Иосиф Александрович Бродский

Ио́сиф Алекса́ндрович Бро́дский (1940—1996) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года. Поэзию писал преимущественно на русском языке, эссеистику на английском.

Иосиф Александрович Бродский

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты поэтические

	Каждая могила — край земли.
	— «На смерть Элиота»

	Томас Стернс, не бойся коз Безопасен сенокос. Память, если не гранит, Одуванчик сохранит.
	— «На смерть Элиота»

	Бог органичен. Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен.
	— «Два часа в резервуаре»

	Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, Из него раздаваться будет лишь благодарность.
	— «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»

	Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост.
	— «Прощай, позабудь…»

	Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли, и дням грядущим я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
	— «Я всегда твердил, что судьба — игра…»

	Нынче ветрено и волны с перехлёстом. Скоро осень, всё изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги.
	— «Письма римскому другу»

	Если выпало в империи родиться Лучше жить в глухой провинции у моря.
	— «Письма римскому другу»

	Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
	— «Письма римскому другу»

Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит. Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна. Се вид Отчества, гравюра. На лежаке — Солдат и Дура. Старуха чешет мёртвый бок. Се вид Отечества, лубок. Собака лает, ветер носит. Борис у Глеба в морду просит. Кружатся пары на балу. В прихожей — куча на полу. Луна сверкает, зренье муча. Под ней, как мозг отдельный, — туча… Пускай Художник, паразит, другой пейзаж изобразит.

— «Набросок»

	Ни страны, ни погоста Не хочу выбирать. На Васильевский остров Я приду умирать.
	— «Стансы Васильевскому острову»

	По-русски Исаак теряет звук.
	— «Авраам и Исаак»

	Я заражен нормальным классицизмом. А вы, мой друг, заражены сарказмом.
	— «Одной поэтессе»

	Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
	— «Fin de Siecle»

	И, услышавши это, хочется бросить рыть землю, сесть на пароход и плыть, и плыть — не с целью открыть остров или растенье, прелесть иных широт, новые организмы, но ровно наоборот; главным образом — рот.
	— «Fin de Siecle»

	Птица уже не влетает в форточку. Девица, как зверь, защищает кофточку.
	— «1972 год»

	Навсегда расстаёмся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него — и потом сотри.
	— «То не Муза воды набирает в рот…»

	Эта местность мне знакома как окраина Китая!
	— «Представление»

	Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик.
	— «Представление»

	Твой Новый год по темно-синей волне средь моря городского плывет в тоске необьяснимой, как будто жизнь начнется снова, как будто будет свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево.
	— «Рождественский романс»

	Мир создан был для мебели, дабы создатель мог взглянуть со стороны на что-нибудь, признать его чужим…
	— «Посвящается стулу»

	К сожаленью, в наши дни не только ложь, но и простая правда нуждается в солидных подтвержденьях и доводах. Не есть ли это знак, что мы вступаем в совершенно новый, но грустный мир? Доказанная правда есть, собственно, не правда, а всего лишь сумма доказательств. Но теперь не говорят «я верю», а «согласен».
	— «Посвящается Ялте»

	Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза».
	— «Натюрморт»

	Свобода — это когда забываешь отчество у тирана.
	— «Я не то что схожу с ума, но устал за лето…»

	Я писал, что в лампочке - ужас пола, Что любовь как акт, лишена глагола.
	— «Я всегда твердил, что судьба - игра»

	Что не знал Эвклид, что сходя на конус, Вещь приобретает не ноль, но Хронос.
	— «Я всегда твердил, что судьба - игра»

Цитаты из прозы

	…если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса.
	— «Меньше единицы»

	<...> оглядываться — занятие более благодарное , чем смотреть вперёд.
	— «Меньше единицы», 1976

	Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека — всегда можно.
	— Нобелевская лекция

	Страшный суд — страшным судом, но вообще-то человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай.
	— Из записной книжки 1970 г.

Пока есть такой язык, как русский, поэзия неизбежна.

Мои расхождения с советской властью не политического, а эстетического свойства.

Я тоже, помню, читал, что раньше, когда ещё свидания давали, многие шары себе под кожу в член вшивали, чтоб диаметр увеличился. У члена же главное не длина, а диаметр. Потому что ведь баба, пока сидишь, с другими путается. Ну и отсюда идея, чтоб во время свидания доставить ей такое… переживание, чтоб она про другого и думать не хотела. Только про тебя. И поэтому ― шары. Из перламутра, говорят, лучше всего. Хотя, подумать если, откуда в зонах этих ихних перламутру взяться было? Или из эбонита, из которого стило делали. Выточишь себе шарик напильничком, миллиметра два-три в диаметре ― и к херургу. И херург этот их тебе под кожу загоняет. Крайняя плоть которая… Подорожник пару дней поприкладываешь ― и на свидание… Некоторые, даже на свободу выйдя, шарики эти не удаляли. Отказывались…

— «Мрамор», 1982

Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы... Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д. Меню обширное и скучное, и сами его обширность и скука достаточно оскорбительны, чтобы восстановить разум против пользования им. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить... — «Речь на стадионе», 18 декабря 1988, перевод Елены Касаткиной

At all costs try to avoid granting yourself the status of the victim... No matter how abominable your condition may be, try not to blame anything or anybody: history, the state, superiors, race, parents, the phase of the moon, childhood, toilet training, etc. The menu is vast and tedious, and this vastness and tedium alone should be offensive enough to set one's intelligence against choosing from it. The moment that you place blame somewhere, you undermine your resolve to change anything... // "Speech at the stadium, 18 December 1988"

По окончании конгресса я предполагал остаться в Бразилии дней на десять и либо снять дешёвый номер где-нибудь в районе Копакабаны, ходить на пляж, купаться и загорать, либо отправиться в Бахию и попытаться подняться вверх по Амазонке и оттуда в Куско, из Куско ― в Лиму и назад, в Нью-Йорк. Но деньги были украдены, и, хотя я мог взять 500 дубов в «Америкен экспресс», делать этого не стал. Мне интересен этот континент и эта страна в частности; но боюсь, что я видел уже на этом свете больше, чем осознал. Дело даже не в состоянии здоровья. В конце концов, это было бы даже занятно для русского автора ― дать дуба в джунглях. Но невежество мое относительно южной тематики столь глубоко, что даже самый трагический опыт вряд ли просветил бы меня хоть на йоту.

— «Посвящается позвоночнику», 1990

...Основная трагедия русской политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку; если угодно — в презрении. Это обосновано до известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь как на вполне заменимую и случайную вещь. То есть он может быть тебе дорог, но в конце концов у тебя внутри глубоко запрятанное ощущение: «да кто он такой?». И я думаю, за этим подозрением меня в отсутствии права тоже может стоять: «да кто ты такой?». Одним из проявлений этого неуважения друг к другу являются эти самые шуточки и ирония, предметом которой является общественное устройство. Самое чудовищное последствие тоталитарной системы, которая у нас была, является полный цинизм или, если угодно, нигилизм общественного сознания. Разумеется это и удовлетворительная вещь, приятно пошутить, поскалить зубы. Но всё это мне очень сильно не нравится. Набоков однажды сказал, когда кто-то приехал из России и рассказывал ему русский анекдот, он смеялся: «Замечательный анекдот, замечательные шутки, но все это мне напоминает шутки дворовых или рабов, которые издеваются над хозяином в то время, как сами заняты тем, что не чистят его стойло». И это то положение, в котором мы оказались, и я думаю, было бы разумно попытаться изменить общественный климат. На протяжении этого столетия русскому человеку выпало такое, чего ни одному народу (ну, может быть, китайцам досталось больше) не выпадало... Мы увидели абсолютно голую, буквально голую основу жизни. Нас раздели и разули, и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не должна быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу. Не вижу этого ни в политической жизни, ни в культуре. Это тем горше, когда касается культуры, потому что в общем-то самый главный человек в обществе - остроумный и извивающийся. Я говорю издалека. Думаю, что если мы будем следовать тем указаниям или предложениям, которые на сегодняшний день доминируют в сознании как интеллигентной части населения так и неинтеллигентной, мы можем кончить потерей общества. То есть это будет каждый сам за себя. Такая волчья вещь.

— Из интервью Иосифа Бродского, 1993 г.

И теперь, и в дальнейшем, я думаю, имеет смысл заботиться о точности вашего языка. Старайтесь расширять свой словарь и обращаться с ним так, как вы обращаетесь с вашим банковским счетом. Уделяйте ему много внимания и старайтесь увеличить свои дивиденды. Цель здесь не в том, чтобы способствовать вашему красноречию в спальне или профессиональному успеху – хотя впоследствии возможно и это, и не в том, чтобы превратить вас в светских умников. Цель в том, чтобы дать вам возможность выразить себя как можно полнее и точнее; одним словом, цель – ваше равновесие. Ибо накопление невыговоренного, невысказанного должным образом может привести к неврозу. С каждым днем в душе человека меняется многое, однако способ выражения часто остается одним и тем же. Способность изъясняться отстает от опыта. Это пагубно влияет на психику.]

— Речь на стадионе

Чем человек мельче, жальче, тем более благодарный материал он собой для мифологизации этой представляет

За равнодушие к культуре общество прежде всего гражданскими свободами расплачивается. Сужение культурного кругозора — мать сужения кругозора политического. Ничто так не мостит дорогу тирании, как культурная самокастрация

Тюрьма — это недостаток пространства, возмещенный избытком времени

Беда положения нравов в Отечестве заключается именно в том, что мы начинаем бесконечно анализировать все эти нюансы добродетели или, наоборот, подлости. Все должно быть «или — или». Или — «да», или — «нет». Я понимаю, что нужно учитывать обстоятельства. И так далее, и тому подобное. Но все это абсолютная ерунда, потому что когда начинаешь учитывать обстоятельства, тогда уже вообще поздно говорить о добродетели. И самое время говорить о подлости

На мой взгляд, индивидуум должен игнорировать обстоятельства. Он должен исходить из более или менее вневременных категорий. А когда начинаешь редактировать — в соответствии с тем, что сегодня дозволено или недозволено, - свою этику, свою мораль, то это уже катастрофа

Потому что не может быть законов защищающих нас от самих себя, ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против литературы. И среди преступлений этих найболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения и т. п., не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое – пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью; если же преступление это совершает нация – она платит за это своей историей.

— Нобелевская лекция, 1987 г.

О Бродском

Любовь Бродского ко всякому александризму ― греческому, советскому, китайскому («Письма эпохи Минь») ― объясняется тем, что александрийский мир, писал он, разъедают беспорядки, как противоречия раздирают личное сознание. Историческому упадку, выдоху цивилизацияцивилизации сопутствует усложнённость. И это не «цветущая сложность», которая восхищала Леонтьева в средневековье, а усталая неразборчивость палимпсеста, избыточность сталактита, противоестественная плотность искусства, короче ― Венеция.

— Александр Генис, «Бродский в Нью-Йорке», 1996

«Не отвеченным» остается и другой вопрос: а постмодернизм ли у нас на дворе или постсовок? Или, страшно сказать, все тот же совок? И каково место гения в совке с присущими таковому: трусливой завистью, хамским амикошонством, оголтелым «чёсом», желательно на зарубежных гастролях? «Оказывается, Александр Семёнович тоже любит конвертируемую валюту», — в сердцах написал Израилю Меттеру Сергей Довлатов. Именно они, Бродский и Довлатов, стали чем-то вроде КПП для устремившихся в США на заработки и за славой литераторов, никому не нужных и у себя на родине. Гостей из России в Америке называли «пылесосами»: с такой жадностью они всасывали все, что не было привинчено к полу. Отчитать курс лекций в Мухосранске они не рвались — да и не ждал их никто на этих задворках империи, зато в Мухосранск-сити... в Мухосранск-вилледж... в Мухосранск-колледж... Благословения Бродского — а как отказать в заступничестве лилипуту? — было достаточно для одного-двух приглашений, а дальше литературные «пылесосы» принимались ориентироваться на местности. Бродский не был их крестным отцом ни в прямом, ни в мафиозном смысле слова; они, однако же, кивали на него как на литературного Мишку-япончика.

— Виктор Топоров, «Похороны Гулливера», 1997

	Бродский ведь очень хотел, чтобы я написал музыку к его стихам. Мне как-то позвонил его друг: «Мы с Иосифом к тебе приедем». Я занят был, говорю: давайте завтра. Назавтра они позвонили, но я снова не мог. А через два дня Бродский навсегда уехал из России.
	— Олег Николаевич Каравайчук, 2010-е

	Идём мы с Бродским, и я ему говорю: «Иосиф, вас никогда не подмывало просто стукнуть кулаком по столу и сказать — господа, найдите себе другой объект для травли, для полемики, неужели только Солженицын, который столько сделал для России, для освобождения, для мира, цивилизации, — достойный объект?» Бродский мне на это ответил, в своём духе и весьма логично: «Юра, это не моя епархия»
	— Юрий Кублановский

	Лет 10-15 назад очень многие писали в интонациях Иосифа Бродского: несколько брюзжащее, дежурно-пессимистичное настроение. Такие тексты я сразу же откладывал: то, что у Бродского было выношено и органично, у его подражателей выглядело заёмным эпигонством.
	— Юрий Кублановский, 2010

Суждения Чиннова и его устные рассказы обладали одним эпическим свойством, полезным в любом повествовании: в них важное в равных дозах перемешивалось с пустяками, а комплименты с язвительными и точными замечаниями. Однажды мы с ним давали одновременное интервью Михаилу Маргулису для его «Литературного курьера», выходившего с неопределённой периодичностью. То было время, когда репутация Бродского начала достигать культового накала, и, естественно, один из вопросов был о нём. Как, мол, вы относитесь?.. Чиннов отозвался неожиданно резко, заявив, что Бродский исписался, и ему уже нечего сказать читателю.:237

— Дмитрий Бобышев, «Я в нетях. Человекотекст, книга 3», 2014)