Падёж (Сорокин)

«Падёж» — гротескно-сатирический рассказ Владимира Сорокина 1978 года. Вошёл в третью часть романа «Норма» (как читаемый персонажем) и авторские сборники «Утро снайпера» 2002 года и «Заплыв» 2008.

Цитаты

«Приказываю проконопатить склад инвентаря регулярно валяющейся верёвкой. <…>»; «Приказываю снять дёрн с футбольного поля и распахать в течение 16 минут. <…>»; «Приказываю Сидельниковой Марии Григорьевне пожертвовать свой частно сваренный холодец в фонд общественного питания. Председатель Тищенко».

— А почему [на макете] избы разноцветные? — Тк, товарищ Кедрин, это я для порядку красил, это вот для того, чтобы знать, кто живёт в них. В жёлтых — те, которые хотели в город уехать. — Внутренние эмигранты? — Ага. Тк я и покрасил. А синие — кто по воскресеньям без песни работал. — Пораженцы? — Да-да. — А чёрные? — А чёрные — план не перевыполняют. — Тормозящие? Председатель кивнул. — Вишь, порасплодил выблядков!

— Как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах ты, говорят, сучье вымя, ты, кричат, грабитель, насильник. Мы тебя сдадим куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошёлся: бородой трясёт, ногами топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа — трссь! Он через мешки кубарем. Баба охнула да к двери. Я её, шкодницу, за юбку — хвать. Она — визжать. Платок соскочил, я её за седые патлы да как об стену-то башкой — бац! Аж брёвна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут я им лекцию и прочёл. Кедрин понимающе закивал головой. — О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только вижу, не действует на их самосознанье ничего — стонут да хрипят по-прежнему, как свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини меня, — Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, — когда в душу насрут — здесь и камень заговорит! Кедрин снова кивнул. — Ах, кричу, дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджёг. А сам — вон. Вот и сказ весь.

… стали расстегивать ширинки. <…> — Подходи, третьим будешь. Я угощаю. — Мокин рыгнул и стал выписывать лимонной струёй на ржавом железе кренделя и зигзаги. Струя Кедрина <…> ударила под загнувшийся край листа, в чёрную, гневно забормотавшую воду.

— А ну-ка, родословную! Живо! <…> — Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя, внук эмигранта, правнук уездного врача, да, врача… поступил два года назад из Малоярославского госплемзавода. — Родственники! — Кедрин снова треснул по двери. — Сестра — Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при посадке Парка Славы в городе Горьком. <…> — Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени,..

Сумерки отмечены прохладой, Как печатью — уголок листка. На сухие руки яблонь сада Напоролись грудью облака. Ветер. Капля. Косточка в стакане. Непросохший слепок тишины. Клавиши, уставши от касаний, С головой в себя погружены. Их не тронуть больше. Не пригубить Белый мозг. Холодный рафинад. Слитки переплавленных прелюдий Из травы осколками горят.

Напоследок Мокин отскочил к дверце, разбежался и изо всех сил пнул его в ватный живот. Тищенко ухнул, отлетел к стене и, стукнувшись головой о гнилые доски, затих. <…> — Все, Михалыч, уделал падлу… <…> Даааа. Разошёлся ты. Чуть голову не потерял. — Голову — ладно! Новая отрастёт!

— А работа каждодневная? В Устиновском нархозе брёвна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском — грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили, и растут! Растут! А устьболотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что, опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться да на ежа приседать? Оглядываться да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!

О рассказе

«Деконструкция» соцреалистической мифологии в этой повести <…> не сводится к простому «переворачиванию» соцреалистического протосюжета. В сущности, перед нами опять-таки переходный ритуал — только не индивидуальный, а социальный: обновление жизни оплачивается жертвоприношением «старого царя». Объятый пламенем председатель не случайно растворяется в пейзаже колхоза, уже сожжённого дотла: так происходит его «социальная интеграция». Более того, разрушительная активность «наставников» также объясняется спецификой переходного обряда. В традиционном переходном обряде, — отмечает М. Элиаде — происходит «символическое возвращение в Хаос. Для того чтобы быть созданным заново, старое сначала должно быть уничтожено». <…> У Сорокина именно стадия хаоса соответствует «новому порядку», «физическому стазису». <…> Качество «нового порядка», установленного посредством ритуала, в сущности, лишь выявляет сокрытое в «старом порядке»: соцреалистический мир с мёртвым скотом, гнилыми постройками, колоколом без языка и аккуратным макетом — уже основан на принципах абсурда. Хаос — это лишь развёртывание абсурда. Абсурд возникает в результате регулярных противоречий внутри дискурса. Хаос свидетельствует о тотальном взаимоуничтожении этих элементов.

— Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003