Вяленая вобла (Салтыков-Щедрин)

«Вя́леная во́бла» — острая сатирическая сказка Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина 1884 года. Написана в форме животного эпоса; впервые вышла в сборнике «Новые сказки для детей изрядного возраста. Н.Щедрина» в 1886 году, в Женеве (Genèva, M.Elpidine), в России — в смягчённой редакции под заглавием «Мала рыбка, а лучше большого таракана» в 1906-м; а в первоначальной редакции — в 1937-м. Наряду со сказками «Медведь на воеводстве», «Орёл-меценат» и «Богатырь», «Вяленая вобла» так и не была опубликована при жизни писателя в легальной печати. При прохождении в печать сказки сталкивались с неизменными цензурными препятствиями, требовавшими от автора внесения смягчающих поправок. Тем не менее, именно цензурные запрещения стали причиной широкого подпольного распространения сказок не только в России, но и в зарубежной печати.

Цитаты

Обложка «Сказок» Салтыкова-Щедрина из «Общего дела» Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для приплоду оставили) и вывесили на верёвочке на солнце: пускай провялится. Повисела вобла денёк-другой, а на третий у ней и кожа на брюхе сморщилась, и голова подсохла, и мозг, какой в голове был, выветрился, дряблый сделался. И стала вобла жить да поживать. — Как это хорошо, — говорила вяленая вобла, — что со мной эту процедуру проделали! Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести — ничего такого не будет! Всё у меня лишнее выветрили, вычистили и вывялили, и буду я свою линию полегоньку да потихоньку вести! Что бывают на свете лишние мысли, лишняя совесть, лишние чувства — об этом, ещё живучи на воле, вобла слышала. И никогда, признаться, не завидовала тем, которые такими излишками обладали. От рождения она была вобла степенная, не в своё дело носа не совала, за «лишним» не гналась, в эмпиреях не витала и неблагонадежных компаний удалялась. ещё где, бывало, заслышит, что пискари об конституциях болтают — сейчас налево кругом и под лопух схоронится. Однако же, и за всем тем, не без страху жила, потому что не ровен час, вдруг… «Мудреное нынче время! — думала она, — такое мудреное, что и невинный за виноватого как раз сойдет! Начнут, это, шарить, а ты около где-нибудь спряталась — ан и около пошарят! Где была? по какому случаю? каким манером? — господи, спаси и помилуй!» Что именно разумела вяленая вобла под названием «лишних» мыслей и чувств — неизвестно, но что, действительно, на наших глазах много лишнего завелось <…>. Сущности этого лишнего никто ещё не называл по имени, но всякий смутно чувствует, что куда ни обернись — везде какой-то привесок выглядывает.

«Мудрёное нынче время! — думала она, — такое мудрёное, что и невинный за виноватого как раз сойдёт! Начнут, это, шарить, а ты около где-нибудь спряталась, — ан и около пошарят! Где была? по какому случаю? каким манером? — господи, спаси и помилуй!» Стало быть, можете себе представить, как она была рада, когда её изловили и все мысли и чувства у ней выхолостили! «Теперь милости просим! — торжествовала она, — когда угодно и кто угодно приходи! теперь у меня все доказательства налицо!»

— Оттого я так умна, что своевременно меня провялили. С тех пор меня точно свет осиял: ни лишних чувств, ни лишних мыслей, ни лишней совести — ничего во мне нет. Об одном всечасно и себе, и другим твержу: не растут уши выше лба! не растут!

Прежде у чиновника-то чугунная поясница была: как сел на место в десять часов утра, так и не встаёт до четырёх — всё служит! А нынче придет он в час, уж позавтракавши; час папироску курит, час куплеты напевает, а остальное время — та̀к около столов колобродит.

Трудно, ах, как трудно среди этой массы привесков жить! приходится всю дорогу ощупью идти. Думаешь, что настоящее место нашарил, а оказывается, что шарил «около». Бесполезно, бесплодно, жестоко, срамно. Положим, что невелика беда, что невиноватый за виноватого сошёл — много их, невиноватых-то этих! сегодня он не виноват, а завтра кто ж его знает? — да вот в чём настоящая беда: подлинного-то виноватого всё-таки нет! Стало быть, и опять нащупывать надо, и опять — мимо! В том всё время и проходит. Понятно, что даже самые умудрённые партикулярные люди (те, которые сальных свечей не едят и стеклом не утираются) — и те стали в тупик! И так как на ежа голым телом никому неохота садиться, то всякий и вопиет: «Господи! пронеси!»

И только тогда, когда её на солнце хорошенько провялило и выветрило, когда она убедилась, что внутри у неё ничего, кроме молок, не осталось, — только тогда она ободрилась и сказала себе: «Ну, теперь мне на всё наплевать!» И точно: теперь она, даже против прежнего, сделалась солиднее и благонадёжнее. Мысли у ней — резонные, чувства — никого не задевающие, совести — на медный пятак. Сидит себе с краю и говорит, как пишет. Нищий к ней подойдет — она оглянётся, коли есть посторонние — сунет нищему в руку грошик; коли нет никого — кивнёт головой: бог подаст! Встретится с кем-нибудь — непременно в разговор вступит; откровенно мнение своё выскажет и всех основательностью восхитит. Не рвётся, не мечется, не протестует, не клянёт, а резонно об резонных делах калякает. О том, что тише едешь, дальше будешь, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан, что поспешишь — людей насмешишь и т.п. А всего больше о том, что уши выше лба не растут.

Бывают такие обстановочки, когда подлинного ума-разума и слыхом не слыхать, а есть только воблушкин ум-разум. Люди ходят, как сонные, ни к чему приступиться не умеют, ничему не радуются, ничем не печалятся. И вдруг в ушах раздаётся успокоительно-соблазнительный шёпот: «Потихоньку да полегоньку, двух смертей не бывает, одной не миновать...» Это она, это воблушка шепчет! Спасибо тебе, воблушка! правду ты молвила: двух смертей не бывает, а одна искони за плечами ходит!

Есть захотелось — ешь! спать вздумалось — спи! Ходи, сиди, калякай! К этому-то и привесить-то ничего нельзя. Будь счастлив — только и всего. И сам будешь счастлив, и те, которые около тебя, — все будете счастливы! Ты никого не тронешь, и тебя никто не тронет. Спите, други, почивайте!

— И откуда у тебя, воблушка, такая ума палата? — спрашивают её благодарные пискари, которые, по милости её советов, неискалеченными остались. — От рожденья бог меня разумом наградил, — скромно отвечает воблушка, — а сверх того, и во время вяленья мозг у меня в голове выветрился... С тех пор и начала я умом раскидывать...

Хороша клевета, а человеконенавистничество ещё того лучше, но они так сильно в нос бьют, что не всякий простец вместить их может. Всё кажется, что одна половина тут наподленá, а другая — налганá. А главное, конца краю не видать. Слушаешь или читаешь и всё думаешь: «Ловко-то ловко, да чтó же дальше?» — а дальше опять клевета, опять яд...

Все поприща поочередно открывались перед ней, и на всяком она службу сослужила. Везде она своё слово сказала, слово пустомысленное, бросовое, но именно как раз такое, что, по обстоятельствам, лучше не надо. Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на канцелярской тайне да на округлении периодов настаивала. «Главное, — твердила она, — чтоб никто ничего не знал, никто ничего не подозревал, никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные!» И всем, действительно, сделалось ясно, что именно это и надо. Что же касается до округления периодов, то воблушка резонно утверждала, что без этого никак следы замести нельзя. На свете существует множество всяких слов, но самые опасные из них — это слова прямые, настоящие. Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что из-за них изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми и начинай им кружить. И кружи, и кружи; и с одной стороны загляни, и с другой забеги; умей «к сожалению, сознаться» и в то же время не ослабеваючи уповай; сошлись на дух времени, но не упускай из вида и разнузданности страстей. Тогда изъяны стушуются сами собой, а останется одна воблушкина правда. Та вожделенная правда, которая помогает нынешний день пережить, а об завтрашнем — не загадывать.

Пробовала вяленая вобла и заблуждения человеческие судить — и тоже хорошо у ней вышло. Тут она наглядным образом доказала, что ежели лишние мысли и лишние чувства без нужды осложняют жизнь, то лишняя совесть и тем паче не ко двору. Лишняя совесть наполняет сердца робостью, останавливает руку, которая готова камень бросить, шепчет судье: «Проверь самого себя!» А ежели у кого совесть, вместе с прочей требухой, из нутра вычистили, у того робости и в заводе нет, а зато камней — полна пазуха. Смотрит себе вяленая вобла, не сморгнувши, на заблуждения человеческие, и знай себе камешками пошвыривает. Каждое заблуждение у ней под номером значится и против каждого камешек припасен — тоже под номером. Остаётся только нелицеприятную бухгалтерию вести. Око за око, номер за номер. Ежели следует искалечить полностью — полностью искалечь: сам виноват! Ежели следует искалечить в частности — искалечь частицу: вперёд наука! И тáк она этою своею резонностью всем понравилась, что скоро про совесть никто и вспомнить без смеха не мог...

На свете существует множество всяких слов, но самые опасные из них — это слова прямые, настоящие. Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что из-за них изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми и начинай им кружить. И кружи, и кружи; и с одной стороны загляни, и с другой забеги; умей «к сожалению, сознаться» и в то же время не ослабеваючи уповай; сошлись на дух времени, но не упускай из вида и разнузданности страстей. Тогда изъяны стушуются сами собой, а останется одна воблушкина правда.

Больше всего была богата последствиями добровольческая воблушкина деятельность по распространению здравых мыслей в обществе. С утра до вечера не уставаючи ходила она по градам и весям и всё одну песню пела: «Не расти ушам выше лба! не расти!» И не то чтоб с азартом пела, а солидно, рассудительно, так что и рассердиться на неё было не за что. Разве что вгорячах кто крикнет: «Ишь, паскуда, распелась!» — ну, да ведь в деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтоб кто-нибудь паскудой не обругал…

О сказке

	Щедрин давно уже переводит на общепонятный язык это либеральное российское «но» — не растут уши выше лба, не растут! — Ленин многократно использовал в политической борьбе «воблушкин» афоризм про уши
	— Владимир Ленин, «„Услышишь суд глупца“…», 1907