Баснописец Иван Крылов (Фомичёв)

«Баснописец Иван Крылов» — статья Сергея Фомичёва 1988 года.

Цитаты

У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжёлой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет, — отвечал Крылов, — угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову». Перед нами как будто бы бытовая заготовка басни, где комическом героем является сам поэт, беспечный и неряшливый. Хотя, надо признать, вся история предстанет чуть ли не в ином свете, если вспомнить что Крылов был превосходным математиком.

Первым словом любого мемуариста о Крылове — было слово о его лени. Любили также смаковать предания о его фантастическом аппетите. А ещё вспоминали дружно о его разнообразных чудачествах, к которым относили приливы необычайной деятельности, подчас обуревавшей старика. <…> В разговорах с приятелями — такими, кто оставил подобные воспоминания, кто оставался в выигрыше? Не Крылов ли, под маской ленивца, — с его деятельным умом, в котором всё запечатлевалось и всё потом шло в дело: и острое слово, и забавное происшествие, и вдруг в невольном движении обнажившаяся разительная черта характера?

Расположение басен в «книгах» при новом издании обязательно уточнялось, и потому первая из них, как целое, перевоссоздавалась несколько раз, вплоть до 1843 года. Баснописец придавал композиции своих книг существенное значение, открывая каждую из них обычно традиционной (как правило, переводной) басней, пряча самые острые пьесы поближе к середине отдельных книг и добиваясь наиболее сильного взаимного созвучия рядом стоящих басен.

В «Вороне и Лисице» поэт обнажает сам механизм сладкой для сердца лжи. Крылов строит свою басню совершенно иначе, чем его предшественники (от Эзопа до Сумарокова), прямо клеймившие льстеца, со всей очевидностью саморазоблачающегося в чрезмерном восхвалении. Крыловская лисица не так проста: она не называет черное белым. Избегает прямых определений. Да, она восхищается Вороной, но как? Поставь ей впоследствии это в вину, она, пожалуй, ещё и возмутится, протокольно докажет, что издевалась над простушкой: <…> разве она впрямь говорила, что пёрышки прелестны, что носок восхитителен? Насчёт же «ангельского голоска» она лишь высказала осторожное предположение и вполне убедилась в противном…

Раннее творчество Крылова, его сатирическая проза и комедии накапливали многие темы, впоследствии гениально развитые в баснях. Исходя из теоретической посылки, что басня — жанр дидактический, поучающий, прямо доказывающий свою мораль, критики в истолковании крыловской «Вороны и Лисицы», порой приходили к парадоксальному выводу: «<…> хитрость, как проявление ума… баснописец под обаянием того чарующего действия, какое производит на русского человека хитрость, сочувственно относится к ловкой проделке лисицы». При таком толковании совершенно не принимаются во внимание драматургические законы, по которым обычно строится крыловская басня. Как правило, это стремительная в своём течении сценка, в которой действующие лица отнюдь не марионетки, послушные пальцам манипулятора, а вполне самостоятельные характеры. И конечная истина здесь открывается не столько в речах, которые сами по себе могут быть убедительными, а в итогах, результатах драматического столкновения разнонаправленных стремлений. Так и с вороной и лисицей. Можно, конечно, поражаться лисьей хитрости, можно посмеяться над самоуверенной вороньей глупостью, но нельзя не увидеть: лесть всегда корыстна, льстец всегда сродни лизоблюду, а порой — и вору. Можно, конечно, возложить всю вину на порок — но чей порок губительней, льстеца или любителя лести?

Открывая книгу басен замечанием о лести, поэт определяет свой труд как служение правде. Но это была менее всего абстрактная правда, сводимая к тощей моральной прописи. Относясь недоверчиво ко всем умозрительным доктринам, не понаслышке знавший жизнь, городской и усадебный быт, тянувший некогда чиновничью лямку, испытавший гонения и лишения, Крылов судил обо всем трезво и здраво. Но здравый смысл торжествует в его баснях всегда в той мере, в какой в нём воплотилась общая польза, и к тому же раскрывается не прямо, а насмешливым, язвительным обиняком, как в русской пословице.

Нравственные истины, сконцентрированные обычно в морали басен Крылова, кажутся безусловными и в силу этого приобретают пословичную форму.

Любое событие Крылов меряет масштабом народного миросозерцания, умудренного многовековым опытом. По ходу его рассказа в подтексте басни постоянно содержатся пословицы и поговорки, предусматривающие все неожиданные повороты действия, — словно своеобразные вехи, нравственные ориентиры.

… насколько при видимой своей простоте басня «Волк на псарне» «» обладает неисчерпаемой ёмкостью образных средств. <…> в ней органически совмещены и быт, и история, и сказка, и притча, и драма. <…> В описании царит глагол. Впечатление многоголосой нарастающей суматохи особенно достигается эхом повторённого трижды слова [«огонь»] в [одной] из строк. В нескольких строчках уместилась картина невообразимого переполоха, прочувствованная во всех деталях, яркая, звучная, ни в коей степени не «низкая» (а ведь это не более чем «хлев», псарня, по эстетическим требованиям той поры немыслимая в «серьёзном» повествовании).

Краски реалистической палитры Крылова удивительны по разнообразию. <…> Так до Крылова не только в русской поэзии, но и в прозе никто не писал. Он был пионером русского реализма и в этом смысле первым из русских писателей славного для них XIX века.

Достаточно прочесть подряд как единый «цикл» басни и были его о крестьянах, чтобы почувствовать, насколько глубоко и точно ощущает поэт мужицкую психологию, отнюдь не впадая в сентиментальную патетику и снисходительную жалость.

Впоследствии в критике утвердилась легенда о всеобщем признании таланта баснописца, этакой безоблачной картине, которая мало походила на действительное положение дел. С годами поэт отнюдь не впадал в апатическое равнодушие: наиболее серьёзные столкновения с цензурой ему пришлось испытать из-за последних книг его басен. Девятая книга осталась вдвое короче других, но она едва ли не самая острая из всего им написанного. Достаточно почитать внимательно сами басни Крылова, чтобы понять, как постоянно, на протяжении долгих лет, ему приходилось отстаивать своё право на «низкий жанр» и резкие истины. «Парнас», «Орёл и Куры»,.«Прохожие и Собаки», «Осёл и Соловей», «Свинья», «Цветы», «Апеллес и Ослёнок», «Кошка и Соловей», «Прихожанин», «Кукушка и Орёл» — все эти басни больше расскажут нам о судьбе поэта, нежели посмертные биографии, сотворившие легенду о «дедушке Крылове», добродушном, всеми любимом и почитаемом, безразличном к треволнениям жизни. Как сам поэт потешался, слушая им же спровоцированные, им же сотворенные рассказы об удачливом ленивце, лучше всего поведают непредубеждённому читателю крыловские басни о Фортуне: «Тень и Человек», «Фортуна в гостях», «Охотник», «Богач и Поэт».

Басенное творчество Крылова открыто всем бурям его эпохи. <…> В его поэзии не только торжествует здравый смысл, она — неиссякаемый источник нравственного здоровья. — конец