Вальтер Беньямин

Ва́льтер Бе́ньямин (нем. Walter Benjamin; 15 июля 1892, Берлин — 27 сентября 1940, Порт-Бу (Портбоу), Испания) — немецкий философ еврейского происхождения, теоретик истории, эстетик, историк фотографии, литературный критик, писатель и переводчик.

Вальтер Беньямин

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

• Публика всегда должна быть неправа и должна, однако, чувствовать, что критик выражает её интересы.
• Из всех способов добывания книг наиболее славный — самому их писать.
• Фашизм эстетизирует политику. Коммунизм отвечает на это политизацией искусства.
• Только из глубины отчаяния может родиться надежда.
• Одиночество — это когда те, кого ты любишь, счастливы без тебя.

	Переводимость лингвистических творений следует рассматривать даже если люди подтвердят свою неспособность их перевести.
	— «Задача переводчика», 1923

	Перевести мощь опьянения на службу революции — вот вокруг чего вращается сюрреализм во всех книгах и в своей деятельности. Это можно было бы назвать его важнейшей задачей. То, что каждый революционный акт, как мы знаем, отчасти совершается с упоением, ничего не даёт для ее решения.
	— «Сюрреализм. Моментальный снимок нынешней европейской интеллигенции», после 1927

О Франце Кафке

	Его творчество, обращённое к самым темным явлениям жизни человеческой, <…> потому и обладает таким художественным величием, что несёт эту теологическую тайну всецело в себе, внешне же предстает в образе неброском, сосредоточенном и строгом.
	— «Ходульная мораль», 1929

Для Кафки, похоже, вообще больше нет иного вместилища для великих фигур, а лучше сказать, для великих сил истории, кроме суда. <…> У Кафки очень часто низкие потолки в помещениях буквально заставляют людей принимать согбенные позы. Словно они согнулись под неким бременем, и это бремя, несомненно, — их вина. Впрочем, иногда в их распоряжении имеются подушечки, чтобы легче было упираться в потолок затылком и шеей. То есть они научились к этой своей вине приноравливаться даже с удобствами. <…> Истинный ключ к пониманию Кафки держит в своих руках Чаплин. Как Чаплин даёт ситуации, в которых уникальным образом сопрягаются отторгнутость с обездоленностью, вечные человеческие страдания — с особыми обстоятельствами сегодняшнего существования, с бытием денег и больших городов, с полицией и т. п., так и у Кафки любая случайность обнаруживает янусовскую двуликость, абсолютно непредумышленную — то она совершенно вне истории, а то вдруг обретает насущную, журналистскую актуальность. И рассуждать в этой связи о теологии в любом случае имел бы право только тот, кто проследил бы, изучил бы эту двойственность, а уж никак не тот, кто прикладывает свои концепции только к первому из этих двух элементов. Кстати, эта своеобразная двухэтажность точно в таком же виде проявляется и в его повествовательной оптике, которая, наподобие народного календаря, и следит за эпическими фигурами с той — граничащей с абсолютной безыскусностью — наивной простотой, какую можно обнаружить только в экспрессионизме. <…> Кафка очищает целые огромные ареалы, которые были заняты человечеством, он проводит, так сказать, стратегическое отступление, отводя человечество назад, на линию первобытных болот. <…> Сквозь сонм имен его персонажей проходит как бы трещина: часть из них принадлежит повинному миру, часть — спасённому. Видимо, это напряжение на разрыв и есть причина чрезмерной определённости в его подаче материала.

— заметки к ненаписанному эссе и к докладу 1931 года

Подвести под книги Кафки какую-либо религиозно-философскую схему несложно, такое решение само собой напрашивается. <…> Тем не менее смею утверждать, что мысль эта уводит нас очень далеко от мира Кафки, больше того — она этот мир убивает. <…> подобный метод даёт гораздо меньше результатов, чем, несомненно, куда более трудоёмкий путь толкования творчества писателя из самой сердцевины его образности. <…> Искусство Кафки — искусство пророческое. Поразительно точно изображенные странности, коими так наполнена воплощенная в этом искусстве жизнь, читатель должен понимать не более как знаки, приметы и симптомы смещений и сдвигов, наступление которых во всех жизненных взаимосвязях писатель чувствует, не умея, однако, в этот неведомый и новый порядок вещей себя «вставить». Так что ему ничего не остаётся, кроме как с изумлением, к которому, впрочем, примешивается и панический ужас, откликаться на те почти невразумительные искажения бытия, которыми заявляет о себе грядущее торжество новых законов. Кафка настолько этим чувством полон, что вообще невозможно помыслить себе ни один процесс, который в его описании <…> не подвергся бы искажениям. Иными словами, все, что он описывает, призвано «давать показания» отнюдь не о себе, а о чём-то ином. Сосредоточенность Кафки на этом своём главном и единственном предмете, на искажении бытия, может вызвать у читателя впечатление мании, навязчивой идеи. Но по сути и это впечатление, равно как и безутешная серьёзность, отчаяние во взгляде самого писателя есть всего лишь следствие того, что Кафка с собственно художественной прозой порвал. Возможно, проза его ничего и не доказывает; но в любом случае самый строй, самая фактура её таковы, что они в любое время могут быть поставлены в доказательный контекст. <…> Романы самодостаточны. Книги Кафки таковыми не являются никогда, это истории, чреватые моралью, которую они долго вынашивают, но на свет не произведут никогда.

— «Франц Кафка: Как строилась Китайская стена», 1931

• см. «Франц Кафка», 1934

Книга «Франц Кафка. Биография» отмечена фундаментальным противоречием, зияющим между главным тезисом автора, с одной стороны, и его личным отношением к Кафке — с другой. При этом последнее в какой-то мере способно дискредитировать первое, не говоря уж о сомнениях, которые оно и без того вызывает. Это тезис о том, что Кафка находился на пути к святости. Отношение биографа к этому тезису есть отношение безоговорочной умилённости. Отсутствие сколько-нибудь критической дистанции — главный признак этого отношения. То, что такое отношение к такому предмету оказалось вообще возможным, изначально лишает книгу всякого авторитета. <…> Как биограф Брод выступает с пиетистской позиции, отмеченной демонстративной интимностью — иными словами, с самой неуважительной позиции, какую только можно себе вообразить. <…> в тех местах книги, где он пытается растолковывать творчество Кафки или особенности его манеры, дело не идёт дальше дилетантских подступов к предмету. <…> У Брода начисто отсутствует то чувство прагматической строгости, которое, безусловно, требовалось от первого жизнеописания Кафки.

— рецензия, 1938

письма Гершому Шолему

Постоянное кружение Кафки вокруг Закона я считаю одной из мёртвых точек его творчества, чем хочу всего лишь сказать, что — исходя именно из этого творчества — интерпретацию с этой мертвой точки невозможно сдвинуть. — 11 августа 1934

… [«Франц Кафка. Биография»], являя поразительное сочетание непонимания Кафки с бродовскими умствованиями, похоже, открывает собой новый домен некоего призрачного мира, где рука об руку хороводят белая магия вкупе с шарлатанством. Я <…> усвоил из прочитанного замечательную кафкианскую формулировку категорического императива: «Действуй так, чтобы задать работу ангелам». — 14 апреля 1938

Произведения Кафки по сути своей притчи. Однако в том-то их беда, но и их красота, что они по неизбежности становятся чем-то большим, нежели просто притчи. Они не ложатся с бесхитростной покорностью к ногам учения, как агада ложится к ногам галахи. Опускаясь наземь, они непроизвольно вздымают против учения свою мощную и грозную лапу. Вот почему у Кафки ни о какой мудрости больше и речи нет. Остаются только продукты её распада. — 12 июня 1938

… мне думается, ключ к пониманию Кафки упадёт в руки тому, кто сможет раскрыть в иудейской теологии её комические стороны. — 4 февраля 1939

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Вальтера Беньямина