Уолт Уитмен

Уолтер «Уолт» Уи́тмен (англ. Walter "Walt" Whitman; 31 мая 1819 — 26 марта 1892) — американский поэт и публицист. Его magnum opus — стихотворный сборник «Листья травы» (1855—1891), который подразумевает большинство обобщающих высказываний о его поэзии.

Уолт Уитмен

Уолт Уитмен, около 1869

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Пойми, что в твоих писаниях не может быть ни единой черты, которой не было бы в тебе самом. Если ты <…> брюзга и завистник, или не веришь в загробную жизнь, или низменно смотришь на женщин, — это скажется даже в твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь. Нет такой уловки, такого приёма, такого рецепта, чтобы скрыть от твоих писаний хоть какой-нибудь изъян твоего сердца.
	Understand that you cannot keep out of your writing the indication of the evil or shallowness you entertain in yourself. If you <…> possess a vile opinion of women, or if you grudge anything, or doubt immortality, these will appear by what you leave unsaid more than by what you say. There is no trick or cunning, no art or recipe by which you can have in your writing that which you do not possess in yourself—that which is not in you can [not] appear in your writing.
	— записная книжка, 1855 или 1856

	Молодые американцы, механики, фермеры <…> и т.д. от Вирджинии, Дэлавера <…> до Техаса. Долго ли вы намерены жить в подчинении у трёхсот пятидесяти тысяч рабовладельцев, терпеть их шпионство и террор? Или вы тоже их рабы? Неужели никто из вас не осмелится открыть рот, чтобы сказать, что он против рабства, как и подобает мужчине? <…> Либо вы уничтожите рабство, либо рабство уничтожит вас.
	To the american young men, mechanics, farmers <…> &c., of Virginia, Delaware <…> and Texas. How much longer do you intend to submit to the espionage and terrorism of the three hundred and fifty thousand owners of slaves? Are you too their slaves, and their most obedient slaves? Shall no one among you dare open his mouth to say he is opposed to slavery, as a man should be? <…> You are either to abolish slavery, or it will abolish you.
	— «Восемнадцатые выборы президента!» (The Eighteenth Presidency!), 1856

Человек, имея дело с природой, всегда норовит приукрасить её. Скрещиванием и отбором он усиливает запахи и колеры цветов, сочность плодов и т. д. То же самое он делает в поэзии, добивается сильнейшей светотени, ярчайшей краски, острейшего запаха, самого «ударного» эффекта. Поступая так, он изменяет природе.

	Чистейшая американская кровь, — здоров, как бык, — отличного телосложения, — на всём теле ни пятнышка, — ни разу не страдал головной болью или несварением желудка, — аппетит превосходный, — рост шесть футов, — никогда не принимал никакого лекарства, — пьёт одну только воду, — любит плавать в заливе, в реке или в море, — <…> шея открытая, — ворот рубахи широкий и гладкий, — лицо загорелое, красное, <…> — лицо не утончённое или интеллектуальное, но спокойное и здоровое, — лицо естественной особи, — лицо, которое поглощает солнечный свет и встречает дикаря или джентльмена на равных, — лицо того, кто ест и пьёт, дюжего и мускулистого любовника, умеющего крепко обнять, — <…> человека, которого любят и приветствуют все, особенно подростки, мастеровые, рабочие, <…> — вот каков этот Уолт Уитмен, родоначальник нового литературного племени…
	Of pure American breed, of reckless health, his body perfect, free from taint from top to toe, free for ever from headache and dyspepsia, full-blooded, six feet high, a good feeder, never once using medicine, drinking water only—a swimmer in the river or bay or by the seashore—<…> neck open, shirt collar flat and broad, countenance of swarthy transparent red, <…>—face not refined or intellectual, but calm and wholesome—a face of an unaffected animal—a face that absorbs the sunshine and meets savage or gentleman on equal terms—a face of one who eats and drinks and is a brawny lover and embracer <…>—a person singularly beloved and welcomed, especially by young men and mechanics—<…> there you have Walt Whitman, the begetter of a new offspring out of literature…
	— одна из саморекламных заметок, напечатанных им по знакомству под видом рецензии

	Приходилось ли вам слышать чавканье обжор, набивающих себе брюхо И хихикающих над тем, что другим нечего есть. Когда же худой и голодный смущённо подходит взять свой кусок, Их спокойствие сменяется злобной истерикой…
	— 1850-е [опубл. после 1892]

	Лагери для раненых! <…> И это называется гуманностью! — Эта бойня, — там они лежат, несчастные парни — по 500, по 600 человек — под открытым небом в лесу — стоны и вопли — запах крови, смешанный со свежим дыханием ночи, травы, деревьев — эта мясорубка — о, как хорошо, что их матери и сёстры не могут увидеть их, им и в голову не приходит, что существуют такие ужасы. <…> — И эта свалка раненых озаряется мирным сиянием полной луны.
	Then the camp of the wounded—<…> is this indeed humanity—these butchers’ shambles? There are several of them. There they lie, in the largest, in an open space in the woods, from 500 to 600 poor fellows—the groans and screams—the odor of blood, mixed with the fresh scent of the night, the grass, the trees—that Slaughter-house!—O well is it their mothers, their sisters cannot see them—cannot conceive, and never conceiv’d these things. <…>—while over all the clear, large moon comes out at times softly, quietly shining.
	— дневник, 12 мая 1863

	Если Соединённые Штаты, подобно странам Старого Света, начинают массами порождать нищий, отчаявшийся, обездоленный бродячий люд, — а это то, что происходит в последние годы медленно, но неуклонно (как рак лёгких или желудка), тогда опыт нашей республики, невзирая на все поверхностные достижения, в основе — тяжкая неудача.
	If the United States, like the countries of the Old World, are also to grow vast crops of poor, desperate, dissatisfied, nomadic, miserably-waged populations, such as we see looming upon us of late years—steadily, even if slowly, eating into them like a cancer of lungs or stomach—then our republican experiment, notwithstanding all its surface-successes, is at heart an unhealthy failure.
	— «„Общество“» ("Society"), 1879

	… страницы Эмерсона, пожалуй, слишком хороши, слишком густы. (Ведь и хорошее масло и хороший сахар — отличные вещи, но всю жизнь не есть ничего, кроме сахара с маслом, хотя бы самого лучшего качества!) Автор постоянно говорит о приволье, о дикости, о простоте, о свободном излиянии духа, между тем каждая строчка зиждется у него на искусственных профессорских тонкостях, на учёных церемониях, просеянных через три-четыре чужих восприятия, — это у него зовётся культурой, это тот фундамент, на котором он строит. Он делает, он мастерит свои книги, ничто не растёт у него само по себе. Это фаянсовые статуэтки, фигурки: фигурка льва, оленя, краснокожего охотника — грациозные статуэтки тонкой работы; поставить бы их на полке из мрамора или красного дерева в кабинете или в гостиной! Статуэтка зверя, но не зверь, статуэтка зверолова, но не зверолов. Да и кому нужен настоящий зверолов, настоящий зверь! Что делать настоящему зверю среди портьер, безделушек, настольных ламп, джентльменов и дам, негромко беседующих об <…> искусстве? Только намекни им, что это подлинный бык, настоящий краснокожий, неподдельные явления Природы, — все эти добрые люди в ужасе кинутся бежать кто куда. <…> Для философа Эмерсон чересчур элегантен. Он требует от художника благовоспитанных, тонких манер. Он как будто не знает, что наши манеры — это те внешние признаки, по которым металлург или химик отличает один металл от другого. Для хорошего химика все металлы равно хороши, ибо таковы они и есть. А верхогляд, разделяющий предрассудки толпы, сочтёт золото и серебро лучшими из всех. <…> Главное достоинство Эмерсоновой доктрины заключается в том, что она порождает гиганта, который разрушает её. Кто захочет быть всегда лишь учеником и последователем? — слышится у него на каждой странице. Никогда не было учителя, который предоставлял бы своим ученикам такую безграничную свободу идти самостоятельным путём. В этом он истинный эволюционист. — перевод: К. И. Чуковский, 1944, 1966
	… these pages are perhaps too perfect, too concentrated. (How good, for instance, is good butter, good sugar. But to be eating nothing but sugar and butter all the time! even if ever so good.) And though the author has much to say of freedom and wildness and simplicity and spontaneity, no performance was ever more based on artificial scholarships and decorums at third or fourth removes, (he calls it culture,) and built up from them. It is always a make, never an unconscious growth. It is the porcelain figure or statuette of lion, or stag, or Indian hunter—and a very choice statuette too—appropriate for the rosewood or marble bracket of parlor or library; never the animal itself, or the hunter himself. Indeed, who wants the real animal or hunter? What would that do amid astral and bric-a-brac and tapestry, and ladies and gentlemen talking in subdued tones of <…> art? The least suspicion of such actual bull, or Indian, or of Nature carrying out itself, would put all those good people to instant terror and flight. <…> For a philosopher, Emerson possesses a singularly dandified theory of manners. He seems to have no notion at all that manners are simply the signs by which the chemist or metallurgist knows his metals. To the profound scientist, all metals are profound, as they really are. The little one, like the conventional world, will make much of gold and silver only. <…> The best part of Emersonianism is, it breeds the giant that destroys itself. Who wants to be any man’s mere follower? lurks behind every page. No teacher ever taught, that has so provided for his pupil’s setting up independently—no truer evolutionist.
	— «Книги Эмерсона (их теневые стороны)» (Emerson’s Books, (the Shadows of Them)), 1880

Письма

	… не потому ли я и могу делать кое-какое добро нашим раненым и больным мальчуганам, что я такой большой, волосатый, похожий на дикого буйвола? Здесь много солдат с Запада, с далёкого Севера — вот они и потянулись к человеку, который не похож на наших лакированных, гладко бритых франтоватых горожан.
	… I fancy the reason I am able to do some good in the hospitals, among the poor languishing & wounded boys, is that I am so large and well—indeed like a great wild buffalo, with much hair—many of the soldiers are from the west, and far north—and they take to a man that has not the bleached shiny & shaved cut of the cities and the east.
	— матери, 15 апреля 1863

	Что касается санитарных инспекторов и тому подобных субъектов, мне тошно смотреть на них — и не хотел бы я принадлежать к их числу! Посмотрела бы ты, как наши раненые, беспомощно простёртые на койках, отворачиваются, чуть заметят всех этих агентов, капелланов и других презренных наёмников (<…> они всегда казались мне сворой волков и лисиц). Все они получают солидное жалованье, все поголовно гнусны и невежественны.
	As to the Sanitary Commissions & the like, I am sick of them all, & would not accept any of their berths—you ought to see the way the men as they lie helpless in bed turn away their faces from the sight of these Agents, Chaplains &c. (<…> they seem to me always a set of foxes & wolves)—they get well paid, & are always incompetent & disagreeable.
	— матери, 22 июня 1863

	И у вас и у нас — разнообразие племён и наречий, которому во что бы то ни стало предстоит спаяться и сплавиться в единый союз; не сокрушённое веками сознание, что у наших народов у каждого есть своя историческая, священная миссия, свойственно вам и нам; пылкая склонность к героической дружбе, вошедшая в народные нравы, нигде не проявляется с такой силой, как у вас и у нас; огромные просторы земли, широко раздвинутые границы, бесформенность и хаотичность многих явлений жизни, всё ещё не осуществлённых до конца и представляющих собою, по общему убеждению, залог неизмеримо более великого будущего; кроме того, и у вас и у нас есть своё независимое руководящее положение в мире, которое и вы и мы всячески стремимся удержать и за которое в случае надобности готовы выйти в бой против всего света; бессмертные стремления, живущие в глубине глубин обоих великих народов, такие страстные, такие загадочные, такие бездонные, — всё это присуще в равной мере и нам, американцам, и вам, русским. Заветнейшая мечта моя заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны, какие только есть на земле, теснее и крепче, чем любые договоры и дипломатия; подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли)… — перевод: К. И. Чуковский, 1944 («Письмо к русскому», «Письмо о России»)
	The variety of stock-elements and tongues, to be resolutely fused in a common identity and union at all hazards—the idea, perennial through the ages, that they both have their historic and divine mission—the fervent element of manly friendship throughout the whole people, surpass'd by no other races—the grand expanse of territorial limits and boundaries—the unform'd and nebulous state of many things, not yet permanently settled, but agreed on all hands to be the preparations of an infinitely greater future—the fact that both Peoples have their independent and leading positions to hold, keep, and if necessary, fight for, against the rest of the world—the deathless aspirations at the inmost centre of each great community, so vehement, so mysterious, so abysmic—are certainly features you Russians and we Americans possess in common. My dearest dream is for an internationality of poems and poets binding the lands of the earth closer than all treaties and diplomacy—the purpose beneath the rest in my book is such hearty comradeship, for individuals to begin with, and for all the nations of the earth as a result…
	— Джону Ф. Ли 20 декабря 1881

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

Об Уитмене

XIX век

	Если бы автор ещё полчаса поработал над этими строчками, они вышли бы необыкновенно прекрасны.
	— примечание редактора журнала «Брат Ионафан» к публикации там стихотворения «Смерть любителя Природы», 11 марта 1843

	Быть может, Уитмен — величайший в мире демократ. <…> Замечательно могучая, хотя и грубая натура…
	He is apparently the greatest democrat the world has seen. <…> A remarkably strong though coarse nature…
	— Генри Торо, письмо Х. Блейку 19 ноября 1856

	Порою он кажется мне кем-то немного большим, чем человек. Его не смешаешь с другими жителями Бруклина или Нью-Йорка. Как они должны дрожать и корчиться, читая его. Это-то в нём и превосходно! Правда, порою мне кажется, что он меня надувает. Он такой широкий и щедрый; и только что моя душа воспарит и расширится и ждёт каких-то чудес, словно возведённая на гору, как вдруг он швырнёт её вниз, — вдребезги, на тысячу кусков. <…> С тех пор, как я познакомился с ним лично, меня больше не беспокоит бахвальство или эгоизм, выраженные в его книге. Быть может, он наименьший бахвал из всех…
	He occasionally suggests something a little more than human. You can't confound him with the other inhabitants of Brooklyn or New York. How they must shudder when they read him! He is awfully good. To be sure I sometimes feel a little imposed on. By his heartiness and broad generalities he puts me into a liberal frame of mind prepared to see wonders,—as it were, sets me upon a hill or in the midst of a plain,—stirs me well up, and then—throws in a thousand of brick. <…> Since I have seen him, I find that I am not disturbed by any brag or egoism in his book. He may turn out the least of a braggart of all…
	— Генри Торо, письмо Х. Блейку 7 декабря 1856

Лазарет был переполнен. Койки пришлось сдвинуть в три ряда. Когда приходил Уолт Уитмен, на всех лицах появлялась улыбка, и, казалось, его присутствие озаряло то место, к которому он подходил. От койки к койке еле слышным, дрожащим голосом зазывали его больные и раненые. Хватали его за руку, обнимали, встречали глазами. Того он ободрит словом, тому напишет под диктовку письмо, тому даст конфет и апельсинов, тому — щепоть табаку, тому — почтовую марку. От иного умирающего выслушивал он поручения к невесте, матери, жене, иного ободрял прощальным поцелуем. В ночь его прихода долго в этих бараках горели огни, и больные беспрестанно кричали ему: «Уолт, Уолт, Уолт, приходи же непременно опять!»

— очевидец, 1861—1865

	О душа с могучими крылами, Чьи губы вещие пылают Кровекипящими стихами И дрожью магнетических пульсаций, Твои идеи — сонмище громов, Твои согласные жаром пронзают Мужские души, как мечами, Но к себе внимающих влекут… — перевод с незначительным использованием Чуковского
	O strong-winged soul with prophetic Lips hot with the bloodheats of song, With tremor of heartstrings magnetic, With thoughts as thunders in throng, With consonant ardours of chords That pierce men's souls as with swords And hale them hearing along…
	— Алджернон Суинбёрн, «Уолтеру Уитмену в Америку, 1871

	… Уитмен, точно большой косматый пёс, которого только что спустили с цепи, носится по всей земле и лает на луну.
	… Whitman, like a large shaggy dog, just unchained, scouring the beaches of the world and baying at the moon.
	— Роберт Льюис Стивенсон, «Евангелие от Уолта Уитмена», 1878

	Уитмен — это Бегемот: грозно он прёт напролом сквозь заросли джунглей, ломая бамбуки и лианы, погружаясь в могучие реки, и сладострастно ревет в упоении от знойного дня. Уитмен — огромное дерево, сказочное Древо Иггдрасиль, его корни в подземном царстве, а ветви его волшебной вершины закрыли собою все небо. Это — лось, это — буйвол, властительно настигающий самку, всюду за нею следующий: в пустынной безмерности прерий. Его поэмы словно кольца ствола какого-то кряжистого дуба. Уитмен — это воздух, в котором струятся и зыблются неясные видения, миражи, какие-то башни, какие-то пальмы, но, когда мы простираем к ним руки, они исчезают. Уитмен — это земля, это весь земной шар: все страны, моря, леса, все, что озаряется солнцем, все, что орошается дождями. Уитмен — это все народы, города, языки, все религии, искусства, все мысли, эмоции, верования. Он — начало и крупица этих вещей, <…> наш возлюбленный, утешитель, целитель, брат милосердия…
	He is Behemoth, wallowing in primeval jungles, bathing at fountain-heads, of mighty rivers, crushing the bamboos and the cane-brakers under him, bellowing and exulting in the torrid air. He is a gigantic elk or buffalo, trampling the grasses of the wilderness, tracking his mate with irrepressible energy. He is an immense tree, a kind of Yggdrasil, stretching its roots deep down into the bowels of the world, and unfolding its magic boughs through all the spaces of the heavens. His poems are even as the rings in the majestic oak or pine. He is the circumambient air, in which float shadowy shapes, rise mirage-towers, and palm-groves; we try to clasp their visionary forms; they vanish into ether. He is the globe itself; all seas, lands, forests, climates, storms, snows, sunshines, rains of universal earth. He is all nations, cities, languages, religions, arts, creeds, thoughts, emotions. He is the beginning and the grit of these things, <…> us lover, consoler, physician, nurse…
	— Джон Э. Саймондс, «Уолт Уитмен», 1893

	Мускулистый, плодородный, богатый, полнокровный стиль Уолта Уитмена делает его навеки одним из вселенских источников нравственного и физического здоровья. Ему присуща широкость земли.
	— Эдуард Карпентер

1880-е

	Я всегда втайне чтил Уолта Уитмена и порывался не раз излить свои восторги публично. Но в журналистике это не так-то легко. Попробуй похвали Уолта Уитмена, если издатель ежеминутно твердит: «Нашу газету читают в порядочных семьях». А будешь ему возражать, он скажет, что ты порнограф, любитель клубнички и прочее. <…> Я вижу высокую красоту Уитмена, великую силу, великую вселенскую правду, возвещённую в мистических глаголах, но сам певец при этом представляется мне варваром. Вы называете его бардом. Его песни — как импровизации какого-то дикого скальда или лесного друида <…>. Думаю, что бард не бывает творцом, он только предтеча, только глас вопиющего в пустыне — уготовайте путь для великого певца, который идёт за мною! <…> И вы, защищая, прославляя, венчая его творения, служите литературе будущего, делу поэтической свободы, делу свободы разума.
	I have always secretly admired Whitman, and would have liked on more than one occasion to express my opinion in public print. But in journalism this is not easy to do. There is no possibility of praising Whitman unreservedly in the ordinary newspaper, whose proprietors always tell you to remember that their paper “goes into respectable families,” or accuse you of loving obscene literature if you attempt controversy. <…> I see great beauty in Whitman, great force, great cosmical truths sung of in mystical words; but the singer seems to me nevertheless barbaric. You have called him a bard. He is! But his bard-songs are like the improvisations of a savage skald, or a forest Druid <…>. I cannot think the bard is a creator, but only a precursor—only the voice of one crying in the wilderness—Make straight the path for the Great Singer who is to come after me! <…> Whatsoever you do to defend, to elevate, to glorify his work you do for the literature of the future, for the cause of poetical liberty, for the cause of mental freedom.
	— Лафкадио Херн, письмо У. Д. О'Коннору августа 1883

	Даже в своём отрицании художественности Уолт Уитмен остаётся художником. <…> У него есть своя система, в которой многие склонны видеть проявление его безумия, система слишком сложная, как могут посетовать некоторые. <…> В мировоззрении Уитмена, несомненно, присутствуют широта взглядов, здравомыслие, высокая этическая цель. Его не поставишь рядом с профессиональными littérateurs его страны <…>. Он стоит особняком, основная ценность его творчества — в пророчестве, а не в реальных достижениях. Он создал прелюдию к более крупным темам. Он — провозвестник будущей эры. Как человек он — предтеча нового типа личности. Он — движущая сила в героической духовной эволюции человечества. Если он не удержится в Поэзии, то Философии он будет интересен всегда. — рецензия на сборник Уитмена «Ноябрьские ветви» (November Boughs)
	For in his very rejection of art Walt Whitman is an artist. <…> There is much method in what many have termed his madness, too much method indeed some may be tempted to fancy. He is not to be placed with the professional littérateurs of his country, Boston novelists, New York poets, and the like. He stands apart, and the chief value of his work is in its prophecy not in its performance. He has begun a prelude to larger themes. He is the herald to a new era. As a man he is the precursor of a fresh type. He is a factor in the heroic and spiritual evolution of the human being. If Poetry has passed him by, Philosophy will take note of him.
	— Оскар Уайльд, «Евангелие от Уолта Уитмена» (The Gospel According to Walt Whitman), 25 января 1889

Писатель Уолт Уитмен в 1868 году был свергнут со своего поста в департаменте внутренних дел в Вашингтоне за литературную дерзость, допущенную им в его книге «Листья травы», дерзость, которая у нас однако же допускается даже в рождественских рассказах. Что Уитмен позднее впал в милость и получил место в другом департаменте, объясняется <…> только неожиданным соображением о том, что ведь Уитмен оказывал помощь больным и раненым, он явился патриотом во время войны за освобождение. Вот чем он взял, и не чем иным. В действительности он и до сего дня пребывает в той же немилости у американской литературной критики; его бойкотируют, его книг никто не покупает, семидесятилетний старик-писатель существует теперь исключительно только добровольными пожертвованиями из Англии… <…> Американские книжные магазины торгуют приличным товаром; не спрашивайте в них живую книгу, не требуйте даже крайне умеренного и скучного Уитмена — вам шепнут в ответ, если тут присутствуют дамы, то произведений Уитмена, можно надеяться, не найдётся в городе. <…> Уолт Уитмен — лирически настроенный американец; как таковой, он представляет собой явление редкое. Он мало, даже, пожалуй, ничего не читал и почти совсем ничего не пережил. В жизни его очень мало событий. <…> Родись он в культурной стране и получи образование, он, может быть, стал бы маленьким Вагнером; нервы его чувствительны, а душа музыкальна; но, родившись в Америке, этом обособленном мире, где всё орёт «ура», и единственным признанным национальным талантом которой является торговый, он неизбежно должен был стать переходным звеном, чем-то средним между первобытным человеком и представителем новейших времён.

— Кнут Гамсун, «Духовная жизнь Америки», 1889

XX век

	Я надеюсь, что с появлением Уитмэна современному языческому индивидуализму, культу разнузданной личности наконец-то нанесён удар.
	— Илья Репин

	Никакого Уолта Уитмена на самом деле нет. <…> Уитмен — это сама литература в состоянии протоплазмы: чуткий интеллектуальный орган, всего лишь реагирующий на любой поставленный перед ним предмет.
	— Эдмунд Госс

	Те немногие подлинно великие мыслители, которых создала Америка — По, Уитмен и Твен, — у нас под запретом.
	The few genuine thinkers that America has thus far produced are taboo: Poe, Whitman, Twain.
	— Теодор Драйзер, «О некоторых чертах нашего национального характера», 1920 (сб. «Бей, барабан!»)

• см. Игорь Северянин, «Уитмен», 1926

	Уитмен создал из сокровищ собственного бесценного опыта живой и неповторимый образ, ставший одним из немногих истинных достижений новейшей поэзии.
	— Лэселз Эберкромби

	В стихах Уитмена всё же есть отвлечённость и многословие, которые отдаляют его от рабочего читателя.
	— Катарина Причард, «Памяти Маяковского»

	… Уолт Уитмен предчувствовал, что людям приятно поменьше знать о глубинных мотивах своего поведения.
	— Хорхе Луис Борхес, «Комментарий к 23 августа 1944 года», 1944

	Уитмен уподобился Атланту, вознамерившемуся осилить неподъёмную глыбу: он тоже взвалил мир себе на плечи. <…> Вот почему в его стихах изящные риторические фигуры перемежаются болтливым словоплетением, а нередко просто пересказом учебников географии и истории, которые вызывали у него восхищение и возбуждали энтузиазм.
	— Хорхе Луис Борхес

	Три писателя, с каждым из которых я связываю этап создания американской литературы, — По, Уитмен и Марк Твен. <…> Уолт Уитмен, по распространённому мнению <…> оказал большое влияние на современную поэзию. Мне кажется, это влияние переоценивают. В этом смысле Уитмена можно сопоставить с Джерардом Мэнли Хопкинсом — поэтом не столь крупным, однако тоже выступившим в качестве подлинного реформатора поэтического стиля. На мой взгляд, и Хопкинс и Уитмен сумели найти стих и словарь, в совершенстве приспособленные к тому, что они хотели выразить, но почти непригодные к усвоению всеми другими, кто хочет выразить нечто иное. И у Уитмена и у Хопкинса есть последователи. Отчасти это можно объяснить тем, что в своих не самых вдохновенных стихах эти поэты, как и все писатели, наделённые склонностью к предельному самовыражению в слове, подчас повторяют самих себя; а легче всего усваивается подражателями не то лучшее, что создал поэт, а перепевы собственных созданий. <…> В XIX веке По и Уитмен возвышались над другими [американскими поэтами] как два пика, будучи единственными, кто достиг международной известности…
	The three authors of my choice are Poe, Whitman, and Mark Twain. <…> To Walt Whitman <…> a great influence on modern poetry has been attributed. I wonder if this has not been exaggerated. In this respect he reminds me of Gerard Manley Hopkins—a lesser poet than Whitman, but also a remarkable in novator in style. Whitman and Hopkins, I think, both found an idiom and a metric perfectly suited for what they had to say; and very doubtfully adaptable to what anyone else has to say. One reason why such writers as Whitman and Hopkins attract imitators, is that in their less inspired verse they tend—as a writer with a highly idiosyncratic idiom may be tempted to do—to imitate themselves; and it is a man's imitation of himself, rather than his best work, that is most catching and most easily imitated. <…> In the nineteenth century, Poe and Whitman stand out as solitary international figures…
	— Томас Элиот, «Американская литература и американский язык», 1953

	Только с Твеном, с Уолтом Уитменом появилась подлинно самобытная американская литература.
	— Уильям Фолкнер, беседа на семинаре в Нагано, август 1955

• см. Корней Чуковский, «Мой Уитмен», 1966, 1969

Уитмен, конечно же, опирался на творчество романтиков и в самом ёго космическом видении мира отражены элементы романтического мироощущения, но эстетика, метафора Уитмена чужды романтической интуитивности, его метафора при всей космичности заземлена, а романтическая экзальтированность Уитмена ещё больше подчеркивает его стремление сблизить литературу с действительностью, поэтизировать мир. Эта тенденция проявляется у Уитмена, в частности, в использовании такого приема, как поэтические «каталоги».

— Ясен Засурский

1900-е

	Нетронутость инстинктивных чувств, свобода от всякой моральной софистики и от всяких преувеличений, сообщает душе древних язычников её поистине величавый пафос. Именно этого не хватает произведениям Уитмена. В его оптимизме есть что-то деланное, слишком заносчивое, в проповеди его слышна бравада и хвастливость, роняющие её в глазах читателей, несмотря на симпатию последних к уитменовскому оптимизму и на их готовность поставить его наряду с пророками. — перевод: В. Г. Малахиева-Мирович, M. B. Шик, 1910
	This integrity of the instinctive reactions, this freedom from all moral sophistry and strain, gives a pathetic dignity to ancient pagan feeling. And this quality Whitman's outpourings have not got. His optimism is too voluntary and defiant; his gospel has a touch of bravado and an affected twist, and this diminishes its effect on many readers who yet are well disposed towards optimism, and on the whole quite willing to admit that in important respects Whitman is of the genuine lineage of the prophets.
	— Уильям Джеймс, «Многообразие религиозного опыта», 1902

• см. статьи Константина Бальмонта «Певец личности и жизни» (1904) и «Поэзия Борьбы» (1906)

Пора Уитману сделаться русским поэтом. <…> Он на пути к нам <…>. В душах у нас он уже давно и прочно, а в книгах всё ещё на минуту. <…> Во многих закоулках перебывал он, и по дороге много лопуху пристало к его одежде. Был он у г. Дионео, из «Русского Богатства». В «Очерках современной Англии» (СПб., 1903), в статье «Оскар Уайльд и Уот Уитман». Его там и не сыщешь за грудою промахов, опечаток, неточностей.

— Корней Чуковский, «Русская Whitmaniana», 1906

Уитмэн — самый нестесняющийся человек в мире. Он выражается так, что все мы и даже другие поэты должны устыдиться своего робкого, приличного, тепличного языка. Он имеет смелость называть вещи их именами, и вещи от этого загораются радостью и блеском. Уитмэн опьянён действительностью, и, пьяный хозяин вселенной, он идёт по миру, как по улице, идёт и гениально горланит. <…> Солёное дыхание океана, раскаты приближающегося гула действуют грозно и освежительно на робкого слушателя, стоящего на берегу. Всех нас, изнурённых сомнениями, измельчавших в маленькой работе и заботе, всех нас, лилипутов духа, бодрит гениальная самоуверенность великана. И когда находишься около него, хочется и самому говорить не своим обычным тихим голосом, а громче и громче, хочется перенять его энергичную речь без лишних слов и союзов, без опостылевшей мягкости. <…> Огромный, громкий, титанический, он тем отличается от нас, что все чувствуем себя детьми, что миросозерцание у нас — детское, послушное, а Уитмэн — отец. Он забыл, что сам рождён; он не оборачивается назад и, отец, pater, державно применяет к дочери-жизни свою Patria potestas.

— Юлий Айхенвальд

В Америке было три великих Поэта, и два из них — предельные. <…> Эдгар По, Уитман, и Лонгфелло. <…> Эдгар По и Уольт Уитман были неизбежны в истекшем столетии. Без них 19-й век не мог бы осуществиться и быть законченным. Они так же неизбежны в жизни нашей души, как первая любовь, первое горе, лунный вечер, и солнечное утро. <…> Эдгар По — Северный полюс, и все южные страны, через которые проходишь, идя на Северный полюс. <…> Если Эдгар По есть движение души моей от южных улыбок к северу, <…> к кристаллам льдов, Уольт Уитман есть движение обратное, от скорбей и сомнений он приходит к положительному началу, через него душа моя, постепенно освобождаясь от фанатизма сердца, от горячей моей приверженности к единичным событиям и ощущениям единичной моей жизни, вступает в океан Всемирности и, слив все инструменты в громовой орган, поёт самозабвенно — «Осанна!» Уольт Уитман есть Южный полюс. В областях Южного полюса тоже есть много тех же самых льдов <…>. Но тут есть ещё много неисследованного и неожиданного. <…> Можно любить, или не любить Уитмана, но устранить его невозможно. Он поэт Настоящего и Грядущего. Он часть, и крупная часть, того будущего, которое быстро идёт к нам, которое вот уже делается настоящим. Идеализованная Демократия. Просветлённое Народовластие. Победное шествие Человечества в деле завоевания Планеты. <…> От нас зависит, будет ли это идущее самым уродливым кошмаром, из всех доныне бывших, или же — первой по истине светлой эрой Сознательного Человеческого Лика. Как бы то ни было, лавина идёт, и Уитман нам крикнул об этом. <…> Великая заслуга Уитмана — что он создал свой собственный поэтический язык, добровольно отказавшись от доступных нам всем созвонностей рифм.

— Константин Бальмонт, «Полярность», 13 марта 1908

1910-е

Он живёт, в сущности, без любви к кому-нибудь, ибо никого не выбирает, ни на ком не останавливается надолго, а барабанит о всех сплошь поистине отвратительным барабаном. <…> гениальный самообманщик. Т.е. Уитмен чистосердечно и внутри себя обманулся о себе самом, приняв какой-то универсализм проституционности за универсализм демократии и это-то проституционное, совершенно холодное — формальное всеосязание приняв за пантеизм, за всебожие, за человеколюбие!!! У него все «сплошь», как в проституции, у него все — «друзья», как у проститутки каждый есть «гость»… <…> Уитмен — слепой и глухой, ибо он не различает и от этого не выбирает ни красок, ни звуков, ни лиц… А душа человеческая? — он о ней и понятия не имеет.

— Василий Розанов

	По, Готорн, Уитмен и Торо поочерёдно подвергались насмешкам и глумлению со стороны невежественных американцев, пока мы сами не сделались посмешищем в глазах всего мира.
	Poe, Hawthorne, Whitman and Thoreau, each in turn was the butt and jibe of unintelligent Americans, until by now we are well nigh the laughing-stock of the world.
	— Теодор Драйзер, «Жизнь, искусство и Америка», 1917 (сб. «Бей, барабан!»)

Уитмена принято называть поэтом демократии. Это неточно и менее всего передаёт сущность его поэзии. <…> фактически существующий в любой стране демократический строй есть хитрая ширма, дань времени, удачно сдерживающая взрыв негодования масс мнимым предоставлением им «власти». <…> А Уитмен? Мощь и грандиозная красота уитменизма заключаются в противоположном такой демократии начале — в коммунизме, коллективизме, которые в психической сфере молодой уитменианец Жюль Ромен назвал унанимизмом, то есть — единодушием. Слияние человеков. Равенство не песчинок, а равенство братских сил, объединённых сотрудничеством и, следовательно, дружбой и любовью. Братство, провозглашённое за основное начало, — космическое братство, ибо, обняв человека, оно, по типу братского общества, начинает постигать всю природу. Что особенно странно и величественно, неожиданно, но естественно — даже борьбу склонно оно лишать элемента ненависти и рассматривать как особый вид сотрудничества, в котором из хаоса растёт космос. <…> Безбрежно-могучие мысли пантеистов всех времён и народов, экстазы мистиков и счастливых созерцателей, самозабвенный героизм, проповедь и практика любви к ближнему и дальнему, музыка — все это предтечи того всечеловеческого чувства, того космического само — и всесознания, к которому естественно уготован человек, носитель сознания природы, но от которого он оторван личиной своего мещанского «я». Перечтите большое стихотворение Уитмена «Тебе».

— Анатолий Луначарский

1930-е

Едва ли не всё написанное об Уитмене грешит двумя непоправимыми изъянами. Один — поспешное отождествление литератора Уитмена с Уитменом — полубожественным героем «Leaves of Grass», таким же, как Дон Кихот в «Дон Кихоте»; другой — некритическое усвоение стиля и словаря его стихов, то есть именно того поразительного феномена, который и предстоит объяснить. Представьте себе опирающуюся на свидетельства Агамемнона, Лаэрта, Полифема, Калипсо, Пенелопы, Телёнка, свинопаса, Сциллы и Харибды биографию Улисса, которой говорится, что он в жизни не покидал Итаку. Очарование от такой, к счастью, вымышленной книги как раз и переживаешь, читая все биографии Уитмена. Покидать райский мир его стихов, переходя к пресной хронике повседневных тягот, невыносимо грустно. <…> Задачей Уитмена было представить вживе образцового демократа, а вовсе не сформулировать теорию. <…> Уитмен на свой лад и безо всяких посредников соприкасается с каждым будущим читателем. Он как бы встаёт на его место и от его имени обращается к собеседнику, Уитмену. <…> Тем самым он переживает себя в образе вечного Уитмена, образе друга, который был старым американским поэтом XIX века и вместе с тем — легендой о нём, и каждым из нас, и самим счастьем. Гигантской, почти нечеловеческой была взятая им на себя задача, но не меньшей оказалась и победа.

— Хорхе Луис Борхес, «Несколько слов об Уолте Уитмене», 1932

	… мерзкое, сентиментальное лапанье человеческой природы у всякого уитмена…
	… the nasty, sentimental pawing of humanity of a Whitman…
	— Эрнест Хемингуэй, «Смерть после полудня», 1932

Действительность, которую утверждал Уитмен, была буржуазная действительность. Но утверждал он в ней не то, что в ней было буржуазно-ограниченного, а то, что в ней было творчески-прогрессивного. Это творчески-прогрессивное он раздувал и преувеличивал, но если в системе это раздувание приводило к грубому искажению перспективы, в поэзии это оборачивалось тем гиперболизмом, который законно и органически присущ искусству. <…> Тема равенства входит в поэзию Уитмена как один из самых органических и организующих элементов. <…> Пафос равенства заострён у Уитмена в особенности против одностороннего утверждения «духовного» человека в ущерб человеку телесному. Таким образом, тема равенства тесно сплетена у него с возвеличением человеческого тела, в которой он с особенной силой раскрывает другую свою тему — утверждения человеческого достоинства.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Поэт американской демократии»

Думая о подлинном Уитмене, отнюдь не представляешь себе человека, который неистово бьётся с идущими на него огромными волнами, готовыми его сокрушить: чаще всего он рисуется нам спокойным пловцом, который лёг на спину и плывёт, вверяясь дружественной и надёжной стихии. <…> Конечно, в нём было много такого, что неотделимо от буржуазной демократии XIX века, но всё это забыто читателями, а то прогрессивное, глубоко гуманное, что выражено в его стихах более жизненно, более художественно, более оригинально и более пластично, чем в произведениях какого бы то ни было другого писателя, придаёт нашим современникам могучие силы в их борьбе с варварской чёрной реакцией и всегда будет вдохновлять те народы, которые станут трудиться над построением справедливого общества.

— Ньютон Арвин, «Уитмен», 1938

	Достаточно бросить даже поверхностный взгляд на произведения Уитмена — и мы убедимся, что понятия «индивидуализм» и «эгоизм» обозначают у него все, что угодно, но только не себялюбие или безответственность, не тягу к личной выгоде или безоглядное стремление властвовать. Он неизменно употреблял эти слова в том самом смысле, в каком мы сегодня употребляем слова «индивидуальность» или «личность», обозначающие наиболее зрелую и здоровую ступень развития человека как члена общества. <…> Только при искажении действительного содержания романтической доктрины или же при грубо ошибочном истолкований смысла уитменовского творчества может увенчаться успехом попытка втиснуть Уитмена в прокрустово ложе романтизма. <…> Ни один из когда-либо живших поэтов не был так далёк от мании величия. <…> Уитмен никогда не претендовал на то, чтобы считаться единовластным «вселенским бардом» будущего общества. Он был лишь первым — не идеальным образцом для рабского копирования, но только первопроходцем, — «зачинателем», как он сам себя называл, чьи открытия оказались, безусловно, самыми плодотворными во всей литературной истории. — перевод: О. Алякринский, 1982
	The most casual glance at Whitman's work will dismiss the notion that "individualism" or "egoism" meant to him anything like selfishness or irresponsibility, self-preoccupation, or a ruthless will to power. He repeatedly used these words in contexts in which we should today employ individuality or personality, meaning the ripest and sanest development of a person in relation to his community. <…> Only by distorting the romantic premises, or by grossly misinterpreting Whitman's message, could an attempt be made to fit Whitman into the frame of pure romanticism. <…> No poet was ever farther from superman delusions. <…> Whitman never claimed to be a full-statured "orbic bard" of the future society. He was merely the first—not a finished product to be slavishly copied, but a trail-blazer—a "Beginner," to use his term, and surely the most prolific of suggestions in all literary history.
	— Филип Стивенсон, «Демократия Уолта Уитмена» (Walt Whitman's Democracy)

Ссылки

• The Walt Whitman Archive