Малиновый пеликан

«Малиновый пеликан» — роман-памфлет Владимира Войновича 2016 года, шестой и последний его роман.

Цитаты

… всё у нас было тихо-мирно, страна готовилась к грядущей Олимпиаде, мы медленно, с хрустом в суставах, разгибали колени, поддерживали добрые коммерческие отношения с соседними враждебными братскими странами и легко размещались на завоёванных ранее территориях. <…> время было ещё мирное, без заметных событий и потому скучное, так что даже замыслы сколько-нибудь острые в голову никому не приходили и вся литература чахла ввиду практического отсутствия сюжетов. Скажу больше, в описываемое время жизнь казалась настолько благополучной, что потребность в мало-мальски серьёзной литературе совершенно отпала. Несчастны люди, которые всегда счастливы. И несчастливы писатели, которые живут среди счастливых людей. А сатирики тем более. Я допускаю, что если бы Салтыков-Щедрин воскрес и пожил немного среди нас, тогда ещё относительно счастливых, то, осмотревшись и не найдя ничего интересного, он охотно вернулся бы в тот мир, в котором уже обвыкся. Я тоже в ту пору не видел вокруг себя никаких достойных тем и по этой причине сосредоточился на этом злосчастном клеще, имея то оправдание, что он хоть и маленький, но беспокойство причинил мне заметное. Тем более что само по себе событие внедрения его в моё тело стало для меня редким в последнее время физическим соприкосновением с реальной жизнью. — Клещ

— … моя жизнь никакого смысла не имеет. <…> — Но если вы продлите ваши размышления в эту сторону, то придёте к выводу, что если нет смысла в жизни, то в смерти его тем более нет. <…> А из этого следует то, что если нет смысла ни в том, ни в другом, то и вовсе нет смысла в том, чтобы добровольно менять одну бессмыслицу на другую. — О смысле жизни

Так что же всё-таки наша жизнь? Дар напрасный, дар случайный, или что? Впрочем, это даже не дар, а лизинг, что ли, или даже просто аренда. — Жизнь напрокат

Несмотря на то что посёлок у нас, как говорится, элитный, дороги в нём кошмарные, разбитые. Зимой их никто никогда не чистит, а к весне в асфальте образуются такие дыры, что ездить по ним без риска можно только на вездеходе. Ремонт дорог требует денег, а собрать их с наших богатых жильцов не так-то просто. На просьбы внести определённую сумму некоторые из них отмалчиваются, а другие пишут жалкие объяснения со ссылками на крайнюю стеснённость в средствах, что выглядит просто смешно. — Ленинский путь

Голодные люди редко восстают, потому что не имеют сил на восстание. Поэтому чаще восстают люди, которым не хватает какой-нибудь ерунды, а силёнок достаточно, чтобы что-нибудь сокрушить. Но чаще всего они восстают, когда у них всего в избытке, но жизнь без войны и стрельбы кажется им слишком скучной, и иногда хочется собраться всем вместе, пойти на штурм чего-нибудь, чем-нибудь овладеть, кого-нибудь скинуть с высокого сиденья, чтобы посадить на его место другого, который когда-нибудь станет таким же, как скинутый. — Кто думает, что живёт хорошо, живёт хорошо

Помню, как тогдашний наш вождь вывел за ручку маленького человечка с острым носиком и тонкими губками и сказал: вот теперь он будет ваш отец и учитель. Все удивились, потому что до того человечек был известен только тем, что служил ординарцем у большого градоначальника и носил за ним его раздутый портфель. Иностранцы не знали о нём даже и этого и поначалу задавались вопросом: «Who is this guy?» Человечек стоял перед удивлённым народом, обводил всех оловянными глазами, а потом тихо сказал: «Замочу!» И хотя сказанное слово было почти плагиатом из одного сочинителя позапрошлого века, народ, того сочинителя не читавший, в маленьком человечке сразу признал человека большого и взревел от восторга. Мужчинам он сразу показался выше ростом и шире в плечах, а женщины восхищались его статью, походкой и при виде его испытывали что-то похожее на оргазм. А он, пользуясь любовью народных масс, решительно взялся за дело и начал с того, что повелел всем петь старую песню. Потом обыкновенную демократию перестроил в вертикальную и суверенную, все богатства земли распределил между своими, но какие-то куски кидал народу, и тот с благодарностью это, говоря по-нашему, хавал, полагая, что, имея такое питание, всякими глупостями вроде свободы и демократии можно и пренебречь. <…> При Перлигосе народ уверовал, что никогда так хорошо не жил, как при нём, и задавался вопросом: если не он, так кто? — Стали называть его Перлигосом

— … должен же он понимать, что так издеваться над народом нельзя. — Ну почему же нельзя, если народ позволяет? — Да кто ж у народа что спрашивает? — Так в том-то и дело, что наш народ позволяет его не спрашивать. — А где вы видели такой народ, у которого что-то спрашивают? — Я видел, — сказал он. — Я видел много народов, у которых правители постоянно спрашивают разрешения на всё. А те, у которых не спрашивают, их и народом называть вряд ли стоит. — Третий Иван Иванович

— Я вам не Иван Иванович, а мистер Джонсон энд Джонсон старший. <…> — Мне всё равно, одноразовый вы Иван Иванович или дважды Джонсон<…>. — Вы любите ваших правителей, и правители именно поэтому считают вас дураками. — Делают вид, что живут

Половой инстинкт толкает людей на агрессию, преступления и войны. Положительной характеристикой мужчины считается понятие «мужик с яйцами», но некоторым эти придатки усложняют жизнь. И если бы только им самим. Не зря придумана кастрация для неспособных справляться со своей похотью половых маньяков. Хорошо бы той же процедуре подвергать склонных к тирании и наиболее воинственных политиков, вождей и полководцев. Больших войн можно было бы избежать, охолостив правителей вроде Наполеона, Гитлера, Сталина. Может быть, даже вообще всех претендентов на высший пост следует подвергать этой процедуре превентивно, при вступлении в должность. — О любви, браке и любви вне брака

… вспомнился Степан Халтурин. Имея целью убийство царя Александра Второго, он устроился столяром в Зимний дворец, там же жил, готовил бомбу и что-то заодно подворовывал. Но делал это не ради корысти, а для того, чтобы люди из царской обслуги, которые сами тащили всё, что под руку попадало, не заподозрили в нём честного человека и чужака, чуждого чувству патриотизма, которое всегда находят в себе люди вороватых наклонностей. — Смешанный бред

Всё-таки приятно иметь доказательства того, что пишешь не впустую, что кого-то тексты твои задевают, трогают. Что какие-то люди, прочтя их, может быть, становятся чуточку лучше, и этот врач если раньше легко соглашался употреблять свои психиатрические навыки в борьбе, допустим, с политическими противниками режима, то по прочтении моих книг делает то же самое, но не очень охотно. — Американская оккупация и вялотекущая шизофрения

— Ну что это значит: человек создан для счастья, как птица для полёта? Так же можно сказать: человек создан для счастья, как <…> клещ для залезания под кожу. — Клещ [2]

Немного о себе и не только

… силюсь идти в ногу со временем, чем вызываю презрение моего соседа по даче, одного из последних ископаемых деревенщиков моего поколения Тимофея Семигудилова, фамилию которого его же соратники слегка переиначивают, заменяя букву «г»» другой, с которой начинается слово «мама». Тимоха считает, что настоящий писатель должен писать только «пёрышком», имея в виду шариковую ручку. Своей дремучестью он весьма гордится и уверен, что только пишущий от руки может считать себя хоть в какой-то мере принадлежащим к настоящей русской литературе. Достижения Пушкина и Тургенева объясняет тем, что они писали гусиным пером, а на компьютере ни «Евгения Онегина», ни «Бежин луг», по его разумению, не напишешь. Ко всем этим рассуждениям добавляет, что через компьютер идут флюиды (почему флюиды?) от дьявола, а у пишущего «пёрышком» есть прямой контакт с Богом, хотя у него самого, я подозреваю, если был контакт с чем-то далёким, то через коммутатор, установленный на Лубянке. Что же до компьютера, то я думаю, что и Пушкин, и Тургенев охотно бы им овладели, но в любом случае техническая тупость ещё не признак литературного таланта, что опыт нашего деревенщика как раз и подтверждает. Он пишет тяжело, неуклюжим языком. Прошёл большой путь. Был когда-то образцовым советским писателем. Писал о преуспевающих колхозах и считался средней руки очеркистом. Тридцать лет был членом КПСС и половину этого времени секретарём партийной организации. Всегда демонстрировал бесконечную преданность советской власти, за которую, как говорил, готов отдать свою жизнь и задушить любого, кто был о ней не очень хорошего мнения. <…> Но когда советская власть зашаталась, очень рьяно её защищал, показав тем самым, что ему, как говорил Бенедикт Сарнов, в литературе без поддержки армии, флота и КГБ делать нечего. В девяностые, которые он называет лихими, ненадолго притих, съёжился, где-то кому-то шёпотом объяснял, что всегда втайне был либералом, и в доказательство где-то что-то цитировал из своих антиколхозных опусов, но при передаче управления страной (вместе с ядерным чемоданчиком) нашему сегодняшнему Перлигосу (Первому лицу государства) воспрянул духом, объявил себя православным патриотом и теперь яростно клеймит американцев и либералов, восхищается достоинствами Держателя чемоданчика и, по всем признакам, помешался на мечте о православно-державном величии. И в его больной голове каким-то образом сочетаются представления о том, что страна, стараниями заокеанских политиков и наших либералов, лежит в руинах, но и одновременно поднимается с колен, возрождается из пепла и ещё покажет всему миру кузькину мать.

Страдалец

— Чего это ты по ночам бродишь? — спросил я Тимоху. — Не спится, что ли? — Как же, заснёшь! — ответил он с вызовом. — Такую страну просрали. Это он имеет в виду девяносто первый год, Беловежские соглашения по разделу СССР на отдельные государства. — Вспомнил, — говорю, — когда это случилось! — Вот с тех пор и не сплю, — отвечает он. — И напрасно, — говорю я ему. — Иногда надо мозговой системе давать передышку, а то, глядишь, перегреется. — Ну да, конечно, вы, либералы, на то и надеетесь, что наши мозги уснут и атрофируются, но мы ещё поднимемся, мы разогнёмся, и тогда вы узнаете всю мощь народного гнева.

Он всегда говорит со мной как со смертельным врагом, при этом я знаю точно, что он жить без меня не может. Я думаю, что, если бы ему представилась возможность меня расстрелять, он, лично это сделав, потом обязательно пожалел бы, что лишился такого удобного оппонента.

Когда-то он обещал сражаться за советскую власть до последнего издыхания, но сражался за неё исключительно на закрытых партсобраниях, а когда она рухнула, спрятал свой билет подальше и какое-то время даже называл себя демократом. Про демократизм свой вскоре забыл, однако стал утверждать, что советскую власть, созданную большевиками (в подтексте опять же евреями), всегда ненавидел, но лично перед Сталиным преклонялся и период его правления считал и считает временем блистательных побед и имперской мощи, которая усилиями его и его единомышленных патриотов непременно будет восстановлена.

Тот же бред

— Да, — охотно согласился Семигудилов, — мы рабы, и у нас рабская психология, но в этом ничего зазорного нет. Рабы тоже имеют чувство собственного достоинства, а свою несвободу сублимируют в творчество. Рабы построили пирамиду Хеопса, собор Василия Блаженного, проложили дорогу в космос. Рабским трудом у нас занимались крестьяне, рабочие, интеллигенция и учёные. Мы все были рабами великого государства, в этом нет ничего унизительного. Быть рабом большой силы не стыдно. Ведь мы любого человека, будь он хоть царём, называем раб божий. А государство, если оно большое, если оно мощное, оно и есть Бог. С большой буквы! Туполев в рабском состоянии строил великолепные самолёты, а Королёв чертил спутники. Наши учёные не гонялись за иностранными грантами и не зарились на нобелевские премии. Даже в лагерях они любили Родину и Сталина, не отделяя одно от другого. <…> Ведомые без ведущих это не народ, а слепое стадо, которое не найдёт себе пищи, заблудится, свалится в пропасть и пропадёт, о чём либералы могут только мечтать. Но, имея ведущих, стадо превращается в организованную силу, которая может самоотверженно трудиться, воевать, безропотно погибать и готова по зову ведущих стать навозом для удобрения родной почвы, и в этом, нисколько не гнушаясь такого образа, они сами видят своё высокое предназначение.

… само существование диспутов о Сталине убеждает публику, что вопрос об этой личности и её роли по крайней мере спорный.

… Первое лицо мыслит и действует каким-то недоступным нам способом, принимает решения всегда неожиданные, парадоксальные, вызывающие у нас сомнения, недоверие и отторжение, а потом оказывающиеся единственно правильными. Его можно сравнить с кем-нибудь из величайших шахматных гроссмейстеров. Он делает ходы, ввергающие среднего шахматиста в шок, а потом — раз-два и мат. И взрыв аплодисментов. — Нашему пониманию, — говорит Семигудилов о прославляемом им гроссмейстере, — совершенно недоступен ход его мыслей и логика его действий, потому что он не просто человек и не просто даже великий человек, может быть, он вообще не человек, а нечто большее, высшее существо, миссия которого — руководить не только нами, но, может быть, всем человечеством и даже больше — всем животным миром. Вот до чего договорился! Место руководителя человечеством, животным миром и всем остальным занято Господом Богом, который свою должность, кажется, пока не собирается никому уступать (вот уж где нет никакой демократии) <…>. — Мы, — заходится он, впав в состояние необычайного возбуждения, — представляем себе его как чиновника, который сидит в Кремле, принимает министров, вручает награды, и думаем, что для него это что-то важное. А для него это только мелкая рутинная работа, отвлекающая его от истинно грандиозного и невообразимого, не поддающегося человеческому уму. Вы ещё посмотрите, вы ещё увидите, как он взовьётся, как поднимется горным орлом до невероятных высот, как расправит могучие крылья, и весь мир, всё человечество, запрокинув головы, устремит на него восхищённый взор.

… правители послереволюционной России, <…> все, кому удавалось на вершине власти продержаться хотя бы десяток лет, неизменно заболевали манией величия и воображали, что без них Россия не может существовать.

Рекорды и антирекорды

Поддерживают современный режим, верят в него, несмотря ни на что, 90 процентов, но режим напрасно считает их своей надёжной опорой. Диссиденты советского времени делились, грубо говоря, на две категории: на тех, кто не любил режим с младых ногтей, и на других, вышедших из пламенных комсомольцев и коммунистов. Первые, борясь с властью, не особенно возмущались её действиями, потому что заранее знали, что она такая, какая есть. Вторые, поначалу безоглядно веря власти и её вождям, с остервенением набрасывались на тех, кого власть объявляла врагами народа, на тех, кто сомневался в преимуществах советского строя и гениальности вождей, но, когда они вдруг прозревали, контраст между тем, во что они верили, и открывшейся им правдой был настолько велик, что они чувствовали себя подло обманутыми и, потрясенные этим обманом, бросались на борьбу с властью с той же яростью и бескомпромиссностью, с какой раньше её поддерживали. Неужели Первое лицо нашего государства не понимает, что эти 90 процентов станут его злейшими врагами, когда поймут, как подло он использовал их доверчивость? Неужели не задумывается об этом? Или какие-то более важные дела его отвлекают? <…> — Ну да, я понимаю, у него было трудное детство, он мечтал быть шпионом. Он никогда не готовился к той роли, которая ему выпала самым случайным образом. Но раз уж выпала, неужели ему не приходит в голову, какую ответственность он взял ни себя? И неужели, раз уж так получилось ему войти ни с того ни с сего в историю, неужели не хочется ему оставить в истории свой след. <…> — И он оставит след. Он оставит такой след, какой никому ещё не удавалось оставить. Вот увидите, он скоро прославится. Он скоро так прославится, что вы даже не можете себе представить, как он прославится.

Сколько стоит один миллиард

… на государственной службе все воры имитируют преданность и числятся патриотами.

Я возражаю — мол, ерунда, коррупция у нас большая, но убыток от неё, как мне сказал один знающий экономист, не более двух процентов от ВВП, это для такой большой и богатой страны ничего. — Два процента это ничего, — говорит Акуша, — но для того, чтобы их защитить, нужны остальные проценты, которых немного не хватит до ста. <…> Начнём с того, что и один миллиард невозможно украсть одному, даже если ты Самый-Пресамый. Украв, ты должен поделиться с теми, кто тебе помог это сделать, или дать им тоже что-то украсть, или продвинуться по службе, или получить по дешёвке сколько-нибудь гектаров дорогой земли, или выиграть тендер на строительство чего-нибудь крупного, или возглавить нефтяную компанию, или ещё как-то вознаградить услужливого человека. Всё это делается негласно, но общество состоит из очень многих людей, и некоторые из них, особенно из тех, кому ничего не досталось, бывают приметливы и любопытны. <…> Пока ты у власти, все эти слухи и утечки тебя могут не беспокоить. Но как только ты вспомнишь, что твоё пребывание у власти ограничено конституционными сроками, сразу поймёшь, что повод для беспокойства всё-таки есть. Есть риск, что легитимно сменивший тебя на высшем посту может заинтересоваться и украденным миллиардом, и состояниями тех, кто помог тебе его украсть. Поэтому для начала надо попытаться заткнуть глотку тем, кто слишком много знает, болтает и выносит в Интернет. Есть много способов сделать это, но все они криминальные и, между прочим, чего-то стоят. Если к ним прибегнуть, то у будущих властей появятся дополнительные вопросы. В предвидении этого ты придёшь к выводу, что за власть, хочешь не хочешь, а придётся держаться. Значит, надо подправить конституцию и следующие выборы провести со стопроцентной гарантией выигрыша. Если выборы настоящие, то стопроцентной гарантии нет ни у кого, а если другие, то тут надо призвать волшебника Ч. Волшебник сделает так, что другие кандидаты, если имеют хоть малейший шанс, будут сняты с гонки в самом начале и заменены подставными, но на всякий случай и подставным разгуляться никак не дадут. Также волшебник Ч. проведёт и выборы в наш как бы парламент со стопроцентной гарантией, что он весь будет послушным и лишних вопросов никогда не задаст. <…> Выборы прошли с грубыми нарушениями. Они настолько грубы, что люди, большая масса, не выдержали и вышли на улицу с протестом и требованием повторных выборов. Можешь ты это допустить? Если бы не тот миллиард, который ты украл вначале, ты мог бы выйти на улицу, возглавить этот протест, распустить парламент и освежить свою власть, влив в неё новую энергию. В крайнем случае уйти с честью. Но ты уже этого сделать не сможешь, и тебе приходится стать диктатором. Руководителей протеста — в кутузку, остальных — кого задобрить, кого запугать. Для этого нужна полиция, готовая исполнять любые приказы, подкупные следователи, продажные судьи. Их всех надо поощрять, повышать им зарплаты, соблазнять другими льготами, а их честных коллег так или иначе отодвигать от дел, чтобы правосудие ни в каком случае не сумело восторжествовать. В обществе, в определённой среде, недовольство будет расти. Чтобы оно не распространилось в широких массах населения, его надо давить в зародыше. Репрессиями, угрозами репрессий, объявлением особо недовольных иностранными агентами, пятой колонной, врагами отечества. Надо создать огромный и умелый пропагандистский аппарат, который будет восхвалять твои действия и чернить твоих противников. На всё это тратятся огромные деньги. Став диктатором, ты теряешь способность держать близко к себе способных людей. Всё больше окружают тебя люди, умеющие льстить и поддакивать, но всё меньше — компетентные. Государство управляется всё хуже и где-то что-то горит, что-то падает. Советники дают глупые советы. Принимаются ошибочные решения. Например, решить какую-то проблему с помощью маленькой победоносной войны? Удалось. Захватить какую-то территорию без единого выстрела? Удалось! Народ ликует. Рейтинг растёт. Но при захвате территории советники и ты сам не просчитали, во сколько обойдётся её захват, удержание и поддержание. Не станет ли эта территория комом в горле? <…> Начинается война, и идёт не так, как ты рассчитывал. Кровь, преступления, ошибки и потери. Всё это стоит уже очень больших денег. А ещё выясняется, что, кроме тебя, твоей страны и страны, на которую ты напал, есть ещё и внешний мир, который почему-то не оказывается равнодушным, начинает тебя опасаться и, опасаясь, предлагает отступить или хотя бы остановиться. Ты отступать уже не можешь, тогда они против твоей страны совершают недружественные движения, принимают какие-то санкции и, не понимая, как далеко ты собираешься зайти в своих амбициях, начинают укреплять оборону. А ты, конечно, воспринимаешь это как вызов и со своей стороны начинаешь укрепляться. <…> В результате — девяноста восьми процентов огромного бюджета огромной страны не хватает, чтобы возместить двухпроцентный ущерб, нанесённый тобой в самом начале. А тем временем нефть дешевеет, рубль падает, всё дорожает, и значительной части населения уже не хватает денег ни на еду, ни, тем более, на лекарства. Недовольство растёт, зреет что-нибудь вроде бунта, и ты, не зная, как с этим справиться, готов на всё для сохранения своей власти, свободы и жизни. Пытаясь укрепить систему, ты расставляешь на все ключевые посты людей, демонстрирующих тебе свою преданность, а на самом деле беспринципных и продажных. Именно потому, что они продажные, их преданность — того же качества: придёт момент — и они тебя, не мешкая, сдадут, повяжут и доставят к месту совершения правосудия. <…> Впрочем, когда ты увидишь, что выхода у тебя нет, ты поймёшь: семь бед — один ответ, и к украденному миллиарду можно безбоязненно добавить ещё хоть сто-двести-триста — для максимальной строгости не исключаемого суда и первого миллиарда будет достаточно. <…> он должен и возможного преемника подобрать, уже что-то укравшего, который если сменит его при жизни, то сам, во всём этом замазанный, разоблачать его не посмеет.

Секретный птичник

Судя по себе, я почти уверен, что каждый человек, знающий какую-нибудь важную тайну, испытывает соблазн её разболтать. Есть, конечно, такие стойкие, которые сопротивляются этому соблазну, но у них бывают очень пытливые жёны. Которые, заметив, что муж ведёт себя как-то не так и что-то скрывает, заподозрят его сначала в супружеской неверности (уж это как пить дать) и проявят такую настойчивость, что в конце концов до всех тайн доберутся. Я бы советовал всем агентам секретных служб не скрывать свои служебные тайны от жен, потому что это может очень плохо кончиться для них же. Мне рассказывал один матерый шпион, что он, находясь в стране потенциального противника, выполнял порученные ему деликатнейшие задания втайне от всех, и от жены в первую очередь. А жена, обратив внимание на частые и странные отлучки, поздние приходы и нелепые объяснения мужа, предположила самое худшее и устроила за ним слежку. Для этого переодевалась в мужскую одежду, меняла парики и даже наклеивала бороду и усы. Чем привлекла внимание соответствующих секретных служб. Те стали следить за ней, а через неё вышли на мужа и в конце концов разоблачили его и поймали с поличным.

Я летел, смотрел вниз, и вся эта проплывавшая подо мной территория показалась мне широкой рекой, скованной вековым слоем льда. Я смотрел на реку и думал: нет, этот лёд никогда не растает и не расколется. Так и будет под своей толщей держать в замороженном виде всё живое. И вдруг прямо на моих глазах по всей поверхности пошли зигзагообразные трещины. Лёд стал лопаться, разваливаться на отдельные льдины, которые, отдаляясь одна от другой, образовывали большие полыньи бурлящей тёмной воды. Начался ледоход. Огромные куски, похожие по очертаниям на субъекты Российской Федерации, отваливались от основной массы и, кружась в бешеном темпе, отправлялись в самостоятельное плавание. Первыми отвалились и поплыли куски, похожие по очертаниям на Сахалин и Камчатку с Чукоткой. За ними последовали Курилы, остров Врангеля, Новосибирские острова, полуостров Таймыр, а затем лёд пошёл ломаться в середине, и куски, напоминавшие опять же по очертаниям республики Якутию, Мари Эл, Татарстан, Башкортостан и Нижегородскую область, стали отдаляться друг от друга, находясь в странном кружении.

Иван Иванович

— На этом месте все прокалываются. Давай запаску и полштуки, сейчас всё сделаем.. — Нет у меня запаски. — хмуро сказал Паша. — И полштуки нет, а до получки ещё два дня. — Так я и думал! — сказал лохматый сердито и разочарованно. — Ездят, а чём думают, непонятно. — А ты-то чем думаешь? — сказал Паша. — Ты же видишь, государственная машина, а всё равно гвозди подкладываешь. <…> Паша, высказа[л] по поводу всех прокольщиков несколько непечатных, но не переходящих на критику государства мыслей…

… Иван Иванович это, понятно, выдуманное имя. Кто выдумывал, не слишком-то напрягался, да и задача не требовала напряжения. Они все были тогда и, наверное, сейчас Иваны Ивановичи, Николаи Николаевичи, Петры Петровичи, Владимиры Владимировичи, чтоб нам легче запомнить и им не сбиваться… <…> — Но позвольте, — сказал я, ведь мы с вами встречались чуть ли не в середине прошлого века, а вам тогда уже было, как мне казалось, ну не меньше чем за пятьдесят. — Прекрасная память! — похвалил он меня. — Мне действительно было немного за пятьдесят. Мне и сейчас примерно около того же. — Как же так получается? — А вот так и получается. — Он слегка развёл короткими ручками. — Вы ведь мудрый человек, очень интересуетесь людьми моей профессии и давно могли бы заметить, что мы, как бы вам сказать, не стареем, а движемся вместе со временем… <…> Куда путь держим, если не секрет? Я охотно ему поведал, что еду в институт Склифосовского, никаких тайн не имею, антигосударственных мыслей (соврал, конечно) в голове не держу, потому что мне сейчас не до них. — А что такое? — Он поверил и забеспокоился отсутствием у меня антигосударственных мыслей, чего раньше за мной вроде как не замечалось.

— Вы Русский мир объедините, а зачем? — спросил я и этим вопросом поставил его в тупик. — Что значит зачем? Что значит зачем? Что значит зачем? <…> А то, что мы самый разделённый в мире народ, а то, что двадцать пять миллионов русских вынуждены жить за пределами России — это вас не волнует? — А чего ж мне волноваться, я-то живу в пределах. А если вас судьба двадцати пяти миллионов волнует, так позовите их сюда, в Россию, дешевле будет, чем захватывать их вместе с территориями. У нас, — уточнил я, — страна большая, малозаселённая. И пятьдесят миллионов бы легко разместились, так что и не заметишь. Так позовите их. Иван Иванович смутился и помрачнел. — Так зовём же. — И что же? Он насупился и неохотно сказал: — Не едут, сволочи. Уж мы им всё обещаем. Жильё построить. Работой обеспечить. А они опасаются, что обманем. — Ну и не зря опасаются. Вы же нам всем коммунизм обещали построить, а построили ГУЛАГ. Вот они, разделённые, и опасаются, что вы им то же самое снова построите.

— Ехай, старик, как хочешь, но под ноги поглядывай. И через Крещатик не вздумай, там всё перекрыто. На Майдане укры бузят и покрышки палят. <…> И то и другое, насколько я помнил, находится в другой стране, в другом городе, а мы хотя и на шоссе имени того города, но приближаемся к Московской, а не имени того города автодороге. «Чушь какая-то», — сказал я себе, но посоветовал Паше переместиться от греха подальше через Боровское и Минское шоссе на Можайское, по которому точно к тому городу, в котором Майдан, не попадёшь.

Живее всех живых

Некий врач, доктор наук, профессор, с восхищением рассказывал мне о Владимире Хавкине, бактериологе, который изобрёл вакцины от холеры и чумы, ту и другую испытал на себе, и в Индии спас от смерти миллионы людей. Я, тогда уже начавший сомневаться в Ленине, сказал профессору, что заслуги людей оцениваются несправедливо. Вот можно ли сравнить достижения Ленина и Хавкина? Хавкин спас от чумы миллионы людей, а Ленин? Мне мой вопрос казался вполне естественным и невинным, но профессор воспринял его как чудовищное кощунство. Он вскочил на ноги, замахал руками, засверкал глазами. «Хавкин, — закричал он, — спас миллионы людей, а Ленин избавил от чумы всё человечество!» (Я не сразу, а потом, задним числом, придумал возражение, что Ленин не спас от чумы, а привил чуму и испытал её почти на всём человечестве.)

… поддерживалось официальной пропагандой, <…> что «Ленин был добрый, но не добренький». То есть добрый по-большевистски, к единомышленникам, но не к врагам (а врагами у него были помещики, капиталисты, священники, проститутки, торговые люди, члены царской фамилии и прочие, прочие, прочие). Нет, не добрым и не самым человечным был этот человек, а холодным и жестоким массовым убийцей, что ни от кого не скрывалось и подтверждено его опубликованными многими записками насчёт необходимости беспощадного красного террора <…>. Когда Хрущёв выпустил на волю миллионы жертв сталинских репрессий, стало модно говорить о гуманизме, справедливости и возвращении к ленинским нормам. Считалось, что наказывать человека по ленинским нормам — это значит — за реальные преступления, по закону и в соответствии со статьями уголовного кодекса. Но как раз именно при Ленине нормой стало абсолютное беззаконие, когда какую-то категорию людей можно было расстреливать без всякого персонального разбирательства, когда судьям велено было руководствоваться своим революционным правосознанием. <…> Насилием ничего похожего на общество свободы, равенства, братства, справедливости и всеобщего благоденствия построить нельзя. Насилием можно было создать только общество, где процветали страх, ложь, лицемерие, ханжество, воровство, стукачество, недоверие людей друг к другу, неверие ни во что и полный развал хозяйства. Что и было создано в результате семидесятилетнего, вполне соответствовавшего ленинскому учению насилия над большим народом. Если и оставались в этом обществе относительно честные и гуманные люди, то только вопреки, а не благодаря системе, всё-таки не сумевшей за семьдесят лет окончательно вытравить в людях всё человеческое. Если предположить, что именно такое общество Ленин мечтал построить, тогда можно считать, что он был довольно умён. Если же его мечтой был коммунизм — светлое будущее человечества, то выбранный им путь к этому идеалу говорит о том, что он был элементарно глуп. То есть не гений, а просто дурак. Злобный дурак, овладевший чудовищной властью, чем способствовали окружавшие его тоже очень неумные, самонадеянные люди, многие из которых за свои действия жестоко поплатились.

Стремление возвести ту или иную личность в ранг культовой кажется мне нашей главной бедой, родом национальной болезни, от которой наше общество не может никак излечиться и отчего в целом остаётся безнадёжно невзрослым. Оно всегда ищет и в конце концов находит очередного дядю, который всё знает, всё видит, всё предвидит, в ком нельзя сомневаться и над кем, как над священной коровой, нельзя шутить. И чем больше нельзя, тем более он смешон. — вариант распространённой мысли

Мы и гренки

Мысль, что надо валить, была популярной в семидесятые годы прошлого века и теперь вошла в более широкую моду. Тогда были ещё какие-то надежды, что рухнет тогдашняя власть и наступит что-то хорошее. А наступил хаос. Из хаоса вылупилось, и немедленно, сегодняшнее неизвестно что и закрепилось на неизвестно какое время. И опять надо или бороться, или валить. Валить как-то не хочется, а бороться тем более. Тем более что неизвестно, с кем и за что. Раньше идеалисты боролись за народное счастье и надеялись, что народ их когда-то поймёт и оценит. Народ было принято любить и уважать. Считалось, что он мудр, сам со временем во всём разберётся. Со временем стало ясно, что народ — это большая масса людей, в общем довольно неумная, которая никогда ни в чём не разберётся. В лучшем случае доверит разбирательство отдельным умным, которые свои умы направляют на то, чтобы оставить народ в дураках.

Проснувшись, вижу, что <…> Зинуля танцует, хлопает в ладоши и в такт своему танцу выкрикивает: «Гренаша! Гренаша! Гренаша!» И Паша кричит: «Гренаша!» — и в такт своим крикам жмёт на клаксон. <…> — Что? — говорю. — С чем? Опять колесо прокололи? — Да какое там колесо, Пётр Ильич! — закричала Зинуля. — Да, по мне, пусть они хоть все четыре проколются, но Гренландия наша! <…> — Что-о? <…> Большой остров, самый большой в мире, принадлежит Датскому королевству. — Принадлежал. А теперь присоединился к России. Я говорю: — Опять бред? Симптом боррелиоза или энцефалита? — Точно, — подтвердила Варвара, — у всей страны энцефалит и воспаление мозга. — Может, это и так, — согласилась Зинуля, — но Гренландия наша. И сразу она и Паша, взахлёб и перебивая друг друга, стали мне рассказывать про отряд вежливых человечков, которые, пока я спал, переоделись в зелёное, высадились в Гренландии и устроили флеш-моб с целью защитить остров от датской фашистской хунты, собиравшейся устроить поголовный геноцид гренландцев, которых мы любовно называем гренками. Поскольку Гренландия остров большой, то нападать на него, а потому и оборонять никто не собирался, зелёные человечки захватили его без единого выстрела. Как только это случилось, все гренки сбежались на площадь, но не для оказания сопротивления, а для того, чтобы посмотреть на этих отважных русских освободителей, потому что до того никаких освободителей не встречали. Освободители же сообщили гренкам, что их остров объявляется священной и неделимой территорией Российской Федерации, а они все объявляются российскими гражданами. Они было заколебались и стали задавать освободителям неуместные вопросы на их местном наречии, но когда им объявили, что их зарплаты и пенсии сильно возрастут, они, не сообразив, что возрастание произойдёт в рублях, дружно проголосовали «за» и тут же заговорили по-русски. Прослушав эту информацию, я включил свой айпэд, вышел в Интернет, нашёл очередную передачу Владилена Индюшкина, в которой опять участвовали Семигудилов, Поносов, Владик Коктейлевкто?, два сбежавших из Гренландии гренка и один пророссийский датчанин, или, по-нашему, дат. От них узнал подробности. Оказывается, гренки на протяжении многих лет страдали оттого, что их угнетатели даты запрещали им свободно говорить на русском языке, который они очень любили, хотя никогда не знали. Коктейлев привёл неоспоримый исторический факт, что гренки — это такие же русские, как и мы, и отличаются от нас только тем, что изъясняются на другом языке. На что Поносов возразил, что и даты — это тоже такие же русские. И как только мы их освободим от них самих, они заговорят по-русски и будут счастливы. Потом все эти люди взялись за руки, а к ним присоединились и зрители, и все стали водить хоровод, повторяя громко: «Мы и гренки один народ! Мы и гренки один народ!» <…> Многие тысячи людей, обтекая нашу машину, шли неизвестно куда. Пританцовывая и распевая весёлые песни. Над их головами реяли портреты любимого ими Перлигоса и транспаранты с лозунгами «Мы и гренки один народ!». Я тоже шёл вместе с ними и радовался, что мы с гренками один народ и с датами один народ, и вдруг меня осенило, что мы, собственно говоря, со всеми народами один народ и что между нами и другими народами, которые не согласны считать себя с нами одним народом, есть один-единственный недостаток — то, что они не говорят по-русски. И в самом деле, у нас с ними и проблем никаких бы не было, если бы они не упирались и просто выучили русский язык, тем более что русский язык гораздо понятнее любого другого. Это доказано хотя бы тем, что вот у нас сто сорок миллионов населения, и почти все, и даже самые тупые из всех, легко его постигают.

Второй Иван Иванович

— Да мало ли что в вас сидит. Во мне вот две пули сидят. — Сравнили тоже! Пули, небось, не шевелятся, а этот меня грызет, и ещё не факт, что он не энцефалитный и я от него не умру мучительной смертью. — Ну и умрёте, тоже беда небольшая. Наши ребята во цвете лет гибнут за Новороссию, за Русский мир, гибнут под минометным обстрелом, под бомбами, под пулями. В больницах для «трёхсотых» мест не хватает, морги забиты «двухсотыми», а вы здесь приготовились к позорной смерти от какого-то клеща. Слушайте, если вам всё равно от него помирать, то пока ещё инкубационный период не кончился, поедем со мной сражаться с укропами. Я вам дам это ружьё, может, хотя бы один танк подобьёте, а если стрелять не умеете, обвяжем вас противотанковыми гранатами, и умрёте как герой, а не как жалкая жертва какого-то насекомого. Варвара вмешалась: — Ему на войну нельзя, у него диабет. — Вот, — сказал Иван Иванович, — заодно и от диабета избавится. Ну, так что, едем?

… возраст — это такая штука, которую всем прощают, кроме писателей. О писателе говорят, и с радостью, как будто именно этого и ожидали (и в самом деле ведь ожидали), что деградировал, стал бездарным. И редко при этом скажут: а давайте всё-таки вспомним, каким он был раньше. И при этом не могут себе даже представить, что писатель в любом возрасте всё ещё на что-то надеется. Взять хотя бы меня. Вот, казалось бы, дотянул до такого предела, что можно уже никаких иллюзий не питать и несбыточных планов не строить. А я нет, всё ещё думаю, а вдруг вот сейчас разгонюсь да подпрыгну, вдруг что-нибудь ещё такое эдакое заверну, про что-нибудь, про клеща хотя бы про этого. Не зря же он в меня залез, побуждает меня к чему-то. Мне, правда, скажут: нашёл тоже тему и персонажа. Козявку. Раньше писал всё-таки про людей. Раскрывал, как говорилось, тему хоть и маленького, но всё-таки человека. А теперь и вовсе измельчал и никого вокруг себя крупнее клеща не видит. И некоторые критики сразу найдут повод для сарказма. Что, мол, изображает предмет, соответствующий собственному масштабу.

Haus der Dummen, или Дом дураков

… здание называется Дом дураков. Разжигаемый любопытством, я поднялся по высоким ступеням, прошёл через широкий вестибюль и оказался в просторном зале, круглом, как в цирке, с рядами во много ярусов, спускавшимися к площадке, освещённой прожекторами, светившими со всех сторон и освещавшими небольшую группу людей обоего пола в хороших костюмах, но с собачьими головами. Они стояли, собравшись в круг, и громко лаяли друг на друга. Прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что довольно неплохо понимаю собачий язык и что, как я понял, они лают не то чтобы друг на друга, но как бы в сторону друг друга, и все лающие согласны со всем, что лает каждый из них. Из того, что они вылаивали, я понял, что некоторое время тому назад они проиграли какую-то войну, были поставлены на колени и стояли долго, но устали и постепенно поднялись во весь рост. Разогнув колени, они испытали страшную обиду против мира, который их победил и унизил. Они это терпели долго, но больше терпеть не намерены. Они послали маленьких зелёных человечков в Калининградскую область, мотивируя это тем, что это исконная их территория, и без единого выстрела, немедленно эту территорию захватили, потому что калининградцы оказались к этому совершенно неподготовлены. У них там было много «Искандеров» (не писателей, а ракет), но они были созданы для уничтожения больших целей, а против маленьких человечков оказались бессильны. Маленькие же человечки захватили всю Калининградскую область со всеми бывшими там «Искандерами», со всеми писателями и людьми прочих профессий, провели референдум. Сто один процент жителей, включая успевших набежать из других областей через Литву или Польшу, единогласно проголосовали за немедленное включение Калининградской области в состав ФРГ. А кому не удалось перебежать, сперва опешили от такой наглости, а потом стали вопить на весь мир, что присоединение области — это на самом деле аннексия и грубейшее нарушение чего-то. <…> слово берёт господин Рибхаммер, внук Риббентропа и Молотова, который заверяет собравшихся, что мы наш братский русскофашистский народ в обиду не дадим, и если надо его уничтожить, сделаем это для его же пользы своими силами. Дискуссию развивает Хаммертроп, внук Молотова и Риббентропа, превратившийся вдруг во Владика Коктейлева, рядом с которым, справа и слева, выстроились другие надменные потомки известной подлостью прославленных отцов, а также из простолюдинов Вовик Индюшкин, Антон Железякин, Семирамида Озимая, Лев Достоевский, Вольф Поносов и, перебивая друг друга, хором заговорили по-русски. Владик сказал, что на самом деле никакой Укропии никогда не было, как не было никакого отдельного укропского языка, а тот, который есть, выдумали австрийцы, которых, если подумать, тоже нет. <…> все другие народы, живущие вокруг нас, вдали от нас и поблизости, на самом деле русские, которые страдают от геноцида. Мы их освободим, и НАТО не посмеет нам мешать, потому что у нас есть ядерное оружие. — А у них разве нет? — поинтересовался Индюшкин. — У них есть, — презрительно отозвался Вольф Вольдемарович. — Но они трусы. Они не решатся его применить, потому что слишком хорошо живут и хотят жить дальше. — А мы разве не хотим жить? — спросил Достоевский, на котором природа устала отдыхать. — Хотим. — Произнося речи, Вольф Вольдемарович постепенно возбуждался и начинал жестикулировать так, как будто дирижировал невидимым оркестром. — Мы хотим жить, — повторил он. — Но не так сильно хотим, потому что живём не так хорошо. И это хорошо, что живём не так хорошо. Поэтому мы их не побоимся, и, прежде чем они нанесут нам удар, мы их покроем ковровыми бомбардировками, от них не останется ничего, кроме пепла, а мы в конце концов дойдём с одной стороны до Индийского океана, а с другой — до Атлантического и до Рима. — Тем более, — подхватил Владик, что Рим — это тоже, как всем известно, исконно русский город. Тут даже члены этой компании, хотя у них у всех мозги давно были вывихнуты, а языки вывернуты наизнанку, слегка поперхнулись и посмотрели на Владика с настороженным удивлением. Но он им тут же всё разъяснил. Когда-то давно славянские племена, совершая большой освободительный поход, прошли Европу и весь Апеннинский полуостров, и когда входили в Рим, жители этого города, выстроившись вдоль дороги, бурно приветствовали своих освободителей и говорили друг другу: «Это русские!» С тех пор их зовут этруски. Каким-то образом я сам оказался в этой компании и тоже попробовал влезть в разговор и, извинившись за своё невежество, задал автору вопрос, не путает ли он случайно древний Рим с современным Донецком? <…> Я имею в виду, что когда русские войска входят в Донецк, то тамошние жители говорят: «Это русские». Римляне должны были сказать «e russa», но если они говорили «это русские», значит, они сами были русские. — Правильно, — сказал Владик, ничуть не смутившись, — там уже жили русские, которым римские власти не разрешали говорить по-русски, и они вынуждены были изъясняться на латинском наречии, но когда к их городу подошли их соплеменники, они, уже ничего не боясь, могли насладиться чарующими звуками родной речи, после чего латинский язык окончательно устарел, и теперь его изучают только юристы и медики. Воспользовавшись близостью к такому учёному человеку, я решил не упустить случая и спросил, почему, как он считает, Европа, такая духовная и просвещённая, поддерживает грубых и невоспитанных укрофашистов. — В этом ничего странного нет, — немедленно ответил мне Владик. — Не забывайте, что Европа родина фашизма.

Американцы, спасая Россию от голода, посылали ей продовольствие в конце девятнадцатого века, в начале двадцатого, делали это же во время нашей Великой Отечественной, но даже и тогда я помню, люди, уплетавшие американскую тушёнку, замечали, что она сладковата, и задавались вопросом: не человечина ли в этих банках.

Where are you from

Ехал, равнодушно скользил глазами по витринам и вывескам, пока одна из них не заставила меня вздрогнуть. На ней был нарисован смеющийся белокурый мальчик славянской внешности, над которым яркой дугой красными буквами шла надпись: «Human organs from Russian orphans», <…> перевод: «Человеческие органы от русских сирот». <…> Спрашиваю: — Это точно детские органы, а не какие-нибудь телячьи или поросячьи? — Что вы, сэр, — обиделся продавец, — как можно? Имею (I have) сертификат соответствия, вон он в серебряной рамке висит на стене. Но вы можете верить мне на слово, потому что мы, американцы, никогда не врём. <…> — А этой торговлей занимаетесь легально? — О, сэр, разумеется, оф корс, совершенно легально. У меня есть лицензия, вон она в золотой рамке рядом с сертификатом, и налоги я плачу аккуратно. Могу показать справку, айди и секьюрити намбер. <…> — Допустим, ваши негуманные американские законы позволяют такое. Но вам лично не стыдно, не страшно, не больно за этих бедных детишек? Он моего вопроса не понимает. — Так детишки-то, — говорит, — не наши, а русские. — А русские, — говорю, — что, разве не люди? Американца трудно вывести из равновесия, но этот, я вижу, начал сердиться. — Да что вы говорите, сэр? Это же русские сироты. Они в вашей Рашке так живут, что рады бывают попасть в Америку хотя бы даже и в расчленённом виде. Тут уж я совсем не выдержал, перегнулся через прилавок, схватил его за грудки. — Ах, ты, — говорю, — сволочь. Ты не только детей, ты ещё и страну мою оскорблять будешь! Да я тебя сейчас самого расчленю и члены твои раздам бездомным собакам. Он уже задыхается и хрипит: — Не отдадите, сэр! У нас нет бездомных собак… Я хотел сказать, что не верю, но не успел. Резко дёрнувшись, он вырвался из моих рук, нырнул под прилавок и вынырнул с винчестером. — Вот, — улыбнулся он фарфоровыми зубами, — теперь я вас расчленю, сэр. Но вами собак кормить не буду, потому что наши собаки привыкли к более свежей пище. Я продам ваши дряхлые органы вашим пропагандистам, а они скормят их вашему же народу.

Прогулка

— А вы кто? — Корреспондент агентства «Рашен ревью». — Американское агентство? — Нет, самое что ни на есть нашенское. Доморощенное, ха-ха. Название для привлечения публики. Английское название вызывает больше доверия. У нас же, когда видят что-то написанное кириллицей, не доверяют. Можно я задам вам буквально пару вопросов? <…> Скажите, почему вы против присоединения к нам Крымского полуострова? Вам кто-нибудь за ваше мнение заплатил? <…> Я думаю, что мысли, которые не стоят денег, не стоят того, чтобы их высказывать. <…> вы правда не боитесь приближения к нашим границам НАТО? Я хотел было по привычке соврать, что боюсь, ужасно боюсь этого НАТО, что оно придвинется к нам со своими базами, что оно сделает нам ещё что-то — что именно, я не знал — плохое, и вдруг я подумал: а с чего я должен бояться этого НАТО. Ну, приблизится оно, и что оно мне сделает? Зачем я ему буду нужен? И тут меня прорвало, и я закричал на этого Ивана Ивановича: — А не пошёл бы ты туда-то и туда-то! Не надо меня стращать! Я не боюсь приближения НАТО. Я боюсь вашего приближения к моему дому, к моему телу, к моей душе. Я вас боюсь, всех ваших служб, которые на три буквы, вашу полицию, Следственный комитет, прокуратуру, суд, вашу Государственную думу и её депутатов, вашу вертикальную демократию, ваши вагонзаводы, народные фронты, антимайданы и девяносто процентов вашего электората, который раньше назывался народом, а на самом деле весь вместе есть чёрт знает что. Иван Иванович всё это выслушал, записал на диктофон, проверил качество записи и сказал: — Хорошо, я доложу, но напрасно вы так о народе. Народ — это понятие святое, — добавил он и, перекрестившись, растворился в ночном эфире.

Пробка и малиновый пеликан

— Сообщаю вам конфиденциально, что Перлигос спасает от уничтожения и вымирания всех животных, но в настоящий момент его главная забота — малиновый пеликан. <…> осталась одна пара, и виду грозило полное исчезновение. Особенно при той власти, которая там была ещё недавно. Понимаете, мы им Крым подарили, а они о крымской природе никакой заботы. Ни людей, ни животных, ни птиц не берегли, а малиновых пеликанов бывший укропский президент велел готовить себе на завтрак. Перлигос, наблюдая за всем этим, очень переживал, но терпел. Однако когда дошло до того, что малиновых пеликанов вот-вот не станет совсем, он не выдержал, принял решение вернуть полуостров и спасти этих редких птиц, а заодно и русско-крымско-татарское население от полного истребления. С этой целью он попросил у наших сенатаров разрешения на ввод зелёных человечков. <…> Речь о том, чтобы они смогли выжить, увеличить популяцию. И поэтому Перлигос их учит… — Чему? Иван Иванович сдвинул занавеску, глянул в окно, желая убедиться, что никто не прислонил к нему своё любопытное ухо, оглядел потолок, не понатыкано ли там жучков или скрытых видеокамер, и сказал тихо: — Как людям, допущенным к особой государственной тайне, я вам сообщу. Он учит их размножаться. — Что?! — не поверил я. — Первое лицо государства учит пеликанов размножаться? Каким же образом? — Самым простым и наглядным, — сказал Иван Иванович и вовсе понизил голос до шёпота: — На яйцах сидит. Я не знаю, сколько вопросительных знаков надо поставить, чтобы выразить моё удивление. Но Иван Иванович всё разъяснил: — Понимаете, киевская хунта довела их до такого состояния, что они даже яиц не несут. Всего два яйца осталось, а уж высиживать птенцов они и вовсе разучились. Теперь их надо учить заново, а кому это можно доверить. Да вот во всём государстве никому, кроме… Сами подумайте: если не он, то кто? Кто способен вот так, день и ночь, не сходя с места? Никто! Вот он и решил. Личным опять примером. — И что же, днём и ночью сам лично и не сходя с места? — Сам лично. А кто же? — Да мало ли. У нас же есть депутаты Государственной думы, Совета Федерации и, в конце концов, Втолигос тоже имеется. — Эх, наивный вы человек, — посетовал Иван Иванович, — столько лет на свете живёте, а до сих пор не усвоили, что в нашей стране по-настоящему важное дело никому, ну никому совершенно, кроме самого-самого, доверить нельзя.

… я увидел стоящий в общей веренице машин скромный бежевого цвета микроавтобус с красными дипломатическими номерами и надписью на борту прямо-таки не нашими буквами «State department of the United States of America».

Цена вопроса

это и есть тот самый пресловутый Госдеп, о котором я так много слышал, точнее, его мобильный филиал. Надо же, прямо на нашей московской улице стоит, и непонятно, как это допускают ФСБ и полиция! Может быть, правду тот псих, выдававший себя за депутата, говорил, что страна наша оккупирована американцами? Тогда и передвижному госдепу в Москве нечего удивляться. Не удивился я и стоявшей к нему очереди мужчин и женщин жалкого вида, все в майках с портретами американского президента, некоторые с американским флагом, а другие с надписями на груди: «I love America», «I love American cookies» («Я люблю американское печенье») и «Obama is great!» («Обама велик!»), но все в одинаковых бейсболках, на которых на каждой по-русски написано: «Иностранный агент». <…> я, хотя формально и не считаюсь иностранным агентом, по существу давно им практически являюсь, распространяя провокационные слухи, что там люди живут лучше, чем здесь. <…> Я по старой привычке оглянулся вокруг, не следит ли кто за мной, но ничего не понял, потому что среди этих нежелательных иностранных агентов могли быть и желательные отечественные, которые стоят здесь под видом нежелательных иностранных.

— А-а, — разочарованно протянул американец, — писатель-сатирик… Только что у меня был ваш коллега. <…> — Салтыков-Щедрин, что ли? <…> — Вот, — покачал головой американец, — я тоже думал, что он умер, а он говорит, что, пока Россия остаётся такой, какая есть, он бессмертен. Я давно заметил, — сказал он, попыхивая сигарой, — что нигде в мире нет столько бессмертных покойников, как в России. <…> — А что, Салтыков-Щедрин тоже предлагал вам свои услуги? — Предложил. Сказал, что может написать продолжение города… Этого… Ну, «Сити оф стьюпидити». — Продолжение «Истории одного города»? И вы отказались? — вскричал я в возмущении. — Нет, мы не отказались, но я посадил его перед телевизором, поставил DVD с записью заседаний вашей думы и говорю: «Вот вам ваше Сити оф стьюпидити». <…> Он сначала очень смеялся. А потом плакал. Очень сильно плакал. Признался, что никакого гонорара не заслужил. Вы, говорит, не тратьте зря деньги ваших налогоплательщиков. Не нанимайте иностранных агентов. Не боритесь с этой властью. Они без вашей помощи сделают сами больше, чем вы хотите. Подорвут основы, нанесут ущерб престижу, ослабят боеспособность, всё разворуют и выставят сами себя и всю страну в таком смешном виде, в каком это недоступно никакому гению нашего жанра. Ни Свифту, ни Гоголю, ни даже мне.

— Злить и обижать я умею не всех. Власть имущих сколько угодно, но народ, это уж, извините, для меня святое. — Но я же вас прошу сердить не народ, а население. А когда оно станет народом, тогда и без вас рассердится.

Вдоль дороги выстроились в ряд <…> женщины с детьми. Молодые и старые, мамы, тети и бабушки с мальчиками и девочками в возрасте лет от четырёх до четырнадцати. — А вы что тут делаете? — спросил я какую-то из старушек. — Да вот внучонка привела Илюшку, и другие так же, кто сыночка, кто внучка, кто племяшку. — А зачем? Она охотно объяснила, что скоро будет ехать наш Главный и Любимый и может обратить внимание. А у него есть привычка: если по дороге заметит малыша с симпатичным пузиком, то обязательно остановится и поцелует в пупок. И это как святое благословение, как причисление дитяти к лику ангелочков небесных. — Ну что ж, — говорю, — ждите, надейтесь.

Видение

На своё недоумение по поводу наличия среди машин сопровождения ветеринарной службы получил не вполне внятное разъяснение, что Первое лицо, работая с дикими животными, достигло такого совершенства в искусстве перевоплощения, что само отчасти является диким животным. И что порой для оказания ему полноценной медицинской помощи требуется консультация ветеринара. — Ну хорошо, — сказал я, — ладно, это я понял. А инкассаторская машина зачем? <…> У первого лица государства личных расходов практически нет. Жильё, еда, одежда, транспорт — все, как говорят американцы, free of charge. Всё бесплатно, а зарплату куда девать? Вот он её откладывал, а теперь накопленное дома хранить опасается. Тем более что у него всяких домов там и сям столько, что забудешь, в котором хранишь. — Но зачем же дома хранить? — возразил я. — Есть же Сбербанк, ВТБ. — Наши банки? <…> Ха-ха-ха-ха. <…> — Если наши банки для вас ха-ха-ха-ха, то есть, к примеру же, например, офшоры. Тут Иван Иванович не сдержался: — Вы что? Какие там офшоры? А санкции? — А, санкции, да. Про санкции я как-то и не подумал. — Эгоист, потому и не подумал, — попенял мне Иван Иванович. — Вас санкции не касаются, а на тех, кого касаются, вам, как я вижу, наплевать. — Ну почему же наплевать, — возразил я. — Я очень за них переживаю, но для таких людей, как наш Перлигос, открыты любые самые надёжные банки. Американский, немецкий, швейцарский. — Эх! — вздохнул Иван Иванович. Тяжело вздохнул, непритворно. — Всё-таки правда, наивный вы человек. Это не банки, а морозильники. Вклады наших олигархов замораживают. А уж если попадутся деньги нашего Перлигоса, их они из своих хранилищ и вовсе не выпустят. Воспользуются случаем. Будут шантажировать, потребуют вернуть Крым, или подать в отставку, или ещё чего.

Человек прозрачный, как стекло

… о Вторлигосе. Об этом замечательном человеке говорят, что он, во-первых, не отбрасывает тени, поскольку сам ею является, а во-вторых, не имеет никакого лица. Злые языки утверждают, что он не имеет даже и тела, то есть пустое место. Что-то вроде невидимки. Что сквозь него можно просматривать другие предметы, как сквозь незамутнённое стекло. <…> Хотя, будучи Вторым, временно исполнявшим обязанности Первого, и относясь к порученному делу ревностно, он оставил после себя глубокий след, который до сих пор некоторые реакционеры тщетно пытаются из нашей памяти вычеркнуть. <…> Его демократизм проявился в том, что, проводя реформы, он учёл мнение не только сограждан, но и братьев наших меньших, и ещё более меньших <…> сестёр, то есть наших коров, которые не желали признавать переходы времени с летнего на зимнее и наоборот, в знак протеста мычали и сильно понижали удои. Он отменил зимнее время, сократил количество часовых поясов, и молока у нас стало хоть залейся. Четыре года жили мы по коровьему времени, пока бывший Перлигос опять не стал настоящим и не повернул время обратно к зиме. После чего снова сильно похолодало. <…> Четыре года побыл, поправил, в одну маленькую войну поиграл. Хотел ещё кое-какие идеи осуществить относительно времени. Например, количество месяцев уменьшить с двенадцати до четырёх и называть их понятно по-русски: весенник, летник, осенник и зимник, причём началом весны считать день, который раньше назывался первым января, а по новому стилю стал бы первым весенника. В этот же день согласно плану Вторлигоса следовало отмечать Рождество Христово, Новый год, День защитника Отечества, а потом даже и Светлую Пасху подтянуть к тому же числу. Но все свои идеи провести в жизнь он не успел, возможно, как раз ввиду обратного течения времени. Потому что истинный Перлигос, ставший на время Вторлигосом, давший ему покататься на своём трёхколесном мотоциклете, вскоре забрал своё средство катания обратно и стал опять не только истинным, но и формальным Перлигосом.

Изделие № 2 и призывы к действию

… за столами сидят люди, участники какой-то, как мне подумалось, конференции. <…> и у всех на левой стороне груди висят какие-то бантики. Я сначала, естественно, подумал, что это белые ленточки, с которыми наши оппозиционеры ещё недавно безнаказанно разгуливали по столице и которые один известный всем человек, выглядывая из окна своего кремлёвского кабинета и будучи при этом близоруким, принял за презервативы. <…> Вгляделся ещё внимательней — и убедился, что мне не кажется, это действительно презервативы. Иностранного производства, потому что, насколько я знаю, наша промышленность, к великому моему сожалению, с некоторых пор этот товар широкого потребления не производит. <…> Хотя резина, из которой изготовлялось изделие, была достаточно плотной и более подходящей для противогазов, она, так же, как и противогазная, часто рвалась, лопалась и сползала с того, на что надевалась. <…> Ничего не скажу, выглядят красиво, но не на том месте, для которого предназначены. А на этом месте, на левой стороне груди, у нас носятся самые высокие ордена. Увидев презервативы, я подумал: может быть, это тоже какой-то новый орден, о котором я ещё ничего не знаю. Сначала подумал — не может быть, а потом подумал — почему бы и нет? Ведь есть же у англичан орден Подвязки, причём не какой-нибудь, а самый высокий. <…> если уж есть орден Подвязки, то почему бы не учредить орден Презерватива? С той же примерно надписью: «Стыд подумавшему об этом плохо». Заканчивая тему, замечу, что лёгкая доступность нашему потребителю презервативов иностранного производства привела к значительному и отмеченному социологами падению в нашей стране рождаемости и сокращению численности народонаселения.

С трибуны выступал какой-то пламенный оратор, то ли партизан Че Гевара, то ли писатель Лимонадов <…>. — Общественный протест! — пискнула моя соседка, белобрысая девица с вплетёнными в косички двумя презервативами. — Одиночные пикеты! — предложил толстый мужчина с пышными седыми усами. — Массовый стихийный хорошо подготовленный митинг! — подал голос кудрявый молодой человек. <…> — То есть, — спросил меня седоусый, — вы предлагаете революцию? — Да, именно революцию! — подтвердил я, и зал встретил мои слова бурными аплодисментами. — Я против, — сказал седоусый. — И все, кто здесь сидит, против. Революция — это война, это кровь, а мы все за мирную смену власти через демократические процедуры. И на эти слова зал отозвался бурными аплодисментами и дальше с одинаковой яростью аплодировал всем противоречившим одно другому предложениям ответить на произвол властей. Предлагались: Одиночные пикеты (Бурные аплодисменты). Митинг (Бурные аплодисменты). Мирное шествие (Бурные аплодисменты). Марш миллионов (Бурные аплодисменты). Всеобщее восстание (Бурные аплодисменты). Ничего не делать (Бурные аплодисменты). В конце концов под бурные аплодисменты пришли к решению провести марш миллионов человек на пятьсот, участие в интересах массовости разрешить всем, но не допускать никакого экстремизма, гейства и педофильства. И лозунги допускать исключительно мирные: «Перлигоса на нары!», «Думу распустить и подвергнуть…» — я не понял чему, то ли люстрации, то ли кастрации. «Чиновникам тюрьма! Олигархам смерть!» Вот так все постановили и уже взялись писать резолюцию, когда на трибуну вскочил человек с лицом кавказской национальности и усами с концами, закрученными за уши. Он поднял руку. Галдёж прекратился. — Джентльмены, — обратился он к аудитории с грузинско-американским акцентом. — Кто это? — спросил я свою соседку, ту самую, с презервативами в косичках. <…> — Это, — сказала девушка, — наш великий учитель и наставник Акакий Торквемадзе. Грузинский специалист американского госдепа по оранжевым революциям. — Джентльмены, — повторил Торквемадзе, — братья и сёстры! К вам обращаюсь я, друзья мои. Все замерли. Торквемадзе отхлебнул воды из стакана. — Вы меня извините, я явился к вам из цивилизованного мира и поэтому, может быть, не всё понимаю, не понимаю, например, о чём вы сейчас договорились. И кто вы есть, оппозиция или послушное стадо баранов? Какой митинг, какой марш, какое шествие? Вы уже митинговали, маршировали, шествовали и гуляли с синими ведерками, белыми ленточками в оранжевых курточках. Вы делали это мирно, вы ходили по бульварам, улыбались друг другу, улыбались полицейским, и полицейские улыбались вам и били вас дубинками по башке. Вы радовались тому, как много вы видели красивых открытых приветливых лиц. <…> Вы должны отчётливо понимать, что госдеп за пустые прогулки денег не платит. <…> Если вы отправите его в отставку или на нары, ничего не изменится. На смену этому Перлигосу придёт другой Перлигос, но система останется та же. Значит, надо сломать весь механизм этой системы, самых отъявленных воров посадить, а других заменить честными людьми. — А где их взять? — выкрикнул кто-то с места. — Если нужно, — пообещал Торквемадзе, — честных людей пришлём из Грузии, из Америки, из Одессы. — И, превратившись вдруг в Джонсона энд Джонсона, продолжил с американским акцентом: — Поэтому нужна революция. Если вы её совершаете, госдепартамент будет заплатить вам много деньги. Больше, чем вы можете украсть на своей работе. Но вы должны показать, что вы способны на революция. (Аплодисменты, крики: «Способны! Способны!») <…> — Платить будем по гибкой шкале, — сообщил Двойной Джонсон, превратившись опять в Торквемадзе. — За общее участие по низшей ставке, за особую активность, проявление героизма — аккордно. Случаи героизма должны быть подтверждены показаниями свидетелей, предъявлением соответствующих фотоснимков с ваших айфонов и айпадов и в случаях особого героизма свидетельствами о смерти.

Революция

Бегу, как молодой, и на бегу понимаю, что в самом деле помолодел. Это революционный порыв сделал своё чудесное дело. (Поэтому всем-всем, кто страдает от того или иного недомогания, советую время от времени совершать хотя бы маленькую революцию, и, если останетесь живы, немедленный целебный эффект вам обеспечен.)

— Граждане революционеры, минуточку терпения. Сейчас подойдёт начальник охраны, во всём разберемся. Стоим, переминаясь с ноги на ногу. Наконец появился начальник охраны в старинной форме с эполетами, расшитыми золотом, и с кивером на голове. — В чём дело, товарищи-господа? — Да вот, — говорю, — желаем взять штурмом Кремль, у нас народная революция. Меня удивило, что его это не удивило. — Ну что ж, — говорит, — революция дело хорошее, проверенное и одобренное товарищем Зюзю, но нужно разрешение. — Чего? — говорю. — Какое ещё разрешение? — Письменное. От мэрии. С подписью мэра и с круглой печатью. А также с указанием количества участников и времени проведения от девяти до восемнадцати часов. Я, надо сказать, возмутился. — Что ж это за дурь, — говорю. — Это же революция. Вы слышали, чтобы Ленин спрашивал разрешения или Троцкий? — Насчёт указанных лиц не знаю. Но все экскурсоводы на проведение массовых экскурсий, а тем более революций, должны получать разрешения. Я не отступаю, гну свое. — Что, — говорю, — за бюрократические уловки? Да где вы видели, чтобы народная революция совершалась по бумажке? Думаете, в девятьсот семнадцатом году большевики с бумажками шли на Зимний? Не было у них никаких бумажек, кроме, может быть, мандата, подписанного лично товарищем Троцким. — Хорошо, — говорит начальник. — Давайте мандат, подписанный Троцким. Я ему резонно отвечаю, что мандата, подписанного Троцким, нет, но вот — протягиваю ему тайную инструкцию американского госдепа по проведению оранжевых революций с личной подписью госпожи Барбары Страйзен. Эта бумага произвела впечатление. Начальник долго её изучал, посмотрел на просвет, проверил на зуб, сфотографировал на айфон и опять позвонил куда-то. Но, выслушав ответ, вернул бумагу, развёл руками: — Весьма сожалею, но после введения против нас санкций все указания американского госдепартамента должны проходить предварительную экспертизу и согласовываться с нашим министерством иностранных дел. Так что вот… Он опять развёл руками, пожал плечами, а лицом показал полный отказ. Тем временем задние напирали на передних и нетерпеливо вопрошали, что там происходит. Передние отвечали следующим за ними: — Нужна экспертиза. И следующие за следующими отвечали следующим за ними: — Нужна экспертиза. Так эти слова шли из уст в уста дальше, постепенно убеждая восставший народ, что прежде, чем восставать, надо всё-таки провести экспертизу, пройти нужные согласования и получить необходимые разрешения, резолюции и печати. И когда дело дошло до последнего ряда, все стали поворачиваться в обратную сторону, последний ряд стал первым, а во главе его оказался Чегевар Лимонадов, который шёл сзади, а теперь оказался первым и с лозунгом «Даёшь МИД!» повёл народ на Смоленскую площадь. Но потом, как я слышал, в этой толпе возникли серьёзные разногласия, и одни по-прежнему шли на МИД, но не дошли до него, другие не дошли до Лубянки, третьи хотели ограбить ГУМ, но он за это время сгорел, повернули на ЦУМ, но по дороге рассеялись, разбрелись по пивным и закусочным, а другие и вовсе отправились по домам, но все добрались или нет, неизвестно.

В приёмной Перлигоса

— Здесь сидят все те, кого обвиняют в коррупции. Вот я и думаю, что вы тоже по такому же делу. — Да нет, — говорю, — я к коррупционным схемам, к сожалению, допущен не был. — Как это? — говорит сосед. — Как это не был? Неужели вам никто ничего не заносил, не откатывал? — Увы, — говорю, — всё мимо несли, а ко мне ни разу не завернули. — Да, — вздохнул мой сосед, — много ещё у нас несправедливостей. — вероятно, неоригинально

… разглядывал головы прибитых к стене животных. <…> Так вот под каждым из краснокнижных животных отдельно было указано, что это животное спасено лично Его Высокопревосходительством Перлигосом в уссурийской тайге. А это в подмосковном лесу. А это в тундре.

Незабываемая встреча

… взошёл на трон шестой, совсем слабосильный, которого с самого начала водили под ручки. Он, как говорили, приступил к исполнению обязанностей, не приходя в сознание, и через двенадцать месяцев умер. <…> восьмому, временному демократу, который управлял страной между инфарктами и запоями, и однажды с похмелья передал управление девятому…

Никто не смеет усомниться в правильности твоих слов и действий, никто не оспорит твои намерения. Вот так изо дня в день тебя встречают широкими улыбками, тебе говорят комплименты, тобой восторгаются, а что за всем этим стоит, какие интриги плетутся за твоей спиной, ты узнаешь, только когда тебя выкинут из твоего кабинета, и ты увидишь, что никто тебя не любит, никто тобой не восхищается, никто тебе не промолвит доброго слова и не пожалеет. А если тебя потащат на эшафот, не кто иной, как твой самый ярый противник, рискуя собственным благополучием, скажет: «Ну это уж слишком!»

Заседание высшего органа

Было объявлено совместное, открытое при закрытых дверях заседание Государственной думы, Совета Федерации, Совета министров, Совета безопасности, Администрации президента. В зале на шесть тысяч мест кресел на всех не хватило, некоторые стояли в проходах, а наиболее мелкие особи, пытаясь показать, что они действительно перевоплотились, висели на люстрах. Сумевшие захватить кресла сидели, возложив тяжёлые клювы на плечи впередисидящих. Хуже других пришлось сидевшим в первом ряду. Они вынуждены были держать клювы на весу, что исключало возможность незаметно поспать. Стоит лишь задремать, и клюв немедленно опустится и уткнется где-то между коленями, а то и ударится в пол.

Я нашёл глазами министра лесной и деревообрабатывающей промышленности, вижу, и у него глаз загорелся, а в уме запрыгали цифры. Он уже представил себе, как выставит государству счёт. Поскольку в рублях он считать не привык, он мысленно оценил черенки по двадцать долларов за штуку. Если получить двадцать долларов за штуку, а потратить два и умножить разницу в восемнадцать долларов на сто сорок шесть миллионов… — и он представил себе виллу в Майами с бассейном, с «Кадиллаком» в гараже, вертолётом на крыше и яхтой длиной метров сто семьдесят у собственного причала. В этот момент он встретился взглядом со мной, и вилла в его воображении уменьшилась до размеров большой квартиры, «Кадиллак» в гараже остался, яхту заменил четырёхместный катер, а вертолёт с крыши сдуло ветром. Министр напрягся, чтобы прочитать мои возможные мысли по этому поводу, и вместо квартиры в Майями разглядел СИЗО в Лефортове, камеру, полную уголовников, и своё место на полу у параши. Тут я вовсе опустил его на землю, телепатически сообщив, что камеры в СИЗО он может избежать: если заранее согласится, что простой черенок при массовом производстве никак не может стоить больше полутора долларов…

Великая черенковая революция

… во сне события иногда развиваются гораздо быстрее, чем наяву. Наяву депутаты ещё долго бы чикались, спорили, приводили бы доводы «за» и «против», утрясали бы в профильных комитетах, а тут приняли сразу во всех трёх чтениях, и я, чтобы не откладывать дело до следующего сна или до следующей потери сознания, подписал соответствующий указ. Было сказано, что всеобщая черенковизация всего взрослого населения будет производиться в специализированных медицинских учреждениях опытными специалистами (врачами и полицейскими) под местным наркозом и с применением вазелина. Вазелин для того, чтобы пациенты оставались живыми и способными на сильное возмущение. Мёртвые, как известно, на возмущение не способны. Я сразу дополнил указ предостережением о возможных санкциях против граждан, которые попытаются уклониться. Было указано, что лицам, не имеющим справки о прохождении черенковизации, не будут выдаваться зарплаты, их счета в банках будут заморожены и выезд за границу закрыт. Я предусмотрел и возможность поощрения: первому миллиону прошедших процедуру пообещал бесплатно по бутылке водки и баночке гусиной печени — фуа гра от отечественного производителя. После чего состоялось широкое обсуждение предлагаемой меры по всем каналам телевидения. Я предполагал, что сама мера может показаться людям настолько дикой и оскорбительной, что они, наконец возмущённые до глубины души, восстанут и совершат революцию, не дожидаясь намеченной экзекуции. Но чтобы волна народного гнева не оказалось слишком уж неуправляемой, я попросил наших наиболее популярных телеведущих Кислова, Индюшкина и Головастика провести несколько ток-шоу, участники которых выступили бы «за» и «против» всебщей черенковизации, и чтобы те, которые «за», победили, но с не слишком большим перевесом. Однако я недооценил таланты этих замечательных журналистов. Они провели свои передачи с таким блеском, что подавляющее большинство, восемьдесят девять с половиной процентов граждан нашей Федерации, согласились с тем, что черенковизация крайне необходима, проводится для их же пользы и для полного замешательства, которое непременно испытают Пентагон, НАТО, Барак Обама и Ангела Меркель. Черенки, введённые под наблюдением врачей и с применением вазелина, будут способствовать выпрямлению позвоночника каждого подвергнутого этой уникальной процедуре.

Я всмотрелся и увидел, что возглавляют толпу, представьте себе, Семигудилов <…>. Они с вдохновенными лицами идут впереди, растянув длинный, во всю ширину колонны транспарант, на котором славянской вязью начертано: «Ударим черенком по тщетным надеждам НАТО!» Другие несли висящие на груди транспаранты и плакаты со всякими портретами, рисунками, карикатурами и текстами против санкций, однополых браков и продвижения на восток блока НАТО. «Да здравствует Всеобщая Черенковизация!» — вот был основной лозунг идущих вместе. Рисунок в виде бойца Гражданской войны с указующим пальцем: «А ты прошёл «Поголовную Черенковизацию?» «Поголовная Черенковизация — наш ответ европейским санкциям». <…> — Почему Черенковизация поголовная? <…> Черенки же не в голову забивают.

Да, сказали они, мы готовы ответить на западные санкции и продвижение НАТО на восток даже и таким, как выразился один политически подкованный гражданин, асимметричным способом.

Навстречу мне и попутно со мной двигалось огромное количество людей, молодых, свежих, полных сил, жизнерадостных и улыбающихся так же, как я. Они шли, каждый по своим делам, расправив плечи и выпрямив спины. У них была такая стать, как будто у всех у них изнутри их осанку держал какой-то невидимый стержень.

… я услышал вверху какой-то стрекот. Я запрокинул голову и увидел, что в бледном рассветном небе, прямо надо мной, вытянув длинный клюв и лениво взмахивая крыльями, держал курс на восток крупный малиновый пеликан, сопровождаемый по бокам двумя вертолётами «Ка-52» Военно-воздушных сил Российской Федерации. А сзади кильватерной колонной, не сильно отставая один от другого, тянулись вертолёты охраны, санитарный, ветеринарный и инкассаторский. — конец

О романе

Сомнения в том, что эта вещь увидит свет в России, посетили и меня. Ни один современный автор не осмелился на столь откровенный, острый, злой гротеск, сотрясающий все устои отечественной действительности. Войнович создал сатирическую энциклопедию современной российской жизни. <…> «Верхи» предпочли не заметить «Малинового пеликана» — никто романа не запретил, автора не осудил, травлю не организовал. А «низы» даже без команды сверху взяли под козырёк — окружили роман молчанием. Внимание: с момента его выхода не было написано ни одной толковой рецензии, ни одного отзыва, не говоря уж о серьёзных литературно-критических статьях. Не нашлось ни одного российского обозревателя, критика, литературоведа, которые хотя бы просто зафиксировали факт появления «Малинового пеликана» в современном литературном процессе! <…> Жюри премий, по-видимому, решили не обострять отношений с властью: какой шорт-лист! — роман не пропустили даже в лонг-лист! <…> Отметить престижной литературной премией «Малинового пеликана» означало бы дать повод для новой русской революции. <…> Утешало только одно: гробовое молчание в адрес «Малинового пеликана» было свидетельством исключительной силы романа и его автора. Что же, иногда не получить премию оказывается почётнее, чем её получить!

— Ольга Аминова (редактор), «Мне несказанно повезло»

У Володи потребность изменить мир к лучшему. Восстановить справедливость. <…> Казалось бы, сидишь за забором и сиди. Пиши свои книги, тем более у тебя есть кабинет. Рисуй свои картины — у тебя есть мастерская. Никто тебя не трогает, и ты никого не трогай. Но это не для Войновича. Он пишет свои поздние книги: «Малиновый пеликан», «Фактор Мурзика». <…> Войнович берёт на себя привычную миссию правозащитника. — «Поздняя любовь»

— Виктория Токарева, «Жена поэта», 2019