Мой Уитмен

«Мой Уитмен» — книга Корнея Чуковского 1966 года, исправленная в 1969. Включила избранные его переводы Уолта Уитмена и справочные материалы, дополненные по сравнению с его предыдущими книгами об этом поэте с 1907 года.

Цитаты

«Листья травы» — <…> книга великана, отрешённого от всех мелочей нашего муравьиного быта. — Мой Уитмен

Характерно для поэтики Уитмена, что даже стихотворение «Европа (72-й и 73-й годы этих Штатов)», изображающее конкретные события определённого исторического периода, изобилует широко обобщёнными образами. Оно стало как бы алгебраической формулой для всякой победоносной реакции, свирепствующей после разгрома первых революционных попыток. <…> даже во время разгрома первой русской революции оно казалось отражением русских событий. — предисловие к стихотворению

Его поэзия

Теперь, когда мы завоёвываем космос, нам с необыкновенной поэтической силой всё ближе, всё роднее становится великий заокеанский поэт, который ощутил и воспел в самобытных стихах беспредельную широту мироздания. Здесь самая суть его личности. Здесь источник его вдохновений и литературных побед. В той или иной степени это чувство присуще каждому. <…> А Уолт Уитмен носил это чувство всегда. <…> Потому-то его стихи так часто кажутся стихами космонавта. <…> Характерна его любовь к астрономическим цифрам — к миллионам, квинтильонам, миллиардам. — 1

Космизм Уолта Уитмена питался не только эволюционными теориями естественных наук того времени, но в равной степени, а пожалуй, и больше — идеалистической философией Гегеля, Шеллинга, Канта. Так же явственно слышатся в «Листьях травы» отголоски священных мистических книг древней Индии и современных ему трансцендентных учений Карлейля и Эмерсона. — 1; парафраз уитменоведов

Демократия для него сродни океану и звёздному небу и совсем не вмещается в рамки той реальной демократической партии, которая существовала в тогдашней Америке. — 2

В том-то и сказывается величие Уитмена, что в ту пору, когда заносчивое бахвальство перед всеми другими народами было свойственно многим слоям американского общества, он, Уитмен, включил, так сказать, в орбиту своей «магнетической дружбы» и русских, и японцев, и немцев, отделённых от него океанами. — 2

… «Песня о себе» оказалась у него «Песней о многих других». Поэт чуть ли не на каждой странице перевоплощается в любого из своих персонажей. — 2

О личном бессмертии он не заботился: судьба отдельных капелек не занимает того, у кого перед глазами океан. Он — поэт миллиардов, отсюда его слепота к единицам. Все случайное, индивидуальное, личное было ему недоступно. Глядя на землю глазами космонавта, различая издали только многомиллионные толпы, где каждый равен каждому, где все — как один, Уитмен не видит, не чувствует отдельных человеческих душ. Человечество для него муравейник, в котором все муравьи одинаковы. Во всей его книге нет ни едкой — буквально ни одной! — человеческой личности, и даже в грандиозной поэме, где он так вдохновенно оплакивает смерть президента Линкольна, самобытная личность этого национального героя Америки, в сущности, совершенно отсутствует. Это реквием по общечеловеку, плач всякого любящего о всяком любимом, хотя, по словам поэта, одна лишь родная мать была ему дороже Линкольна. <…> Даже в одном человеке для него — мириады людей! Художническое проникновение в психологию отдельных людей было ему совершенно несвойственно. Все его попытки в этой области неизменно кончались провалом. <…> Чтобы продемонстрировать возможно нагляднее это торжество «персонализма», Уолт Уитмен счёл необходимым прославить себя самого, Уолта Уитмена, в качестве свободной и счастливой человеческой особи, будто бы созданной демократическим строем. Его «Песня о себе» начинается именно такими словами: Я славлю себя, и воспеваю себя. И всюду, на каждой странице, он выпячивает себя, свою личность, как некую величайшую силу, какая только существует во вселенной. <…> Всё это казалось бы чудовищной похвальбой самовлюблённого эгоцентрика, если бы такого же восхищения собственной личностью он не требовал от каждого из нас. <…> повторяет снова и снова, будто торжество его поэзии именно в том, что в ней каждый человек есть единственный, и, значит, личность не только не попрана ею, но впервые взнесена до невиданных в истории высот. К сожалению, здесь-то и выступает с особой наглядностью схематичность поэзии Уитмена, её надуманность, её «предумышленность», сочетающаяся в ней каким-то загадочным образом с подлинным стихийным вдохновением. Ибо, сколько бы ни заявлял он в своих манифестах, стихах и статьях, будто человеческая личность для него прекрасна, как солнце, эта личность в его «Листьях травы» всё же остаётся без имени, без глаз, без лица, личность как единица статистики, как стандартный продукт, общеличность, которую невозможно ни ненавидеть, ни жалеть, ни любить. — 3

«Песня о выставке» <…>. Мало было в ту пору поэтов, которые дерзнули бы выступить с такими славословиями рельсам, мостам и каналам. Тогда самые термины промышленной техники казались антипоэтичными словами, и нужна была немалая смелость, чтобы ввести их в поэзию. <…> Издеваясь над старозаветными вкусами, требовавшими от поэзии воспевания звёзд, женских прелестей, мотыльков и цветов, Уитмен писал оды фабричным трубам, домнам, вагранкам, рабочим станкам… — 4

В век изысканной инструментовки стиха <…> Уитмен только и старался о том, чтобы его стихи были мускулистее, корявее, жёстче, занозистее. — 5

Он чувствовал себя освобождённым от всяких наваждений аскетизма. Он не был бы поэтом науки, если бы в природе человека признал хоть что-нибудь ничтожным и грязным. Он не был бы поэтом идеального равенства, если бы в отношении органов тела придерживался табели о рангах, разделив их на дворян и плебеев. — 5

Когда читаешь его стихи о Линкольне, кажется, что где-то в величавом соборе слышишь реквием, сыгранный на грандиозном органе. Поэма начинается рыданиями, и невозможно понять, каким изумительным способом Уитмену удалось добиться того, чтобы его неуклюжие строки ритмически изображали рыдания. Эти рыдания не мрачные: чем дальше, тем яснее слышится в них радостная победа над болью, постепенное преображение скорби в широкий вселенский восторг. — 5

Казалось бы, философской поэзии полагается быть беспредметной, абстрактной. Тот, кто вдохновляется философскими истинами, чужд мелким подробностям повседневного быта. Но тем-то и замечательно творчество Уитмена, что для утверждения своих космически-широких идей он нередко пользовался целыми вереницами (то есть опять-таки каталогами) образов, выхваченных из окружающей его обыденной действительности. Здесь его рисунок артистически лаконичен и прост, краски свежи и точны, здесь он уверенный и сильный художник. И хотя все эти мелкие зарисовки с натуры всегда подчинены у него общей философской концепции, каждая из них представляет собою самостоятельную художественную ценность для автора, вследствие чего сочувственное воображение читателей невольно дополняет своими подробностями то, что недосказано им. Здесь всё дело в порядке чередования образов, в их искусном переплетении друг с другом. Образы простые, заурядные, встречающиеся на каждом шагу и в то же время многозначительные в своей совокупности. <…> Правда, Уитмену далеко не всегда были доступны такие вершины поэзии. У него было много невдохновенных, программных стихов, придуманных для заполнения какого-нибудь определённого пункта в заранее намеченной им литературной программе. <…> Например, тот цикл, который называется «Надписи» («Inscriptions») или большая поэма, озаглавленная «Песня знамени на утренней заре» («Song of the Banner at Daybreak»). Ни одного взлёта, ни одного свежего образа, радующего своей новизной. — 5

Его жизнь

И в Соединённых Штатах и в Англии литература об Уитмене превратилась в непрерывный поток. Ни об одном из тех знаменитых писателей, которые при его жизни затмевали его, не печатается в настоящее время и десятой доли того количества книг и журнальных статей, какое в последние годы посвящается все новым исследованиям его биографии и творчества. — 1

Осенью [1855 г.] он опять появился в Нью-Йорке и, убедившись, что его обруганная критиками книга останется нераспроданной на книжных прилавках, решил принять отчаянные меры, чтобы привлечь к ней внимание читателей. В Нью-Йорке и в Бруклине у него, как у старого журналиста, были дружеские связи в нескольких газетных редакциях, и он своеобразно воспользовался этими связями: написал хвалебные заметки о себе и о собственной книге и попросил напечатать их под видом рецензий! <…> никакого личного честолюбия, никакого карьеризма в характере Уитмена не было. Даже в юные годы он всегда охотно оставался в тени, и безвестность не была ему в тягость. Несомненно, он не написал бы своих самохвальных заметок, если бы не верил в великую миссию, которую на его плечи возложила история. — 4

Зарубежная литература об Уитмене

Ранних биографов Уолта Уитмена можно назвать представителями мифологической школы, так как они простодушно поверили тем многочисленным мифам, которые поэт сочинял о себе. Так же доверчиво отнеслись они к измышлениям друзей и поклонников Уитмена, стремившихся приукрасить его биографию в противовес тем нападкам, которым он так долго подвергался со стороны враждебных ему журналистов и критиков. И Берроуз, и О'Коннор, и Конвей, и Бинз, и Базальжетт считали своим долгом изобразить его величавым пророком и праведником: сверхчеловеком, лишённым обычных человеческих слабостей.

Самой лучшей из всех книг о жизни и творчестве Уолта Уитмена представляется мне «Одинокий певец» («Solitary Singer») Гэя Уилсона Аллена (Gay Wilson Allen), вышедшая в Нью-Йорке в 1955 году. Эта монументальная книга (616 страниц) ввела в научный обиход десятки фактов, незамеченных другими исследователями, приучила читателей трезво оценивать слабости и падения поэта, его (нередкие) измены себе самому. <…> Каждый период жизни знаменитого барда изучен профессором Алленом заново. Научность книги сочетается с живостью изложения.

… до создания «Листьев травы» он был типичным журналистом эпохи, предшествующей Гражданской войне, — с шаблонным мировоззрением и шаблонными формами речи…