Вильгельм Иванович Карлгоф

Вильге́льм Ива́нович Карлго́ф (1799-1841) — русский беллетрист, стихотворец и переводчик первой половины XIX века. Происходил из дворян Олонецкой губернии. С 1817 года — офицер артиллерии. Начал публиковать стихотворения с 1824 года. В литературе пытался держаться вне группировок. Регулярно печатался в изданиях Александра Воейкова, но иногда публиковался и у враждовавшего с ним Михаила Бестужева-Рюмина, приятельствовал с Николаем Полевым. Был знаком почти со всем литературным Петербургом, в его круге Пётр Вяземский, Василий Жуковский, Иван Крылов, Александр Пушкин.

Вильгельм Иванович Карлгоф

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Карлгоф устраивал у себя вечера литераторов, в особенности — после женитьбы в 1834 году на богатой тамбовской помещице Елизавете Ошаниной. Брак с Елизаветой Алексеевной остался бездетным, однако многочисленные гости салона и сам Вильгельм Карлгоф успел привить своей жене вкус к литераторству, что сказалось позднее, уже после его ранней смерти.

Цитаты из прозы

	Как жалок человек, который в вихре света желает поневоле наполнить пустоту сердца хотя весьма сомнительным расположением общих друзей или волокитством за бальными красавицами, и как тяжело чувствует он печальную участь свою при подобном вопросе!..
	— «Живописец» (Истинное происшествие), 1830

...я живописец — это моё звание в обществе; я семьянин — это почетное достоинство в облагороженном человечестве; работа, любовь жены и счастие детей — мои требования, мои желания в будущем… Не правда ли, — продолжал Пельский, — ты удивляешься превращению офицера в художника, ветреника — в степенного отца семейства и, наконец, философа, прославлявшего златую лень, — в прилежного гражданина? Но, друг мой, любовь на свете производит чудеса!

— «Живописец» (Истинное происшествие), 1830

...первые пять лет после производства моего в офицеры я прослужил в артиллерии. Рота, в которой я находился, была расположена в Калужской губернии, около Б-ска; вокруг было много помещиков, и я жил весело, без всяких предположений, без каких-либо ожиданий и думал, что дорога в жизни для меня уже назначена и что я пройду по ней постоянно, как и многие другие. Доброе расположение товарищей и внимание начальников, казалось, ручались за долговременную мою службу; но вышло иначе. По делам службы я должен был на несколько месяцев отправиться в Петербург… Здесь занятия мои более и более умножались, и время проходило… Я около года жил уже в столице и не предвидел окончания моих дел.

— «Живописец» (Истинное происшествие), 1830

Возвратясь домой, я занялся философическим определением счастия и на другой же день подал просьбу об увольнении меня от службы. Занятия мои по службе, для которых я находился в Петербурге, пред тем за несколько дней были кончены, и я мог совершенно располагать своим временем. Я посещал Академию художеств, брал уроки в живописи на дому и, руководимый пылкою, могущественною страстию к Лизе, в тишине моего уединения писал ее изображение. Любовь непостижимо помогала мне и заменяла недостаток опытности и знания: по словам учителей, я делал невероятные успехи.

— «Живописец» (Истинное происшествие), 1830

	...можно ли сказать прошедшему: «Не будь!?»
	— «Живописец» (Истинное происшествие), 1830

Цитаты из стихотворений

	Проверенный, и вашим чувством И вашим вкусом и умом, Я с дюжинным моим искусством Наверно сделаюсь певцом, И на стихах, которых ныне Вам нет досуга прочитать, Как в лучшей Рубенса картине Заблещет гения печать.
	— A. A. Козловой (взявшей с меня обещание прочитывать ей в рукописи, все мною написанное), 1828

	Прими ж, мой друг, немногие страницы На память дней, так много милых мне! В чаду забав рассеянной столицы Мне твой приют священнее вдвойне!
	— «Не в области заветной идеала...» (из повести «Живописец»), 1830

Цитаты о нём

	Похороны Пушкина. <...> Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль ― по крайней мере наружная. Возле меня стояли: барон Розен, В. И. Карлгоф, Кукольник и Плетнёв. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела».
	— Александр Никитенко, «Дневник» (Том I), 7 февраля 1837 года

	...вотъ въ двухъ словахъ заслуги барона Розена, его дѣятельность на поприщѣ русской литературы. Въ нихъ не было ничего особенно блестящаго, ничего особеннаго и въ отрицательномъ смыслѣ. Въ мнѣніи любителей чтенія, имя г. Розена стояло рядомъ съ именами литераторовъ весьма почтенныхъ, но уже свершившихъ свое поприще, именно: съ именами гг. Сомова, Аладьина, Карлгофа, Остолопова и многихъ другихъ.
	— Александр Дружинин, Письма иногороднего подписчика о русской журналистике, 1849

«Похвала носу» не была единичной. Те же мотивы и те же образы повторяются в «Панегирике носу» Карлгофа, напечатанном в № 62 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за 1832 г. Распространённо комментируется мысль о связи носа с благородством человека: «…храбрый забияка и человек, у которого оскорблена честь, угрожают противнику лишением носа; они знают, что с потерей носа теряется благородство человека, что нос есть олицетворённая честь, прикрепленная к человеку». Уже в самой формулировке этого положения чувствуются намёки на толки об утрате и восстановлении носа, которые усердно поддерживались журнально-газетной смесью в связи с распространением ринопластики и подправлялись пикантными анекдотами. По этой же плоскости скромно скользят и эти смеющиеся слова: «О нос, чистейший нравственностью! ты вопиешь о пороках того человека, который тебя носит! Твои улики безмолвны, но красноречивы. Твой пунцовый цвет изобличает человека, предавшегося вполне Бахусу… Но в этом ли одном пороке ты уличаешь смертных?» Настойчиво внушается мысль о самостоятельности носа, о неполном слиянии его со «смертными»: «О нос, ты мыс, выдающийся из человека, чтобы можно было тобою любоваться со многих сторон, чтобы смертные замечали, что ты не вовсе общее с ними… Ты первый можешь подвергнуться вражьим ударам...» С таким упорством отстаивается личная независимость носа.

— Виктор Виноградов, «Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский», 1929

В ближайшие отношения с «Панегириком носу» Карлгофа должно быть поставлено вступление к рассказу о носаче дербентском беке Гаджи-Юсуфе в повести Марлинского «Мулла-Hyp», печатавшейся в «Библиотеке для чтения» за 1836 г. <...> «...А что выдумали <люди> для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа? Ничего! положительно ничего, кроме розового масла и нюхательного табаку, которыми развращают они носовую нравственность многих и казнят обоняние остальных. Неблагодарно это, господа, как вы хотите: неблагодарно! Он ли не служит вам верой и правдою?.. Нашалили руки — ему достаются щелчки… Господи, воля твоя… за все про все бедный нос в ответе, и он все переносит с христианским терпением; разве осмелится иногда всхрапнуть — роптать и не подумает». Связь этого лирокомического сказа с «Панегириком носу» Карлгофа не подлежит сомнению: помимо намека на «инвалидную прозу», ее выдает и общность отдельных выражений («нос — вечно в авангарде», «он — докладчик и проводник души цветов к душе нашей»), и близость образов, и характер стиля...

— Виктор Виноградов, «Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский», 1929

См. также

• Елизавета Карлгоф (Драшусова)