Томас Бабингтон Маколей

То́мас Ба́бингтон Мако́лей (англ. Thomas Babington Macaulay; 25 октября 1800 — 28 декабря 1859) — британский государственный деятель, историк, поэт и прозаик.

Томас Бабингтон Маколей

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Больше всего публика превозносит того, кто является одновременно объектом восхищения, уважения и сострадания.

В любую эпоху самых злостных представителей рода человеческого следует искать среди народных вождей.

В наше время многие политики имеют обыкновение с апломбом рассуждать о том, будто народ не заслуживает свободы до тех пор, пока не научится ею пользоваться. Это умозаключение сделало бы честь глупцу из старой сказки, который решил не идти в воду, пока не научится плавать.

Вестминстерское аббатство — обитель покоя и примирения, где погребены двадцать поколений вражды.

Вознаграждению и наказанию подвластно всё в этом мире. Всё, кроме сердца.

Делать деньги без рекламы может только монетный двор.

Для изящного джентльмена [конца XVII века] было почти необходимостью уметь поговорить о воздушных насосах и телескопах, даже знатные дамы по временам считали приличным высказывать любовь к знанию. Они приезжали в каретах шестернёю смотреть диковины Грешем-колледжа и испускали крики восторга, видя, что магнит действительно притягивает иголку и что микроскоп показывает муху размером с воробья.

Еврей — это то, что мы сделали из него.

Если рабы будут ждать свободы до тех пор, пока они не поумнеют, ждать придётся долго.

Законы тщетно существуют для тех, кто не имеет мужества и средств защищать их.

«История Джона Булла» — самая остроумная и смешная политическая сатира, существующая на английском языке.

Крошечный добрый поступок лучше, чем самые торжественные обещания сделать невозможное.

Людовик XIV, как никто другой, продемонстрировал два таланта, необходимых государю: хорошо выбирать сподвижников и приписывать себе львиную долю их заслуг.

Наша демократия с самого начала была самой аристократичной, а наша аристократия – самой демократичной в мире.

Некоторые книги следует только отведать, другие — проглотить и только немногие — пережевать и переварить.

Один акр земли в Мидлсексе лучше целого княжества в Утопии.

Оценка нами кого-либо во многом зависит от того, как это лицо относится к нашим интересам и страстям.

Первые плоды, собранные плохим хозяином, часто посажены хозяином хорошим.

Поэзия требует не испытующего, а верующего образа мыслей.

Правители должны не обвинять людей в отсутствии патриотизма, а сделать всё от себя зависящее, чтобы они стали патриотами.

Слова, ещё слова, и только слова: это всё, что нам оставили самые знаменитые философы шестидесяти поколений.

Сущность войны — насилие, и умеренность в войне есть слабоумие.

Тщетно надеяться, что может быть написана такая конституция, при которой любой избранник получит большинство голосов, а любой закон — единодушную поддержку.[источник?]

Удержание в подчинении отдалённых провинций стоит обычно дороже, чем сами эти провинции.

Философия, которая борется с алчностью, гораздо лучше философии, которая разрабатывает законы об охране собственности.

Хитрые люди презирают учение, простые преклоняются перед ним, мудрые пользуются им.

Хорошее правительство — не то, которое хочет сделать людей счастливыми, а то, которое знает, как этого добиться.

	Галерея, на которой сидят репортёры, стала четвёртым сословием нашего королевства.
	The gallery in which the reporters sit has become a fourth estate of the realm.
	— «Об „Истории основных законов“ Халлама» (On Hallam's Constitutional History), сентябрь 1828

Рассматривая жизнь, которую вёл лорд Байрон, принимая в соображение его живость, его раздражительность и его сообщительность, мы не можем не подивиться, с какою ловкостью м-р Мур сумел выставить так много черт характера и убеждений своего друга, не сказав почти ничего оскорбительного для чувств лиц, остающихся в живых. <…> Извлечения из дневников и переписки лорда Байрона в высшей степени ценны, не только по содержащимся в них сведениям о замечательном человеке, их авторе, но и по редкому своему достоинству в значении чисто литературного произведения. Письма, по крайней мере те из них, которые писаны из Италии, принадлежат к числу лучших писем на нашем языке. <…> Зная, что многие из писем Байрона не были писаны единственно для лиц, которым адресованы, но составляли общие послания, предназначавшиеся для прочтения в большом кругу, мы ожидали найти в них ум и оживление, но в то же время и недостаток непринуждённости. <…> но были приятно обмануты и должны сознаться, что если слог писем лорда Байрона был искусственный, то он представлял собою редкий и удивительный образец того высшего искусства, которого нельзя отличить от природы. <…> В обширном классе молодых людей, почти исключительно читающих произведения фантазии, популярность лорда Байрона была неограниченна. Они покупали его портреты, сохраняли малейшую вещь, напоминавшую о нём, учили наизусть его стихи и всячески старались писать как он и походить на него. Многие из них упражнялись пред зеркалом в надежде усвоить себе изгиб верхней губы или нахмуренное чело, замечаемые на некоторых из его портретов. <…> В течение нескольких лет пресса Минервы не выпускала ни одного романа, в котором не было бы таинственного, несчастного пера подобного Ларе. Количество полных надежд университетских студентов и студентов медицины, сделавшихся существами с мрачным воображением, на которых перестала падать росою свежесть сердца, которых страсти сгорели дотла и которые лишены были отрады плакать, — превосходило всякое исчисление. <…> В умах многих из таких энтузиастов родилась вредная и нелепая связь между понятиями умственной силы и нравственной испорченности. Они извлекли из стихотворений лорда Байрона особую систему правил нравственности, представлявшую смесь мизантропии со сладострастием <…>. Эта аффектация уже прошла; ещё несколько лет и уничтожатся последние остатки той магической силы, которая соединялась некогда с именем Байрона. <…> Мы почти не сомневаемся, что стихотворения его подвергнутся строгому разбору, что многое, возбуждавшее удивление его современников, будет отвергнуто, как ничего не стоящее. Но мы не сомневаемся также и в том, что <…> всё-таки останется многое, что может погибнуть только вместе с английским языком.

— «Жизнь лорда Байрона, Мура», июль 1831

	Тот род сочинений, в котором Аддисон превзошёл своих современников, был предметом занятий во всех английских центрах учёности. Каждый, кто был в публичной школе, писал латинские стихи <…>. Чистота слога и непринуждённая плавность стихов обща для всех латинских стихотворений Аддисона. <…> До сих пор его слава основывалась только на произведениях, которые, оставаясь единственными его произведениями, были бы теперь почти забыты, — на нескольких превосходных латинских стихах, на нескольких английских стихотворных произведениях, из коих только некоторые были выше посредственных, на книге путешествий, написанной увлекательно, но не указывающей на особую силу ума. <…> великий сатирик, умевший всё представить в смешном свете, не употребляя во зло этой способности; сатирик, который, не нанеся ни одной раны, совершил великую общественную реформу и примирил разум и добродетель после долгого и бедственного раздора, за время которого разврат сводил с прямого пути разум, а фанатизм — добродетель.
	The accomplishment in which Addison excelled his contemporaries was then, as it is now, highly valued and assiduously cultivated at all English seats of learning. Every body who had been at a public school had written Latin verses <…>. Purity of style, and an easy flow of numbers, are common to all Addison's Latin poems. <…> As yet his fame rested on performances which, though highly respectable, were not built for duration, and which would, if he had produced nothing else, have now. been almost forgotten, on some excellent Latin verses, on some English verses which occasionally rose above mediocrity, and on a book of travels, .agreeably written, but not indicating any extraordinary powers of mind. <…> the great satirist, who alone knew how to use ridicule without abusing it, who, without inflicting a wound, effected a great social reform, and who reconciled wit and virtue, after a long and disastrous separation, during which wit had been led astray by profligacy, and virtue by fanaticism.
	— «Эссе об Аддисоне» (Essays on Addison), 1843

	Во флоте Карла II были джентльмены, были и моряки. Но моряки не были джентльменами, а джентльмены — моряками. — том I, глава 2
	There were gentlemen and there were seamen in the navy of Charles II. But the seamen were not gentlemen, and the gentlemen were not seamen.
	— «История Англии» (History of England), 1849

	Как ни был невежествен Голдсмит, мало кто из писателей сделал больше для того, чтобы первые трудные шаги в науке стали для читателя лёгкими и приятными. Его компиляции очень отличны от обычных компиляций всяких писак. Он был замечательным, я бы даже сказал, неподражаемым мастером отбора и концентрации материала.
	Yet, ignorant as Goldsmith was, few writers have done more to make the first steps in the laborious road to knowledge easy and pleasant. His compilations are widely distinguished from the compilations of ordinary book-makers. He was a great, perhaps an unequaled, master of the arts of selection and condensation.
	— «Оливер Голдсмит», 1856

О Маколее

Встретился я однажды и с Маколеем в доме лорда Станхопа (историка) <…>. Говорил он отнюдь не много, <…> предоставляя возможность другим направлять беседу по любому руслу <…>. Как-то лорд Станхоп сообщил мне одну любопытную деталь, свидетельствующую о точности и богатстве памяти Маколея: в доме лорда Станхопа часто собиралось много историков; обсуждая разные вопросы, они иногда расходились во мнениях с Маколеем, и если в первое время они часто наводили справки в какой-нибудь книге, чтобы выяснить, кто из них был прав, то впоследствии <…> ни один историк уже не доставлял себе этого труда, и то, что сказал Маколей, считалось окончательным.

— Чарлз Дарвин, «Воспоминания о развитии моего ума и характера», 1876

Конфликт Байрона с «миром» трактовался передовыми умами России <…> как конфликт общественный по своей природе. Буржуазная литературная критика в Англии, напротив, тотчас же после выхода книги Мура постаралась истолковать этот конфликт, <…> как частный, индивидуальный, чисто психологический или даже психопатологический казус. Именно в таком духе была выдержана критическая статья Маколея о книге Мура, <…> надолго предопределившая основные тенденции истолкования биографии Байрона <…> в английском литературоведении и литературной критике. Маколей <…> выполнил свою задачу довольно дипломатично и тонко. <…> Представляя Байрона жертвой роковых обстоятельств, Маколей умалял, таким образом, значение сознательного общественного идейного начала, которым руководствовался Байрон в своей литературной и политической бунтарской деятельности; вместе с тем, Маколей затушёвывал и принципиальные основания той враждебности, с какой относились к великому поэту правящие круги его родины.

— Анна Елистратова