, pamphleteer! So dull in youth, so drivelling in his age, His scenes alone had damned our sinking stage; But Managers for once cried, "Hold, enough!" Nor drugged their audience with the tragic stuff.

---

Бардов этих песнопенье <…> Пусть не напомнят пошлые творенья Нам Дарвина, сонливого певца Стихов пустых великого творца. Вся мишура кимвалов позлащенных Не веселит очей нам утомленных, А пенье их наш слух не веселит; Сначала затмевал их гордый вид Простые лиры, но потом с годами Открылась медь под золотом местами, И растворился лёгких сильфов рой В сравнениях, в болтливости пустой. Пусть барды той манеры избегают, Пусть с Дарвином те формы умирают: Фальшивый блеск сначала тешит нас, Но вслед за тем усталый режет глаз. Пусть не идут они стезёй вульгарной Вордсвортовой поэзии бездарной, Что кажется нам лепетом детей…

Let these <…> But not in flimsy Darwin's pompous chime, That mighty master of unmeaning rhyme, Whose gilded cymbals, more adorned than clear, The eye delighted, but fatigued the ear, In show the simple lyre could once surpass, But now, worn down, appear in native brass; While all his train of hovering sylphs around Evaporate in similes and sound: Him let them shun, with him let tinsel die: False glare attracts, but more offends the eye. Yet let them not to vulgar Wordsworth stoop, The meanest object of the lowly group, Whose verse, of all but childish prattle void…

---

О Вальтер Скотт, пусть твой оставит гений Кровавую поэзию сражений Ничтожествам! <…> Пускай Кольриджа милые баллады Грудным младенцам навевают сны; <…> Пусть стонет Мур, а Мура сонный лепет Пускай Странгфорд бессовестный крадёт И с клятвою Камоэнсом зовёт. <…> Ужель к тебе, наш славный Вальтер Скотт, Язык ничтожных рифмачей идёт? Ты слышишь ли призыв проникновенный Давно уж звуков лиры ждут священной И девять муз, и вся твоя страна <…>. Иль Каледонии твоей преданья Тебе сумели дать для воспеванья Лишь похожденья клана молодцов, Мошенников презренных и воров, Иль, сказочек достойные Шервуда И подвигов геройских Робин Гуда, Лишь тёмные Мармьоновы дела?

And thou, too, Scott! resign to minstrels rude The wilder Slogan of a Border feud <…>. Let Southey sing, altho' his teeming muse, Prolific every spring, be too profuse; Let <…> Coleridge lull the babe at nurse; <…> Let Moore still sigh; let Strangford steal from Moore, And swear that Camoëns sang such notes of yore; <…> But Thou, with powers that mock the aid of praise, Should'st leave to humbler Bards ignoble lays: Thy country's voice, the voice of all the Nine <…>. Say! will not Caledonia's annals yield The glorious record of some nobler field, Than the vile foray of a plundering clan, Whose proudest deeds disgrace the name of man? Or Marmion's acts of darkness, fitter food For Sherwood's outlaw tales of Robin Hood?

---

Пусть наши барды с родиной разделят Её средь стран и славу и почет — Лишь к этому их песнь моя зовёт. Несчастная Британия! Богата Мужами ты, что гордость для сената — Потеха для толпы.

To themes less lofty still my lay confine, And urge thy Bards to gain a name like thine. Then, hapless Britain! be thy rulers blest, The senate's oracles, the people's jest!

---

Коль целовать мне плётку предлагает Какой-нибудь трусливый рифмоплёт, Отпор живой он у меня найдёт…

To spurn the rod a scribbler bids me kiss, Nor care if courts and crowds applaud or hiss…

---

	В то время, когда настоящее издание находилось уже в печати, мне сообщили, что мои добросовестные и возлюбленные братцы, Эдинбургские обозреватели, приготовляют жесточайшую критику на мою бедную, скромную и безобидную музу, которую они уже так дьявольски обидели своим безбожным сквернословием. <…> Я приводил факты и без того всем хорошо известные, а о характере Джеффри свободно высказал своё мнение, на которое он до сих пор не обижался: разве мусорщика можно запачкать грязью, которую в него бросают? Пусть говорят, что я покидаю Англию потому, что оскорбил «лиц, пользующихся в городе уважением за свои умственные качества»; я ещё вернусь, и думаю, что их мщение не остынет до моего возвращения. Те, кто меня знает, могут засвидетельствовать, что причины моего отъезда из Англии не имеют ничего общего с опасениями — литературными или личными; а те, кто меня не знает, когда-нибудь в этом убедятся.
	I have been informed, since the present edition went to the press, that my trusty and well-beloved cousins, the Edinburgh Reviewers, are preparing a most vehement critique on my poor, gentle, unresisting Muse, whom they have already so be-deviled with their ungodly ribaldry. <…> I have adduced facts already well known, and of Jeffrey's mind I have stated my free opinion, nor has he thence sustained any injury:—what scavenger was ever soiled by being pelted with mud? It may be said that I quit England because I have censured there "persons of honour and wit about town;" but I am coming back again, and their vengeance will keep hot till my return. Those who know me can testify that my motives for leaving England are very different from fears, literary or personal: those who do not, may one day be convinced.
	— послесловие ко 2-му изданию

Перевод

С. А. Ильин, 1905

Байрон о поэме

	Господам эклектикам или христианским обозревателям я весьма благодарен за тёплое милосердие, которое побудило их <…> поздравлять себя с перспективою дуэли между м-ром Джеффри и мною, из чего могло бы произойти нечто доброе, в том смысле, что кто-нибудь из нас сложил бы свою голову.
	To the Eclectic or Christian Reviewers I have to return thanks for the fervour of that <…> they congratulated themselves on the prospect of a tilt between Mr. Jeffrey and myself, from which some great good was to accrue, provided one or both were knocked on the head. <…> Eclectic Review, May, 1809
	— «На тему из Горация», март 1811 [1831]

	Моя сатира, как я понимаю, вышла уже четвертым изданием, что, конечно, превышает средний тираж, однако произведение на предмет злободневный должно иметь успех или незамедлительный, или вообще никакого. Ныне, когда я могу думать и действовать более хладнокровно, я жалею, что написал её, но, думаю, вскорости её забудут, за исключением разве тех, кого она задела непосредственно.
	— письмо Р. Далласу 28 июня 1811

	Было время, когда я думал, что вся враждебность ко мне имеет источником Холланд-Хаус, и я рад, что ошибся, и жалею, что так поспешил со злополучной сатирой, о которой я хотел бы уничтожить самую память; но сейчас, когда её не достать, люди носятся с ней, мне кажется, просто из духа противоречия.
	Yet I did think, at the time, that my cause of enmity proceeded from Holland-house, and am glad I was wrong, and wish I had not been in such a hurry with that confounded satire, of which I would suppress even the memory;—but people, now they can’t get it, make. a fuss, I verily believe, out contradiction.
	— дневник, 17 ноября 1813

Помню, какое действие произвела на меня первая рецензия в «Эдинбургском обозрении». Я знал о ней за шесть недель, прочёл в день появления, пообедал и выпил три бутылки кларета, <…> не потерял ни сна, ни аппетита, но всё же не успокоился, пока не излил, на тех же страницах своих рифм и своего гнева против всех и вся. <…> Я помнил лишь правило моего тренера по боксу, которое в дни моей юности оказывалось полезным во всех драках: «Кто не за тебя, тот против — так бей же направо и налево»…

— дневник, 22 ноября 1813