Смерть после полудня

«Смерть после полудня» (англ. Death in the Afternoon) — книга Эрнеста Хемингуэя 1932 года о корриде и Испании, а также искусстве. При переизданиях несколько раз редактировалось.

Цитаты

В Испании есть три города, куда приходит зной с большой буквы: Бильбао, Кордова и Севилья. Я имею в виду не просто температуру: вообразите себе тяжёлые, лишённые воздуха ночи, когда невозможно спать; ночи, которые жарче белого дня; когда некуда бежать в поисках прохлады; воистину сенегальская жарища <…>. Валенсия, если верить термометру, бывает ещё жарче, особенно в те дни, когда дует африканский ветер, но вечером можно всегда вскочить в автобус или трамвай, что идёт в порт Грао, и там выкупаться на общественном пляже или, если жарко настолько, что даже плавать тяжело, просто зависни в воде, едва пошевеливаясь, да наблюдай себе за огнями и тёмными яхтенными силуэтами, забегаловками и кабинками для переодевания. — глава 4

The three hottest towns in Spain when the heat really comes are Bilbao, Cordoba and Sevilla. By hottest more is meant than mere degrees of temperature; I mean the heavy, airless heat of nights when you cannot sleep, nights when it is hotter than in the day, and no coolness to get to, Senegal heat <…>. Valencia is hotter in temperature sometimes and hotter in fact when the wind blows from Africa, but there you can always go out on a bus or the tramway to the port of Grau at night and swim at the public beach or, when it is too hot to swim, float out with as little effort as you need and lie in the barely cool water and watch the lights and the dark of the boats and the rows of eating shacks and swimming cabins.

	Пожилая дама: Слабоватый вышел «номер». — Сударыня, да ведь вся тема слабовата; боюсь, чересчур крепкая концовочка в ней дырку просадит. — глава 15 (о рассказанной истории)
	Old lady: This seems to me a very feeble wow. Madame, the whole subject is feeble and too hearty a wow would overbalance it. Would you like me to relate another story?

Глава 1

Мне довелось прочесть множество книг, где автор тужился живописать смерть, но выходило смазано, и я решил, что либо автор никогда не видел смерть чётко и ясно, либо не присутствовал ровно в этот роковой миг: физически или психологически зажмурился, как бывает, когда ребёнок на твоих глазах вот-вот угодит под поезд, а ты ничем не можешь ему помочь. Думаю, в такой ситуации позволительно, пожалуй, оправдать человека, что он зажмурился, коль скоро всё, что он сможет передать, есть простой факт, мол, паровоз через мгновение переедет ребёнка, и описание собственно гибели окажется антиклимаксом. Вот почему авторам удавалось передать лишь то, что предшествовало наезду. <…> Я кое-что видел в таком жанре, кое-что простое и запоминающееся, однако ни прямое участие в событиях, ни, в ряде других случаев, изложение их на бумаге сразу по окончании и, стало быть, обнаружение вещей, которые требовалось зафиксировать незамедлительно, всё же не дали мне возможность изучить их <…>. Вот почему я поехал в Испанию — чтобы увидеть бой быков и попытаться об этом написать. Мне представлялось, что коррида — занятие незамысловатое, варварское и жестокое, и что от него я буду не в восторге, но, по крайней мере, увижу нечто недвусмысленно активное, нечто, дающее ощущение жизни и смерти, ради которого я так старался. Недвусмысленно активное я обнаружил, однако бой быков был настолько далек от незатейливости и настолько мне понравился, что превзошёл своей сложностью мои тогдашние способности к сочинительству; если позабыть про четыре коротеньких наброска, я за пять лет ничего об этом и не написал <…>. И вообще, англоязычная книжка про бой быков может быть полезна, а уж серьёзный трактат на столь безнравственную тему и подавно не лишён ценности.

I had read many books in which, when the author tried to convey it, he only produced a blur, and I decided that this was because either the author had never seen it clearly or at the moment of it, he had physically or mentally shut his eyes, as one might do if he saw a child that he could not possibly reach or aid, about to be struck by a train. In such a case I suppose he would probably be justified in shutting his eyes as the mere fact of the child being about to be struck by the train was all that he could convey, the actual striking would be an anti-climax, so that the moment before striking might be as far as he could represent. <…> I had seen certain things, certain simple things of this sort that I remembered, but through taking part in them, or, in other cases, having to write of them immediately after and consequently noticing the things I needed for instant recording, I had never been able to study them as a man might <…>. So I went to Spain to see bullfights and to try to write about them for myself. I thought they would be simple and barbarous and cruel and that I would not like them, but that I would see certain definite action which would give me the feeling of life and death that I was working for. I found the definite action; but the bullfight was so far from simple and I liked it so much that it was much too complicated for my then equipment for writing to deal with and, aside from four very short sketches, I was not able to write anything about it for five years <…>. Also it might be good to have a book about bullfighting in English and a serious book on such an unmoral subject may have some value.

В трагедии боя быков лошадь — персонаж комический. <…> Чем несуразнее выглядит лошадь (при условии, что у неё достаточно высокий круп и она достаточно прочно стоит на ногах, чтобы пикадор мог орудовать своей пикой <…>), тем больше она привносит комизма. <…> Эти лошади как бы даже и не лошади; в каком-то смысле они сродни птицам — неуклюжим птицам вроде марабу или зобатых аистов. Когда бык подхватывает такую лошадь на свой загривок и над ареной болтаются её тощие нош с шишками копыт, уныло обвисает шея, за рог цепляется измочаленное брюхо, то это, конечно, не смешно — но, клянусь вам, и не трагично. Весь трагизм сосредоточен в быке и в человеке. Кульминация карьеры этой лошади состоялась вне аренды и намного раньше, а именно, когда её приобрели для корриды. По какой-то причине подобный конец кажется вполне закономерным для такого животного, и когда трупы лошадей накрывают парусиной, торчащие из-под неё длинные нога, шеи, деформированные головы, да и сама ткань, напоминающая сложенные крылья, делают этих лошадей как никогда похожими на птиц. Ни дать ни взять дохлый пеликан. Живой пеликан интересен, он забавен, вызывает симпатию, хотя и награждает вшами, стоит его погладить; а вот дохлый пеликан выглядит по-дурацки. <…> То комическое, что происходит с лошадьми, не есть смерть. В смерти нет комизма. Она придает мимолётную величественность даже самым смехотворным персонажам, хотя стоит смерти состояться, как от величественности не остаётся и следа. Дело в том, что кровавые события на арене порой принимают нелепый, чуть ли не карикатурный характер. Разумеется, по нашим меркам, нет ничего смешного в том, что животному выпускают кишки; но если это животное ведёт себя не трагически, иными словами, величественно, а напротив, одеревенело, как нескладная старая дева, галопирует по арене, таща за собой нечто противоположное облакам славы, это столь же комично, как если бы <…> вместо окровавленных внутренностей тянулись сардельки, крашеные бинты и прочий вздор. <…> Думаю, что вся эта трагедия — бой быков — настолько заорганизована и подчиняется такой строгой дисциплине, что любой человек, который эту трагедию ощущает, не способен вычленить второстепенную лошадиную трагикомедию, чтобы прочувствовать её на уровне эмоций.

In the tragedy of the bullfight the horse is the comic character. <…> Therefore the worse the horses are, provided they are high enough off the ground and solid enough so that the picador can perform his mission with the spiked pole <…> the more they are a comic element. <…> They are so unlike horses; in some ways they are like birds, any of the awkward birds such as the adjutants or the wide-billed storks, and when, lifted by the thrust of the bull's neck and shoulder muscles their legs hang, big hoofs dangling, neck drooping, the worn-out body lifted on the horn, they are not comic; but I swear they are not tragic. The tragedy is all centred in the bull and in the man. The tragic climax of the horse's career has occurred off stage at an earlier time; when he was bought by the horse contractor for use in the bull ring. The end in the ring, somehow, seems not unfitting to the structure of the animal and when the canvases are stretched over the horses, the long legs, and necks, the strange-shaped heads and the canvas covering the body to make a sort of wing, they are more like birds than ever. They look a little as a dead pelican does. A live pelican is an interesting, amusing, and sympathetic bird, though if you handle him he will give you lice; but a dead pelican looks very silly. <…> The comic that happens to these horses is not their death then; death is not comic, and gives a temporary dignity to the most comic characters, although this dignity passes once death has occurred; but the strange and burlesque visceral accidents which occur. There is certainly nothing comic by our standards in seeing an animal emptied of its visceral content, but if this animal instead of doing something tragic, that is, dignified, gallops in a stiff old-maidish fashion around a ring trailing the opposite of clouds of glory it is as comic when what it is trailing is real <…> the viscera are represented by rolls of bandages, sausages and other things. <…> I believe that the tragedy of the bullfight is so well ordered and so strongly disciplined by ritual that a person feeling the whole tragedy cannot separate the minor comic-tragedy of the horse so as to feel it emotionally.

Глава 2

Когда матадор падает перед быком на оба колена вследствие нехватки техники и тем самым признает неспособность управлять своими ногами, толпа испытывает к нему сочувствия не больше, чем к самоубийце. <…> Поднимать накал схватки матадор должен в пределах, обеспечивающих его собственную безопасность. Другими словами, ему зачтётся в плюс, если он проведёт некий известный ему приём в крайне рискованной, но всё же геометрически допустимой манере. И напротив, зачтётся в минус, если он пойдёт на риск из-за невежества, презрения к основополагающим правилам, физической или психической медлительности или слепого безрассудства. Матадор должен одержать верх за счёт знаний и техники. Когда это сделано с изяществом, зрелище просто бесподобное. Физическая сила почти не играет роли, исключая собственно миг убийства.

When, lacking the technique and thereby admitting his inability to control his feet, the matador went down on both knees before the bull the crowd had no more sympathy with him than with a suicide. <…> He should, however, increase this danger, within the rules provided for his protection. In other words it is to his credit if he does something that he knows how to do in a highly dangerous but still geometrically possible manner. It is to his discredit if he runs danger through ignorance, through disregard of the fundamental rules, through physical or mental slowness, or through blind folly. The matador must dominate the bulls by knowledge and science. In the measure in which this domination is accomplished with grace will it be beautiful to watch. Strength is of little use to him except at the actual moment of killing.

Если бы быкам позволяли набираться опыта, как это делают тореро, если бы быков, продержавшихся пятнадцатиминутку на арене, не убивали потом за кулисами, а напротив, вновь выпускали на бой, то они перемололи бы всех матадоров до единого. Коррида на том и основана, что это первая встреча дикого животного и пешего человека. <…> Вы, наверное, уже готовы решить, что, если бы быкам позволяли выходить на бой неоднократно, это превратило бы корриду в подлинный спорт. Что ж, я видел, как сражаются такие быки — да, в нарушение закона — в заштатных городках, на рыночных площадях, которые превращают в импровизированные арены, огородив их по периметру телегами. Такие бои называются capeas, и они нелегальны, если быки используются вновь. Тореро-стажеры, у которых нет финансовой поддержки, приобретают свой первый опыт именно на capeas. Это — спорт, дикий и примитивный, причём, по большей части, воистину любительский. <…> Провинциальные городишки зачастую слишком бедны, чтобы позволить себе гибель быка, да и никто из начинающих тореро не может купить шпагу, в противном случае они бы и не проходили свои университеты на капеях. <…> Механика психического развития быка, однако, не позволяет добиться великолепного зрелища от быка-ветерана. После первого нападения он замирает на месте и повторяет атаку лишь в том случае, если уверен, что поймает на рога мужчину или мальчишку, который дразнится плащом. Если на площади целая толпа, бык выбирает себе одного человека и гоняется за ним, пока не подбросит в воздух, и не важно, на какие финты, уклонения или уловки пускается при этом облюбованная жертва. Если кончики рогов затуплены, то довольно забавно наблюдать за такими догонялками и подбрасываниями.

If the bulls were allowed to increase their knowledge as the bullfighter does and if those bulls which are not killed in the allotted fifteen minutes in the ring were not afterwards killed in the corrals but were allowed to be fought again they would kill all the bullfighters, if the bullfighters fought them according to the rules. Bullfighting is based on the fact that it is the first meeting between the wild animal and a dismounted man. <…> You would think then that it would make of bullfighting a true sport, rather than merely a tragic spectacle, if bulls that had been in the ring were allowed to reappear. I have seen such bulls fought, in violation of the law, in provincial towns in improvised arenas made by blocking the entrances to the public square with piled-up carts in the illegal capeas, or town-square bullfights with used bulls. The aspirant bullfighters, who have no financial backing, get their first experience in capeas. It is a sport, a very savage and primitive sport, and for the most part a truly amateur one. <…> The town is usually too poor to afford to pay for the killing of the bull and none of the aspirant bullfighters has enough money to buy a sword or he would not have chosen to serve his apprenticeship in the capeas. <…> However, due to the mechanics of a bull's mental development the used bull does not make a brilliant spectacle. After his first charge or so he will stand quite still and will only charge if he is certain of getting the man or boy who is tempting him with a cape. When there is a crowd and the bull charges into it he will pick one man out and follow him, no matter how he may dodge, run and twist until he gets him and tosses him. If the tips of the bull's horns have been blunted this chasing and tossing is good fun to see for a little while.

Глава 5

Мадридцы любят свою погоду и гордятся её непостоянством. В каком ином крупном городе можно найти такие капризы? Когда они интересуются у тебя в кафе, дескать, как спалось, сеньор? — а ты им отвечаешь, из-за духоты глаза-де сомкнул лишь под утро, тебе заявят, что как раз в это время и полагается спать. Перед первыми лучами рассвета всегда свежеет, и в этот-то час следует отправляться на боковую. Не важно, до чего жаркой была ночь: прохлада приходит всегда. <…> Отправляться спать в Мадриде вечером — признак чудачества. О встречах с друзьями договариваются гак: «после полуночи в кафе». Ни в каком другом городе, где мне довелось побывать — исключая Константинополь и период союзнической оккупации, — не принято в меньшей степени пользоваться постелью для сна.

Madrileños love the climate and are proud of these changes. Where can you get such a variation in any other large city? When they ask you at the café how you slept and you say it was too bloody hot to sleep until just before morning they tell you that is the time to sleep. There is always that coolness just before daylight at the hour a man should go to sleep. No matter how hot the night you always get that. <…> To go to bed at night in Madrid marks you as a little queer. For a long time your friends will be a little uncomfortable about it. Nobody goes to bed in Madrid until they have killed the night. Appointments with a friend are habitually made for after midnight at the café. In no other town that I have ever lived in, except Constantinople during the period of the Allied occupation, is there less going to bed for sleeping purposes.

Идеальная погода для поездки в Испанию и знакомства с корридой, да ещё в разгар сезона — это сентябрь. Единственный минус: в этом месяце бои не столь уж хороши. Лучшие быки выходят на арену в мае и июне; они неплохи в июле и начале августа, зато к сентябрю пастбища успевают выгореть, а быки потерять вес и форму — если, конечно, их не откармливали зерном, отчего животное становится тучным, гладким и лоснящимся, а ещё очень яростным в первые несколько минут, но столь же непригодным к бою, как и боксёр, которого держали на картошке с пивом. С другой стороны, в сентябре матадоры работают чуть ли не ежедневно; у них так много контрактов и возможностей обогатиться за короткий срок, что они крайне неохотно идут на риск: ведь вместо денег можно заработать рану.

The ideal weather to visit Spain and to see bullfights and the time when there are most bullfights to see is in the month of September. The only drawback to that month is that the bullfights are not so good. The bulls are at their best in May and June, still good in July and early in August, but by September the pastures are pretty well burned up by the heat and the bulls lean and out of condition, unless they have been fed up on grain which makes them fat, sleek and glossy and very violent for a few minutes but as unfit for fighting as a boxer that has trained exclusively on potatoes and ale. Then too, in September, the bullfighters are fighting nearly every day and have so many contracts and the prospect of making so much money in a short time, if they are not injured, that they take the minimum of chances.

Как бы то ни было, Мадрид — чудно́е место. Не думаю, чтобы он хоть кому-то всерьёз понравился с первого раза. В нём и в помине нет той живописности, какую ты ждешь от Испании. Он скорее просто современный — ни тебе национальных нарядов, ни кордовских шляп (кроме как на голове ряженых шутов), ни кастаньет, даже тошнотворных приманок вроде фальшивых цыганских пещер в Гранаде, и тех нет. Ни единой забегаловки с местным колоритом для туристов. И всё же, когда ты узнаёшь Мадрид ближе, это самый испанский из всех городов, самый лучший для жизни, здесь утончённейший народ, месяц за месяцем изумительной погоды, и в то время как прочие крупные города замечательно отражают характер своего региона, они всего лишь и есть андалусийские, каталонские, баскские, арагонские: провинциальные. Только в Мадриде получаешь самую суть. <…> Прадо — поистине воплощение Мадрида. Со стороны в нём живописности не больше, чем в здании любой средней школы Америки. Полотна развешаны настолько бесхитростно, настолько доступны взгляду, настолько хорошо освещены, без единой попытки (кроме веласкесовских фрейлин-подростков) затеатрализовать или «еще выгодней» подать тот или иной шедевр, что турист, подсматривающий в красную или синюю книжицу своего путеводителя, — мол, а где тут у нас самые знаменитые картины? — испытает досаду. Краски до того хорошо сохранились в сухом горном воздухе, компоновка экспозиции до того проста и легка для восприятия, что посетители чувствуют себя обманутыми. Я видел их недоумение. Великие картины? Быть не может! краски ещё слишком свежие, всё отлично видно. Висят, как в модерновом арт-салоне, под наилучшими углами, лишь бы купили. Не-ет, тут что-то не так, как пить дать, не без подвоха. Вот итальянские музеи деньги за билеты отрабатывают сполна: для начала нужную картину днём с огнём не сыщешь, а потом на ней ничего не разглядишь. И вот почему туристам кажется, что они приобщились к великому искусству. Для великого искусства нужны монументальные рамы, а ещё, для пущей надёжности, либо красный плюш, либо плохой свет. Можно подумать, что турист узнает про кое-какие вещи только из порнографической литературы; поэтому его следует знакомить с соблазнительными женщинами, лишь когда те раздеты, незадрапированы, к тому же немы и лежат на самой простецкой из кроватей. Пожалуй, такому туристу захочется иметь книжку-подсказку или, по меньшей мере, горстку намеков или указаний. Вот, наверное, одна из причин, отчего на свете так много книжек про Испанию. На одного искреннего любителя Испании найдётся дюжина, кто предпочитает о ней читать. Франция продаётся лучше, чем книги о ней. Самые толстые книги об Испании обычно принадлежат перу немцев, которые приезжают туда на порядочный срок и уже никогда не возвращаются.

Madrid is a strange place anyway. I do not believe any one likes it much when he first goes there. It has none of the look that you expect of Spain. It is modern rather than picturesque, no costumes, practically no Cordoban hats, except on the heads of phonies, no castanets, and no disgusting fakes like the gypsy caves at Granada. There is not one local-colored place for tourists in the town. Yet when you get to know it, it is the most Spanish of all cities, the best to live in, the finest people, month in and month out the finest climate and while the other big cities are all very representative of the province they are in, they are either Andalucian, Catalan, Basque, Aragonese, or otherwise provincial. It is in Madrid only that you get the essence. <…> The Prado is altogether characteristic of Madrid. From the outside it looks as unpicturesque as an American High School building. The pictures are so simply arranged, so easy to see, so well-lighted and with no attempt, with one exception, the Velasquez of the small maids of honor, to theatricalize or set off masterpieces that the tourist looking in the red or blue guide book to see which are the famous ones feels vaguely disappointed. The colors have kept so wonderfully in the dry mountain air and the pictures are so simply hung and easy to see that the tourist feels cheated. I have watched them being puzzled. These cannot be great pictures, the colors are too fresh and they are too simple to see. These pictures are hung as though in a modern dealer's gallery where they are being shown off to their best and clearest advantage in order to be sold. It cannot be right, the tourist thinks. There must be a catch somewhere. They get their money's worth in Italian galleries where they cannot find any given picture nor see it any too well if they do find it. That way they feel they are seeing great art. Great art should have great frames and needs either red plush or bad lighting to back it up. It is as though, after having known of certain things only through reading pornographic literature, the tourist should be introduced to an attractive woman quite unclothed with no draperies, no concealments and no conversation and only the plainest of beds. He would probably want a book to aid him or at least a few properties or suggestions. That may be one reason there are so many books on Spain. For one person who likes Spain there are a dozen who prefer books on her. France sells better than books on France. The longest books on Spain are usually written by Germans who make one intensive visit and then never return.

Когда человек пишет достаточно внятно, фальшь видна любому. Когда он напускает мистического туману, стремясь избегать высказываний но существу, — <…> уходит больше времени, чтобы раскусить в авторе фальшивку, причём другие писатели, поражённые, в силу необходимости, тем же недугом, будут его превозносить и целях собственной защиты. Не надо путать подлинный мистицизм с писательским дилетантством <…>. Мистицизм предполагает тайну, и тайн на свете немало; но некомпетентность к ним не относится; и витийствующая журналистика не станет литературой, если и неё впрыснуть поддельной эпичности. Вот это тоже надо помнить: все плохие писатели влюблены в эпос.

If a man writes clearly enough any one can see if he fakes. If he mystifies to avoid a straight statement, <…> the writer takes a longer time to be known as a fake and other writers who are afflicted by the same necessity will praise him in their own defense. True mysticism should not be confused with incompetence in writing <…>. Mysticism implies a mystery and there are many mysteries; but incompetence is not one of them; nor is overwritten journalism made literature by the injection of a false epic quality. Remember this too: all bad writers are in love with the epic.

Глава 6

	В начале карьеры все [матадоры] столь же яростные приверженцы церемоний, как и мальчишки, прислуживающие в алтаре во время праздничной мессы, причём некоторые остаются такими навсегда. Другие своим цинизмом не уступают владельцам ночных клубов. Традиционалисты чаще гибнут. Циники самые компанейские.
	At the start of their careers all [matadors] are as devoutly ritual as altar boys serving a high mass and some always remain so. Others are as cynical as night club proprietors. The devout ones are killed more frequently. The cynical ones are the best companions.

Самое правильное, когда матадор поручает [свой плащ] заботе друзей. Впрочем, лучше бы не удостаиваться такой чести. Что и говорить, это приятный комплимент, когда у тореро день сложился и всё прошло отлично. А если он сядет в лужу? Видимая преданность матадору, который — то ли по невезенью, то ли из-за неудачного быка или, скажем, происшествия, лишившего уверенности, или вследствие расшатанных нервов после ранения и потери формы — покрывает себя позором и доводит публику до такого негодования, что вынужден покидать арену под защитой полиции, опустив голову под градом кожаных подушечек, бросает тень и на тебя самого, когда ассистент-шпажист воровато пробирается к тебе за плащом. <…> Бандерильеро тоже поручают свои плащи друзьям, чтобы те в них покрасовались, но эта честь чисто формальная, коль скоро их плащи смотрятся по-королевски лишь на расстоянии, зачастую поношены, неоднократно пропитаны потом и подбиты всё той же вечной полосатой тканью, что, кажется, идёт на подкладку жилетов по всему миру, к тому же сами бандерильеро относятся к этому обычаю с иронией.

The best ones send [capes] to friends. It is better not to have one sent to you. It is a pleasant compliment if the bullfighter has a good day and does well, but if he does badly it is too much responsibility. To have an obvious allegiance to a bullfighter who through bad luck, a bad bull, some accident that makes him lose confidence, or bad nerves from coming back to the ring in poor physical shape after a goring, disgraces himself and finally makes the public so indignant that he may have to be protected by the police as he goes out of the ring, head down, under a bombardment of thrown leather cushions, makes one conspicuous when the sword handler comes dodging around the falling cushions to reclaim the cape. <…> he banderilleros give their capes to friends to display too, but as these capes are regal looking only at a distance, are often thin, well-sweated and lined with that same striped material that seems to form the lining for vests all over the world and as the banderilleros do not take the conferring of this favor seriously, the honor is only nominal.

Глава 7

Бандерильеро не имеет права держать свой плащ обеими руками при первом появлении быка. Плащ, удерживаемый одной рукой, волочится по песку, и бык следует за поворотами плавно, без резких бросков. Это происходит оттого, что за вытянутым во всю длину плащом легче следить и проще понимать, куда бандерильеро сворачивает. А если развернуть ткань обеими руками, её можно мгновенно «выдернуть» из поля зрения быка, и тот сразу остановится; мало того, бык при этом настолько круто может повернуть шею, что в буквальном смысле вывихнет себе позвонок, другими словами, покалечится и потеряет годность для последующего боя. Лишь матадору разрешено оперировать плащом обеими руками в начальной стадии схватки. <…> Впрочем, весь процесс развития — или упадка? — корриды привёл к тому, что упор в большей степени делается на стиль исполнения различных пассов, а вовсе не на их результат, так что нынче бандерильеро выполняют много той подготовительной работы, которой в былые времена занимался только матадор. Матадоры, не владеющие прочными навыками и глубокими познаниями, в том числе техническими, а обладающие лишь пластикой или артистизмом, при возникновении малейшей трудности с быком поручают его заботам опытного бандерильеро, а уж тот своим плащом выполняет подготовительную работу от начала до конца: изматывает быка, утверждает господство человека, словом, совершает всё, кроме собственно убийства. <…> Понятное дело, убить плащом его не удастся, зато можно повредить хребет, заставить вывихнуть ногу и в целом покалечить животное за счёт его же вспыльчивости, вынуждая вновь и вновь бросаться в бессмысленную атаку, всякий раз «подрубая» его на вершине запала: вот как можно довести быка до изнеможения, превратить его в инвалида, лишить стремительности и почти всех запасов природных сил. <…> Потому и был введён запрет для бандерильеро работать с быком, удерживая плащ в обеих руках.

The banderilleros are never supposed to use both hands on the cape when the bull first comes out. If they use only one hand the cape will be trailed and when they turn it at the end of a run the bull will turn easily and not sharply and brusquely. He will do this because the turn of the long cape gives him an indication of the turn to make and gives him something to follow. With the cape held in both hands the banderillero can snap it away from the bull, flop it brusquely out of his sight and stop him dead, and turn him sharply so that he twists his spinal column, lames himself, has his speed cut, not by being worn down, but by laming, and make him unfit for the rest of the fight. Only the matador is supposed to use two hands on the cape during the early part of the fight. <…> But in the way bullfighting has developed, or decayed, with emphasis increasingly placed on the manner of execution of the various passes rather than their effect, the banderilleros now do much of the work of preparing the bull for killing that was formerly done by the matador; and matadors without resources or science, whose only ability is their plastic or artistic talent, have their bulls, if these offer the slightest difficulty, prepared, worn down, dominated and everything but killed by the skilled and destructive cape of an experienced banderillero. <…> Of course you could not kill, but you can so damage the spinal column, twist the legs and lame the animal and, by abusing its bravery, force it to charge uselessly again and again, each time recorting it ferociously, that you may tire it, lame it, and deprive it of all speed and a great part of its natural forces. <…> It was for this reason that banderilleros were prohibited from caping the bull with both hands.

По мере развития и упадка корриды был утрачен упор на правильность формы убийства, что некогда представляло собой саму суть боя; первостепенная важность теперь уделяется работе с плащом, бандерильями и мулетой. Эти атрибуты перестали быть лишь средствами, превратились в самоцель, отчего коррида как выиграла, так и понесла потери. В старое время быки были по большей части крупнее, нежели сейчас, свирепее, хитрее, тяжелее и старше. Теперь их в угоду матадорам специально выводят поменьше размерами, да и на бой отправляют в возрасте от трёх с половиной до четырёх с половиной лет, а не от четырёх с половиной до пяти, как раньше. Прежде чем стать лицензированным матадором, тореро в течение шести, а то и двенадцати лет набирались опыта в качестве бандерильеро и новильеро. То были зрелые мужчины, знавшие быков от и до, видавшие такие экземпляры, чья физическая сила, мощь, умение пользоваться рогами, своенравие и опасность в целом были на пике. Весь бой подводил к одной-единственной точке кульминации: конечному удару шпаги, подлинной стычке человека и зверя, той вещи, которую испанцы именуют la hora de verdad, «момент истины», и каждое движение на арене служило для подготовки быка к убийству. С такими быками не было нужды искусственно нагнетать градус эмоций, орудуя плащом так, чтобы животное пронеслось как можно ближе. Плащ применялся для изматывания быка и для защиты пикадоров, а пассы, если судить с нынешних позиций, вызывали эмоции в силу размера, веса и свирепости животного, той опасности, которой подвергался матадор, а вовсе не формой или замедленностью их исполнения. Зрителя возбуждал сам факт, что человек устраивает пассы перед быком, вообще находится с ним на одной арене, да ещё и утверждает своё превосходство; вот что вызывало эмоции, а не та, как принято сейчас, математическая близость рогов к телу, да чтоб ещё при этом стоять как вкопанному. Современная коррида появилась на свет именно благодаря современному быку-«декаденту». И вообще, это искусство является декадентским во всех отношениях, и, подобно большинству упадочных форм, момент его наибольшего расцвета является вершиной гнилости, что мы сейчас и имеем.

As the corrida has developed and decayed there has been less emphasis on the form of killing, which was once the whole thing, and more on the cape work, the placing of the banderillas and the work with the muleta. The cape, the banderillas and the muleta have all become ends in themselves rather than means to an end and the bullfight has both lost and gained thereby. In the old days the bulls were usually bigger than they are now; they were fiercer, more uncertain, heavier and older. They had not been bred down to a smaller size to please the bullfighters and they were fought at the age of four and a half to five years instead of three and a half to four and a half years. Matadors often had from six to twelve years of apprenticeship as banderilleros and as novilleros before becoming formal matadors. They were mature men, knew bulls thoroughly, and faced bulls which were brought to the highest point of physical force, strength, knowledge of how to use their horns and general difficulty and danger. The whole end of the bullfight was the final sword thrust, the actual encounter between the man and the animal, what the Spanish call the moment of truth, and every move in the fight was to prepare the bull for that killing. With such bulls it was not necessary to give emotion for the man to pass the animal as deliberately close to him with the cape as was possible. The cape was used to run the bulls, to protect the picadors, and the passes that were made with it, by our modern standards, were exciting because of the size, strength, weight and fierceness of the animal and the danger the matador ran in making them rather than by the form or the slowness of their execution. It was exciting that the man should pass such a bull at all, that a man should be in the ring with and dominate such an animal furnished the emotion rather than that he should deliberately, as now, try to pass the points of the horn as mathematically close to his body as possible without moving his feet. It is the decadence of the modern bull that has made modern bullfighting possible. It is a decadent art in every way and like most decadent things it reaches its fullest flower at its rottenest point, which is the present.

	… словом «упадочность» и впрямь трудно пользоваться, коль скоро оно превратилось в ярлык, который критики обожают цеплять к любой вещи за пределами их моральных концепций или разумения.
	… indeed decadence is a difficult word to use since it has become little more than a term of abuse applied by critics to anything they do not yet understand or which seems to differ from their moral concepts.

Глава 8

	Как у хорошего стрелка указательный палец приучен едва заметно менять нажим на спусковой крючок, приближаясь к моменту выстрела, точно так же и тореро своими запястьями добивается утончённости в искусстве работы с плащом и мулетой.
	As the trigger finger of a rifleman is sensitive and educated to the tiniest degrees of squeezing to approach and release the discharge of his piece, so it is with his wrists that a bullfighter controls and makes the delicacy of art with the cape and muleta.

— В Испании бытует мнение, что чем меньше платишь подчинённым, тем ты круче как мужик, чем сильнее ты низводишь их к положению рабов, тем мужественней выглядишь в собственных глазах. Это особенно верно в случае матадоров, прорвавшихся из грязи в князи. Они приветливы, щедры, обходительны и умеют угодить всякому, кто выше их по социальной лестнице, но с теми, кто на них работает, обращаются не лучше погонялы на плантациях. Пожилая дама: Они все такие? — Практически все. Да и нетрудно оправдать желание матадора уберечь заработанные деньги от паразитирующих льстецов в его окружении. В целом, я бы сказал, что нет на свете человека злее, чем матадор, когда дело заходит о жалованье подчинённых.

In Spain a man feels that the less he pays his subordinates the more man he is and in the same way the nearer he can bring his subordinates to slaves the more man he feels he is. This is especially true of matadors who have come from the lowest ranks of the people. They are affable, generous, courteous and well liked by all who are superior to them in station and miserly slave drivers with those who must work for them. Old lady: Is this true of all? No, and certainly being surrounded by fawning parasites a matador could be excused any bitterness or desire to protect his earnings. But in general I say there is no man meaner about money with his inferiors than your matador.

Глава 9

Шея <…> Вильялты раза в три длиннее, чем у обычного человека. Ростом метр восемьдесят, и из них львиную долю занимают ноги и шея. <…> У него она словно растёт у тебя на глазах. Как резиновая лента, только обратно не стягивается. С хлопком. А жаль. Так вот, когда человек с такой шеей держит ноги вместе, он смотрится вполне нормально, <…> зато стоит ему расставить ноги циркулем и вытянуть свои длинные руки, никакая отвага не компенсирует отчаянную смехотворность.

Villalta <…> has a neck three times as long as that of the average man. He is six feet tall to start with and those six feet are mostly legs and neck. <…> Villalta's neck looks as though it were being stretched out right before your eyes. It seems to stretch like rubber but it never snaps back. It would be wonderful if it did. Now a man with such a neck if he keeps his feet together, looks fairly normal, <…> but once he spreads his legs and his long arms apart no valor can save him from being utterly ridiculous.

Бой с быком — единственный вид искусства, где артисту грозит гибель, а блеск исполнения всецело предоставлен личной чести тореро. <…> Никто не ждёт от тореро, чтобы тот вечно был в ударе, он должен всего лишь выкладываться. Ему простят неудачную работу, если попадётся стервозный бык, народ не возражает против невезучих дней, но он попросту обязан выдать все, что в нём есть, какой бы бык ни попался. А стоит чести исчезнуть, и ты уже не знаешь, будет ли он стараться или вообще ничего не предпримет, кроме формального отправления своих обязанностей, прикончив быка с максимально возможной безопасностью, серостью и непорядочностью. <…> Честь для испанца, каким бы жуликом он ни был, столько же осязаема, что и вода, вино или оливковое масло. Есть честь среди карманников, есть честь среди потаскушек. Просто критерии разные.

Bullfighting is the only art in which the artist is in danger of death and in which the degree of brilliance in the performance is left to the fighter's honor. <…> A bullfighter is not always expected to be good, only to do his best. He is excused for bad work if the bull is very difficult, he is expected to have off-days, but he is expected to do the best he can with the given bull. But once his honor is gone you cannot be sure that he will do his best or that he will do anything at all except technically fulfill his obligation by killing his bull as safely, dully, and dishonestly as he can. <…> Honor to a Spaniard, no matter how dishonest, is as real a thing as water, wine, or olive oil. There is honor among pickpockets and honor among whores. It is simply that the standards differ.

Пожилая дама: Я обратила внимание, что когда бык бьёт по лошади, из неё выплёскивается облачко какой-то пыли. <…> — Сударыня, эта пыль представляет собой опилки, которые были засыпаны в брюхо лошади рукой сострадательного ветеринара, дабы восполнить потерю прочих органов. Пожилая дама: <…> Но ведь лошадь не может перманентно заменить те органы опилками? — Это лишь временная мера, сударыня, и, признаться, никто от неё не в восторге.

Old lady: I notice that when one of the horses was hit by the bull some sawdust came out. <…> Madame, that sawdust was placed in the horse by a kindly veterinarian to fill a void created by the loss of other organs. Old lady: <…> But surely the horse could not permanently replace those organs with sawdust? Madame, it is only a temporary measure, and one that no one can well approve of.

Автор: Сударыня, вы редко встретите более пристрастного человека, нежели ваш покорный слуга, который, кстати, как никто заверяет себя в непредвзятости собственного мнения. Уж не оттого ли, что в глубине души, том самом месте, которое побуждает нас к действию, жизненный опыт взращивает предубеждение, в то время как остальная душа в нас открыта, позволяя судить да рядить? Пожилая дама: Я не знаю, сударь. Автор: Как и я, сударыня, так что мы оба, чего доброго, несем чешую. Пожилая дама: Что за диковинный оборот <…>. Автор: Сударыня, ныне так принято выражаться для обозначении вздорности в абстрактной беседе или, если на то пошло, любой склонности к сверхметафизичности дискурса.

Author: Although I respect his bravery, his skill with the sticks and his insolence, I do not care for him as a matador, nor as a banderillero, nor as a person. Therefore I devote little space to him in this book. Old lady: Are you not prejudiced? Author: Madame, rarely will you meet a more prejudiced man nor one who tells himself he keeps his mind more open. But cannot that be because one part of our mind, that which we act with, becomes prejudiced through experience and still we keep another part completely open to observe and judge with? Old lady: Sir, I do not know. Author: Madame, neither do I and it may well be that we are talking horseshit. Old lady: That is an odd term <…>. Author: Madame, we apply the term now to describe unsoundness in an abstract conversation or, indeed, any over-metaphysical tendency in speech.

Глава 10

Бой с каждым из быков состоит из трёх актов, и по-испански они называются los tres tercios de la lidia, дословно «три трети боя». Акт первый, то есть первый терсьо, в котором бык бросается на пикадоров, именуется la suerte de varas, или «испытание пиками». <…> Действия пикадоров на арене и та работа, которую ведёт матадор, кому вменено в обязанность защищать их своим плащом после спешивания, образуют собой содержание первого акта корриды. Когда президент подаст сигнал об окончании этого акта и протрубит рожок, пикадоры покидают арену; начинается акт второй. После первого акта на арене нет лошадей, если не считать убитых, которых накрывают брезентом. Первый акт есть акт с плащами, пиками и лошадьми. В нём бык получает наибольшую возможность продемонстрировать свою свирепость или трусость. Акт второй выстроен вокруг бандерилий. <…> Это самая живописная часть боя, именно она больше всего влечёт к себе зрителя-новичка. Миссия бандерильеро заключается не только в том, чтобы уколами ослабить шейные мускулы и тем самым заставить быка опустить голову, но и убрать возможную склонность бодаться преимущественно вправо или влево, вонзая бандерильи в ту же половину шеи. Весь этот акт не должен растягиваться за пределы пяти минут. В противном случае бык стервенеет, а сам бой утрачивает нужный ритм; если же бык опасен и непредсказуем, у него появляется слишком много возможностей отомстить и атаковать кого угодно; такой бык развивает в себе склонность охотиться на человека — или «тюк», как его зовут испанцы, — за тканью, когда матадор выходит на последний акт со шпагой и мулетой. Президент меняет акт после вонзания трёх, самое большее, четырёх пар бандерилий. Третьим и последним отделением является смерть. <…> Таковы три акта «бычьей» трагедии. Первый терсьо, лошадиный, даёт понять, в чём состоят следующие два; если на то пошло, именно он делает их возможными. В первом акте бык выходит на арену с полным запасом сил, он уверен в себе, быстр, свиреп; настоящий конкистадор. Все его победы в первом акте. В конце первого акта он как бы торжествует. Расчистил арену от всадников, владеет ею единолично. Во втором акте над ним глумится невооруженный человек, бык получает чрезвычайно болезненные уколы бандерилий и теряет самоуверенность, его слепая ярость испаряется, и он сосредотачивает всю свою ненависть на индивидуальном объекте. В третьем акте ему противостоит человек-одиночка, который без посторонней помощи должен утвердить над ним своё превосходство с помощью тряпочки на палке — и затем убить: спереди, перегнувшись над правым рогом, погрузив шпагу в загривочную дугу между лопатками. Когда я только начинал ходить на бои быков, единственная часть, которая мне не нравилась, была терсьо с бандерильями. Они производили в быке ошеломляюще резкое изменение. После вонзания бандерилий бык превращался в совершенно другого зверя, и я негодовал, видя потерю той дикости и свободолюбия, которые он приносил с собой на арену; тех самых качеств, которые достигают точки своего ярчайшего проявления при встрече с пикадорами. Но когда в ход пущены бандерильи, с быком покончено. Они — его приговор. Первый акт — это суд, второй акт — вынесение приговора, третий — казнь. Впоследствии, когда я узнал, насколько опаснее становится бык, уходящий в глухую оборону, как — после уколов бандерилий, которые его отрезвили и заставили поумерить быстроту ног, — он начинает целиться каждым ударом рога, подобно охотнику, который тщательно целится в какую-то конкретную птицу, а не палит по всей стае и мажет; и наконец, когда я узнал вещи, которые можно с ним вытворять будто с театральным реквизитом, когда он правильно замедлен, однако ещё сохранил смелость и силу, мое восхищение быком не развеялось, а вот сочувствия к нему я испытываю не больше, чем к холсту, на котором написана картина, или к мрамору, который обтесывает скульптор.

There are three acts to the fighting of each bull and they are called in Spanish los tres tercios de la lidia, or the three thirds of the combat. The first act, where the bull charges the picadors, is the suerte de varas, or the trial of the lances. <…> The action of the picadors in the ring and the work of the matadors who are charged with protecting them with their capes when they are dismounted make up the first act of the bullfight. When the president signals for the end of this act and the bugle blows the picadors leave the ring and the second act begins. There are no horses in the ring after the first act except the dead horses which are covered with canvas. Act one is the act of the capes, the pics and the horses. In it the bull has the greatest opportunity to display his bravery or cowardice. Act two is that of the banderillas. <…> This is the most picturesque part of the bullfight and the part most spectators care for the most when first seeing fights. The mission of the banderilleros is not only to force the bull by hooking to tire his neck muscles and carry his head lower but also, by placing them at one side or another, to correct a tendency to hook to that side. The entire act of the banderillas should not take more than five minutes. If it is prolonged the bull becomes discomposed and the fight loses the tempo it must keep, and if the bull is an uncertain and dangerous one he has too many opportunities to see and charge men unarmed with any lure, and so develops a tendency to search for the man, the bundle, as the Spanish call him, behind the cloth when the matador comes out for the last act with the sword and muleta. The president changes the act after three or at most four pairs of banderillas have been placed and the third and final division is the death. <…> These are the three acts in the tragedy of the bullfight, and it is the first one, the horse part, which indicates what the others will be and, in fact, makes the rest possible. It is in the first act that the bull comes out in full possession of all of his faculties, confident, fast, vicious and conquering. All his victories are in the first act. At the end of the first act he has apparently won. He has cleared the ring of mounted men and is alone. In the second act he is baffled completely by an unarmed man and very cruelly punished by the banderillas so that his confidence and his blind general rage goes and he concentrates his hatred on an individual object. In the third act he is faced by only one man who must, alone, dominate him by a piece of cloth placed over a stick, and kill him from in front, going in over the bull's right horn to kill him with a sword thrust between the arch of his shoulder blades. When I first saw bullfights the only part that I did not like was the banderillas. They seemed to make such a great and cruel change in the bull. He became an altogether different animal when the banderillas were in and I resented the loss of the free, wild quality he brought with him into the ring; that quality that reaches its greatest expression when he faces the picadors. When the banderillas are in he is done for. They are the sentencing. The first act is the trial, the second act is the sentencing and the third the execution. But afterwards when I learned how much more dangerous the bull becomes as he goes on the defensive, how, after the banderillas have sobered him and his speed of foot has been cut he aims every horn stroke, as a hunter aims at an individual bird in a covey rather than shooting at them all and missing, and finally, when I learned the things that can be done with him as an artistic property when he is properly slowed and still has kept his bravery and his strength I kept my admiration for him always, but felt no more sympathy for him than for a canvas or the marble a sculpture cuts or the dry powder snow your skis cut through.

Любое искусство создаётся лишь индивидуумом. Индивидуум — это всё, что у тебя было, есть и будет и все направления в искусстве служат лишь для классификации бесталанных последователей. Когда появляется истинный художник, великий мастер, он берёт всё то, что было постигнуто и открыто в его искусстве до него и с такой быстротой принимает нужное ему и отвергает ненужное, словно он родился во всеоружии знания, ибо трудно представить себе, чтобы человек мог мгновенно овладеть премудростью, на которую обыкновенный смертный потратил бы целую жизнь; а затем великий художник идёт дальше того, что было открыто и сделано ранее, и создаёт своё, новое. Но иногда проходит много времени, прежде чем опять явится великий художник, и те, кто знал старых мастеров, редко сразу признают нового. Они отстаивают старое, хотят, чтобы всё было так, как хранит их память. Но другие, младшие современники, признают новых мастеров, наделённых даром молниеносного постижения, и в конце концов и приверженцы старины сдаются. Их нежелание сразу признать новое простительно, ибо, ожидая его, они видели так много лжемастеров, что стали придирчивы и перестали доверять собственным впечатлениям; только воспоминаниям. А память, как известно, всегда подводит.

All art is only done by the individual. The individual is all you ever have and all schools only serve to classify their members as failures. The individual, the great artist when he comes, uses everything that has been discovered or known about his art up to that point, being able to accept or reject in a time so short it seems that the knowledge was born with him, rather than that he takes instantly what it takes the ordinary man a lifetime to know, and then the great artist goes beyond what has been done or known and makes something of his own. But there is sometimes a long time between great ones and those that have known the former great ones rarely recognize the new ones when they come. They want the old, the way it was that they remember it. But the others, the contemporaries, recognize the new great ones because of their ability to know so quickly, and finally even the ones who remember the old do. They are excused from not recognizing at once because they, in the period of waiting, see so many false ones that they become so cautious that they cannot trust their feelings; only their memory. Memory, of course, is never true.

Одного забрал туберкулёз, второго превратил в развалину сифилис. Вот вам два матадорских профзаболевания. Тореро начинает бой на солнцепёке, зачастую до того жутком, что небогатый зритель с радостью отдал бы, кажется, раза в три больше за билет, лишь бы сидеть в тени. На матадоре тяжёлый, золототканый жилет, вынуждающий потеть на солнце, как на боксёрской тренировке со скакалкой. Объятый жарой, без возможности встать под душ или обтереться спиртовым лосьоном, чтобы стянулись поры, стоит матадор под неторопливо спускающимся солнцем, пока тень амфитеатра наползает на песок. Он стоит сравнительно неподвижно, но готов прийти на помощь, пока его коллеги убивают своих последних быков. В конце лета и начале осени на высоких плоскогорьях Испании зачастую бывает так холодно, что к концу корриды в таких городках тянет надеть пальто, хотя в начале зрелища рискуешь получить солнечный удар, если сидишь с непокрытой головой. Испания — страна горная, добрая её часть прямо-таки африканская, гак что осенью и в конце лета на закате быстро холодает, и холод наносит смертельный удар по любому, кто вынужден стоять мокрым от пота, не в состоянии даже обтереться досуха. Боксёры принимают все меры, чтобы не простудиться в разгоряченном виде, а вот у тореро такой возможности нет. Одного этого хватит, чтобы объяснить уровень заболеваемости туберкулёзом, даже не учитывая измотанность от ночных переездов, пыли и ежедневных боев в августовско-сентябрьский сезон ферий. А ещё есть сифилис. Боксёры, тореро и солдаты подхватывают сифилис по тем же причинам, по которым они пришли в свою профессию. Так, в боксе неожиданная и необъяснимая потеря физической формы, большинство случаев быстрого перехода в состояние гроги и т.н. «ходьба на пятках» — это всё следствия сифилиса. <…> В Средние века сифилис был болезнью крестоносцев. <…> Несколько лет тому назад мне выпал шанс наблюдать за эволюцией и превращением в повес кое-каких лиц; в колледже они были великими моральными авторитетами, но, выйдя в большой мир, обнаружили утехи безнравственности, которым, будучи верующими в существование Йейля на территории Китая, никогда не позволяли себе предаваться в юности, и, отдавшись этим радостям, решили, что стали первооткрывателями, если не сказать изобретателями, полового акта. Они полагали, что обнаружили нечто грандиозное и новое, и с упоительным восторгом предавались распущенности вплоть до первого знакомства с болезнью, которую, как им казалось, они тоже открыли и изобрели. Ведь понятное дело, никто до них не знал о таком безобразии, никто на него не нарывался, иначе бы люди приняли меры к недопущению — и вот они вновь на какое-то время становились проповедниками и адептами величайшей беспорочности в жизни, или, по крайней мере, хотя бы ограничивали свою деятельность более узким социальным кругом. Общественная мораль претерпела существенные изменения, и многие из тех, кого в своё время ждало учительство в модных воскресных школах, нынче оказались самыми оголтелыми греховодниками. <…> Может статься, венерические заболевания должны существовать неизбежно — как рога у быков, — чтобы всё было в гармонии, не то казановы и матадоры так расплодятся, что кроме них никого не останется. <…> Впрочем, даже если бы мы отделались от этой напасти в Испании, её можно подхватить где-то ещё, да и народ, чего доброго, отправится в крестовый поход и притащит подарок назад.

Tuberculosis took one and syphilis ruined the other. They are the two occupational diseases of the matador. He starts the corrida in the hot sun, in a sun that is often so hot that people with little money will gladly pay three times as much for their ticket to be able to sit in the shade. He wears a heavy, gold-brocaded jacket that makes him sweat in the sun as a boxer sweats skipping rope in training. From this heat, in this perspiration, with no chance for a shower or an alcohol rub to close the pores, the matador, as the sun goes down, and the shadow of the amphitheatre falls on the sand, stands, comparatively inactive but in readiness to aid, while his companions kill their last bulls. Often at the end of summer and in the early fall in the high plateaus of Spain it is cold enough for you to need an overcoat at the end of a bullfight in a town where it was so hot in the sun at the beginning of the fight that you were liable to sunstroke if you were bareheaded. Spain is a mountain country and a good part of it is African and in the fall and end of summer when the sun is gone the cold comes quickly and deadly for any one who must stand in it, wet with sweat, unable even to wipe himself dry. A boxer takes every precaution to avoid catching cold when he is in a sweat, and a bullfighter can take none. That would be enough to account for the number who get tuberculosis even without the fatigue of the nightly journeying, and dust and daily fighting during the feria season of August and September. Syphilis is another thing. Boxers, bullfighters and soldiers contract syphilis for the same reasons that make them choose those professions. In boxing most sudden reversals of form, the majority of cases of what is called punch drunkenness, of "walking on the heels" are products of syphilis. <…> Syphilis was the disease of the crusaders in the middle ages. <…> A few years ago I had the opportunity of observing the rakes' progress of some citizens who, in college, were great moral influences, but after coming out into the world discovered the joys of immorality, which, as believers in Yale in China, they had never indulged in as young men, and, delivering themselves to these joys, seemed to believe that they had discovered, if not indeed invented, sexual intercourse. They believed this was this great new thing that they had just discovered and were most joyously promiscuous until their first experience with disease which they then believed they too had discovered and invented. Surely one could never have known of this dreadful thing, nor could have experienced it or it would not have been allowed to exist and they become again, for a time, preachers and practisers of the greatest purity of life or, at least, limited their activities to a narrower social circle. There has been much change in fashion in morals and many who were formerly destined for teachers in fashionable Sunday-school classes are now our most prominent rounders. <…> Probably venereal diseases must exist as bulls must have horns in order to keep all things in their proper relation, or the numbers of Casanovas and of matadors would be so great there would be practically no one else. <…> Though even if we did without it in Spain it could be acquired in other places or men would go upon a crusade and bring it back from somewhere.

Глава 11

Для боевого быка характерны толстая и чрезвычайно прочная шкура с лоснящимся ворсом; небольшая, но широколобая голова; крепкие, развернутые вперёд рога; короткая толстая шея с мощным мускульным пластом, который вздыбливается, когда бык разозлен; широкие плечи, очень маленькие копыта, длинный и тонкий хвост. Самки не столь мощно сложены, голова у них поменьше, рога тоньше и короче, шея длиннее, подгрудок развит менее выражено, грудь поуже, а вымя не то что не бросается в глаза, оно просто незаметно. Мне нередко доводилось видеть этих телок на любительских боях в Памплоне, где они швыряли людей как кукол, а заезжие иностранцы в один голос называли их «бычками», поскольку у них не видно характерных для самок признаков. Именно в самке боевого быка ярче всего проявляется разница между диким и домашним животным. Когда речь заходит о корриде, часто слышится утверждение, что самки куда более опасны во время атаки, потому как, дескать, самцы при этом закрывают глаза, а самки держат их открытыми. Уж не знаю, от кого это повелось, но правды тут нет ни на грош. Самки, которых используют в любительских боях, практически всегда охотятся за человеком, а не за тканью, срезают углы в его сторону, а не носятся по прямой, и склонны выбирать себе конкретную цель, будь то мужчина или мальчишка, и гонять его среди полусотенной толпы, однако это они делают вовсе не потому, что превосходят самцов умом вследствие самой своей женской природы, как могла бы решить Вирджиния Вулф; нет, это оттого, что молодые тореро отрабатывают свою технику работу с плащом и мулетой как раз на телочках, поскольку тех никогда не выпустят на настоящий бой, к тому же никакой закон не запрещает самкам набираться опыта во всех фазах корриды. Не важно, бычок это или телочка: после нескольких «сеансов» знакомства с плащом или мулетой животное всё усваивает, запоминает и, если речь идёт о самце, теряет пригодность для боя, где всё строится из расчёта, что бык впервые встречается с пешим человеком. <…> Бык на арене обучается до того быстро, что, если бой затянется ещё хотя бы минут на десять, он вообще станет неубиваемым — во всяком случае, по предписанным правилам.

The physical characteristics of the fighting bull are its thick and very strong hide with glossy pelt, small head, but wide forehead; strength and shape of horns, which curve forward; short, thick neck with the great hump of muscle which erects when the bull is angry; wide shoulders, very small hooves and length and slenderness of tail. The female of the fighting bull is not as heavily built as the male; has a smaller head; shorter and thinner horns; a longer neck, a less pronounced dewlap under the jaw; is not as wide through the chest, and has no visible udder. I have frequently seen these cows in the ring in the amateur fights in Pamplona charging like bulls, tossing the amateurs about and they were invariably spoken of by the visiting foreigners as steers, since they showed no visible signs of their cowhood and gave no evidence of femininity. It is in the female of the fighting bull that you see most plainly the difference between the savage and domestic animal. One of the things one hears oftenest about bullfighting is the statement that a cow is much more dangerous when charging than a bull as the bull shuts his eyes while a cow keeps hers open. I do not know who started this, but there is no truth in it. The females that are used in amateur fights almost invariably make for the man rather than the cape, cut in on him rather than charge straight and will often single out one particular man or boy and pursue him through a crowd of half a hundred, but they do this not because of any innate superior intelligence in the female, as Virginia Woolf might suppose, but because female calves, since they are never to appear in the ring in normal fights and since there is no objection to their becoming completely educated in all the phases of bullfighting, are used exclusively for the bullfighters to train on with cape and muleta. Either a bull calf or a cow calf, if passed a few times with cape or muleta, learns all about it, remembers, and, if it is a bull, becomes consequently useless for a formal bullfight where everything is built on the basis of this being the bull's first encounter with a dismounted man. <…> The bull learns so rapidly in the ring that if the bullfight drags, is badly done, or is prolonged an extra ten minutes he becomes almost unkillable by the means prescribed in the rules of the spectacle.

«Маневрировать» боевым быком становится возможно благодаря стадному инстинкту, который позволяет погонять группой из шести и более животных, но стоит одного быка отделить от стада, как он тут же примется атаковать не важно что: человека, лошадь, любой движущийся предмет, хоть автомобиль, хоть телегу, пока его не прикончат; а подманивают боевых быков и вновь сгоняют их в стадо посредством специально обученных вожаков, или кабе́строс, подобно тому, как диких слонов ловят с помощью укрощённых. <…> В старое время, когда их ещё не перевозили в клетках по железной дороге или, как сейчас, <…> грузовиками, боевых быков окружали вожаками, а периметр получившегося стада охраняли верховые пастухи, вооруженные копьями под стать тем, которыми пользуются пикадоры. Вздымая клубы пыли, стадо двигалось по проселочным дорогам, заставляя деревенских кидаться в дома, захлопывать двери, запираться на все засовы, а потом таращиться в окна на широченные, пыльные спины, громадные рога, смышленые глазки и мокрые рыла, на обвязанные колокольцами шеи кабестрос, на куцые курточки, бурые от солнца физиономии и широченные серые шляпы погонщиков, трясущихся в седле по улице. <…> В провинции, вдали от железнодорожных путей, быков до сих пор перегоняют этим дедовским способом, и порой кто-то из животных может отбиться от стада (desmandarse). Однажды в нашу бытность в Испании это и случилось в одной из мелких деревушек под Валенсией. Бык споткнулся, упал на колени и сумел подняться, лишь когда всё стадо успело пройти мимо. Первое, что увидел этот бык, был домишко с распахнутой дверью, где стоял человек. Бык тут же кинулся в атаку, снес мужчину с места и перекинул себе за спину. Никого не увидев внутри, он принялся метаться по дому. В спальне в кресле-качалке сидела женщина. Она была стара, глуха и не заметила шума. Бык разнес кресло в щепки и убил старуху. Вышвырнутый из дверей мужчина вернулся с ружьём, чтобы защитить свою жену, которая уже лежала в углу, куда бык её закинул. Мужчина выстрелил в упор, но лишь вырвал кусок мяса из плеча. Бык подцепил мужчину, убил его, увидел зеркало, атаковал, затем накинулся на высокий, старомодный гардероб, после чего выскочил на улицу. Понёсся по ней, по пути встретил телегу с лошадью, убил лошадь, перевернул телегу. Погонщики к тому времени уже скакали обратно, взметая громадные облака пыли. Они пригнали с собой двух вожаков, которые взяли быка в «коробочку», и тот, уронив голову, опустив загривок, мирно поплелся обратно к стаду, конвоируемый с двух сторон своими соплеменниками.

The manoeuvring of fighting bulls is made possible by the operation of the herd instinct which makes it possible to drive bulls in groups of six or more where one bull, if detached from the herd, will charge instantly and repeatedly anything, man, horse, or any moving object, vehicle or otherwise, until he is killed; and by the use of trained steers or cabestros to herd and decoy the fighting bulls as wild elephants are caught and herded by elephants which have been tamed. <…> In the old days before they were shipped in their cages by railroad, or now <…> sometimes in motor trucks, an excellent and much less fatiguing way, bulls were driven along the roads in Spain, the fighting bulls surrounded by steers and the whole herd guarded by the mounted herders carrying their protective lances, much like those the picadors use, raising a cloud of dust as they moved and sending the inhabitants of villages running into their houses to slam and lock doors and look through the windows at the wide, dusty backs, the great horns, the quick eyes and damp muzzles, the belled necks of the cabestros and the short jackets, brown faces and wide high-crowned gray hats of the herdsmen moving along through the street. <…> Bulls are still driven in that way in the provinces away from the railways and occasionally one will desmandar or unherd. One year when we were in Spain this happened before the last house of a little village outside of Valencia. The bull stumbled and went to his knees and the others were past when he got to his feet. The first thing he saw was an open door with a man standing in it. He charged at once, lifted the man clear out of the door, and swung him back over his head. Inside the house he saw no one and went straight through. In the bedroom a woman sat in a rocking chair. She was old and had not heard the commotion. The bull demolished the chair and killed the old woman. The man who had been tossed in the doorway came in with a shotgun to protect his wife who was already lying where the bull had tossed her into a corner of the room. He fired point blank at the bull but only tore up his shoulder. The bull caught the man, killed him, saw a mirror, charged that, charged and smashed a tall, old-fashioned armoire and then went out into the street. He went a little way down the road, met a horse and cart, charged and killed the horse and overturned the cart. The driver stayed inside it. The herders by this time were coming back down the road, their galloping horses raising a great dust. They drove out two steers that picked the bull up and, as soon as there was a steer on each side of him, his crest lowered, he dropped his head and trotted, between the two steers, back to the herd.

Настоящий торо браво не боится ничего на свете, и в кое-каких городах Испании устраиваются особенные, варварские зрелища, — сводят вместе быка и слона; известны случаи, когда боевые быки расправлялись со львами и тиграми, атакуя этих зверей с той же свирепостью, с которой они накидываются на пикадоров. Боевой бык не боится никого и ничего; по-моему, не найти более зрелищного животного, что в схватке, что в покое.

A really brave fighting bull is afraid of nothing on earth and in various towns in Spain in special and barbarous exhibitions a bull has charged an elephant repeatedly; bulls have killed both lions and tigers, charging these animals as blithely as they go for the picadors. A true fighting bull fears nothing and, to me, is the finest of all animals to watch in action and repose.

… после исчезновения брусчатых мостовых утратил былое значение булыжник. На коротких дистанциях брусчатка гораздо эффективнее дубинок или даже сабель. Исчезновение булыжников и брусчатки с мостовых куда сильнее сказалось на удушении госпереворотов, чем пулемёты, слезоточивый газ и многозарядные пистолеты. Потому что правительства свергают как раз в ходе уличных стычек, когда власти не хотят убивать своих сограждан <…>. Любое правительство, которое слишком часто применяет пулемёты против граждан, падёт автоматически.

… lost in street fighting with the disappearance of the paving stone. A paving stone at short range is more effective than a club or sabre. The disappearance of cobble and paving stones has been more of a deterrent to the overthrowing of governments than machine guns, tear bombs and automatic pistols. For it is in the clashes when the government does not want to kill its citizens <…>. Any government that uses machine guns once too often on its citizens will fall automatically.

Любой бык, затеявший побег, способен перебить множество народу и натворить бед, однако в суматохе, пока он носится по трибунам, зритель находится в куда меньшей опасности, чем тореро в момент завершающего удара, потому что очумевший бык атакует толпу слепо, не целясь. Перепрыгнувший барреру бык — если только он не гонится за кем-то — вовсе не храбр и не свиреп. Наоборот, он малодушен и всего лишь хочет удрать.

Any bull might, on escaping, kill a number of people and smash up much property without taking punishment, but in the confusion and excitement of a bull getting into the grandstand the people who are in his way are in much less danger than a bullfighter is at the moment of killing, for the bull, when confused and in a mob of people, charges blindly and does not aim his horn strokes. A bull that jumps the barrera, unless he makes the leap while pursuing the man, is not a brave bull. He is a cowardly bull who is simply trying to escape the ring.

О храбрости быка можно судить лишь по его поведению под уколами пик, именно она лежит в основании всей испанской корриды. Храбрость настоящего торо браво — это нечто неземное и невероятное. Тут не просто свирепость, злоба и замешанная на панике смелость загнанного в угол животного. Боевой бык — зверь именно что боевой, и там, где воинственная жилка дикой породы сохранена, а вся трусость искоренена, такой бык вне боя зачастую ведёт себя как самое тихое и миролюбивое животное на свете. Лучшие бои получаются отнюдь не с самыми своенравными быками. Первейшие боевые быки обладают качеством, которое испанцы именуют словом «благородство»; оно-то и есть самое удивительное. Бык, дикое существо, находит наивысшее удовольствие в сражении, принимает бой по любому поводу и без повода, и тем не менее лучшие боевые быки частенько узнают и признают майораля, то есть пастуха, который отвечал за них на ранчо и который сопровождает их до арены, порой даже позволяя себя похлопать и погладить.

It is only by his conduct against the pic that the bravery of a bull can be judged and appreciated, and the bravery of the bull is the primal root of the whole Spanish bullfight. The bravery of a truly brave bull is something unearthly and unbelievable. This bravery is not merely viciousness, ill-temper, and the panic-bred courage of a cornered animal. The bull is a fighting animal and where the fighting strain has been kept pure and all cowardice bred out he becomes often, when not fighting, the quietest and most peaceful acting in repose, of any animal. It is not the bulls that are most difficult to handle that make the best fights. The best of all fighting bulls have a quality, called nobility by the Spanish, which is the most extraordinary part of the whole business. The bull is a wild animal whose greatest pleasure is combat and which will accept combat offered to it in any form, or will take up anything it believes to be an offer of combat; yet the very best fighting bulls of all often recognize and know the mayoral or herder who is in charge of them on the ranch and on their trip to the ring, and will even allow him to stroke and pat them.

	Эрраде́ро, или клеймение, самая шумная, пыльная и суматошная операция во всей корриде. Когда испанцу хочется описать хаос и неразбериху неудачного боя, он сравнивает его с эррадеро.
	The herradero or branding day is the noisiest, dustiest, most confused of all operations in bullfighting. When a Spaniard wishes to describe the utter confusion of a bad bullfight he compares it to a herradero.

Для того, кто любит корриду, чрезвычайно увлекательны все операции по выращиванию и подготовке быков, а на испытаниях много едят, пьют, общаются, шутят; <…> дни стоят долгие, в воздухе пахнет прохладой осени, пылью, кожей, взмыленными лошадьми, а совсем неподалеку пасутся быки, которые в поле смотрятся колоссами, спокойными и тяжёлыми, они доминируют над пейзажем своей уверенностью.

All of the operations of bull raising to one who loves bullfighting are of great fascination and in the testings one has much eating, drinking, companionship, practical joking, <…> and long days with the smell of cold, fall air, of dust and leather and lathered horses, and the big bulls not so far away looking very big in the fields, calm and heavy, and dominating the landscape with their confidence.

Хотя слово «любовь» древнее, каждый берёт его и собственное пользование новехоньким и изнашивает самостоятельно. Это слово заполнено смыслом, как надутый бычий пузырь, и теряет его столь же быстро. Его можно проткнуть как пузырь, затем заклеить и вновь надуть, а если его у вас нет, то для вас оно и не существует. Все толкуют о любви, но те, у кого она есть, ею помечены, <…> из всех тем для разговора она самая смехотворная, только дураки проходят через неё по нескольку раз. Да я лучше сифилис подцеплю, чем влюблюсь в новую женщину, пока у меня кто-то есть.

Love <…> is an old word and each one takes it new and wears it out himself. It is a word that fills with meaning as a bladder with air and the meaning goes out of it as quickly. It may be punctured as a bladder is punctured and patched and blown up again and if you have not had it does not exist for you. All people talk of it, but those who have had it are all marked by it <…> since of all things it is the most ridiculous to talk of and only fools go through it many times. I would sooner have the pox than to fall in love with another woman loving the one I have.

Глава 12

Все внешние признаки угрозы, которые подаёт бык, как то: роет копытом землю, выставляет рога или ревет — это всё разновидности блефа, формы предостережения, которое делается с тем, чтобы, по возможности, избежать схватки. Действительно храбрый бык ничем не показывает, что вот-вот ринется в атаку, исключая пристальный взгляд на врага, вздыбленный пласт мышц на загривке, подёргивание уха и в момент непосредственной атаки вскинутый хвост. Стопроцентный храбрец, если он в идеальной форме, никогда не открывает пасть, даже язык не высовывает на протяжении всего боя, а в конце, с уже вонзённой шпагой, он будет нападать на человека, пока его носят ноги, да и то с захлопнутой челюстью, чтобы удержать кровь внутри.

All supposed exterior signs of danger that a bull gives, such as pawing the ground, threatening with his horns, or bellowing are forms of bluffing. They are warnings given in order that combat may be avoided if possible. The truly brave bull gives no warning before he charges except the fixing of his eye on his enemy, the raising of the crest of muscle in his neck, the twitching of an ear, and, as he charges, the lifting of his tail. A completely brave bull, if he is in perfect condition will never open his mouth, will not even let his tongue out, during the course of the entire fight and, at the finish, with the sword in him, will come toward the man while his legs support him, his mouth tight shut to keep the blood in.

Бык, разок пустивший кровь человеку, практически наверняка сумеет проделать это вновь. Большинство из погибших на арене матадоров уже летали прежде в воздухе по милости того же быка. Конечно, неоднократное ранение в течение одного боя можно объяснить тем, что после первого подкидывания человек уже ошеломлён, утратил подвижность или глазомер, но верно и то, что бык, сумевший отыскать человека за приманкой или после получения уколов бандерильями, повторит успешный процесс.

A bull that has gored a man becomes much more liable to gore again. A great part of the matadors who have been gored and killed in the ring have been caught and tossed previously by the bull that finally killed them. Of course many times this repetition of the goring in the course of the same fight is due to the man being shocked into grogginess or deprived of his agility or judgment of distance by the first tossing, but it is also true that a bull which has found the man under the lure or after the placing of a pair of banderillas, will repeat the process by which he caught him.

	На войне <…> что касается пола мёртвых, то, по сути дела, ты настолько привыкаешь видеть среди мёртвых лишь мужчин, что зрелище убитой женщины потрясает до основания. — возможно, трюизм
	In war <…> regarding the sex of the dead it is a fact that one becomes so accustomed to the sight of all the dead being men that the sight of a dead woman is quite shocking.

	… мы собрали изрядное число разрозненных кусков, поучительно иллюстрирующих потрясающую энергию бризантных взрывчатых веществ. <…> поразительно, с какой охотой человеческое тело разрывается на куски, игнорируя все анатомические линии, дробясь с той же капризной причудливостью, что и артиллерийский снаряд.
	… we picked many of these detached bits which illustrated only too well the tremendous energy of high explosive. <…> it being amazing that the human body should be blown into pieces which exploded along no anatomical lines, but rather divided as capriciously as the fragmentation in the burst of a high explosive shell.

	Запах поля боя в жаркую погоду в памяти не воскресить. В ней остаётся лишь тот факт, что да, был такой запах, но ничто происходящее с тобой о нём уже не напомнит. <…> Вот тот запах пропадает подчистую, как угасшая любовь; что было, помнишь, зато чувство не вернуть, сколько ни тужься.
	The smell of a battlefield in hot weather one cannot recall. You can remember that there was such a smell, but nothing ever happens to you to bring it back. <…> But the other thing is gone as completely as when you have been in love; you remember things that happened, but the sensation cannot be recalled.

	Пожилая дама: Знаете, чем больше я вас знаю, тем меньше вы мне нравитесь. — Ах, сударыня, извечная ошибка: узнавать писателя ближе.
	Old lady: You know I like you less and less the more I know you. Madame, it is always a mistake to know an author.

Глава 13

С трусливым быком трудно справляться; получив уколы, он не будет атаковать пикадоров повторно, и, стало быть, его скорость не замедлится от боли и усталости, а потому не получится следовать обычному плану боя, раз уж к третьему терсьо бык придёт полный сил и прыти. Невозможно сказать, в какое мгновение трусливый бык вдруг ринется в атаку. Он может отойти от человека подальше, но рассчитывать на это нельзя; блестящий бой показать не получится, если только матадор не обладает исключительной техникой и доблестью для такого сближения с быком, что тот становится уверен в себе и уступает собственным инстинктам, несмотря на неохоту биться…

A cowardly bull is difficult to fight since he will not charge the picadors more than once if he receives any punishment and so is not slowed down by the chastisement he would receive and the effort he would make and consequently the regular plan of the fight cannot be followed, since the bull comes intact and fast to the last third of the fight where he should come with his tempo slowed. No one can be sure when a cowardly bull will charge. He will go away from the man often rather than toward him, but you cannot count on him always doing so, and all brilliance is impossible unless the matador has the science and valor to get so close to the bull that he makes him confident and works on his instincts against his inclinations…

	Бык, который не хочет атаковать, похож на орган без мехов или на каллиопу без пара; в результате зрелище по своей яркости и прозрачности сравнимо разве что с игрой, когда органист вынужден сам подкачивать воздух мехами, а каллиопист — бегать с дровами для парового котла.
	A bull that does not charge is like an unpumped pipe organ or a steamless calliope and the performance the bullfighter can give with such a bull is only comparable in brilliance and lucidity with that which would be given by an organist who had also to pump his pipe organ or a calliopeist who must at the same time stoke his calliope.

Глава 14

	Беда современной техники боя быков в том, что она чересчур совершенна. Матадор работает настолько близко к животному, настолько медленно, незащищенно и неподвижно, что добиться такого можно разве что с быком, выращенным чуть ли не под заказ.
	The whole trouble with the modern technique of bullfighting is that it has been made too perfect. It is done so close to the bull, so slowly and so completely without defense or movement on the part of the matador that it can only be accomplished with an almost made-to-order bull.

Одна из острейших напастей испанской корриды — это не продажность обозревателей, кто хотя бы на время может сделать имя матадору, разместив соответствующие заметки в ежедневных мадридских газетах, а тот факт, что, получая деньги от матадоров, они отражают только их взгляды. В Мадриде им не разойтись столь уж сильно в пользу того или иного матадора, так как читающая газеты публика, или хотя бы важная её часть, сама видела эти бои, чего не скажешь про сообщения из провинции, которые могут подвергаться изрядной правке. Всё своё влияние, все свои толкования, весь свой критицизм в адрес быков и тореро эти газетчики подстраивают под точку зрения матадора, который через ассистента-шпажиста прислал им конвертик с сотенной или двухсотенной бумажкой, не забыв вложить и визитку. Такие конверты заносят «корридоведам» от каждой без исключения газеты в Мадриде, ну а суммы варьируются в зависимости от значимости издания и автора заметок. Их принимают даже самые честные и грамотные критики, от которых никто и не ждет, что они возьмутся превращать катастрофу в триумф или искажать истину в пользу какого-то матадора. Это просто комплимент от тореро. В конце концов, не будем забывать, что речь идёт о стране чести. Но поскольку львиная доля денег на жизнь этих критиков поступает от матадоров, они придерживаются их точки зрения, стоят на страже их интересов. Очень простая арифметика, тем более что жизнью рискует-то матадор, а не зритель. Хотя если публика перестанет настаивать на игре по правилам, на сохранении стандартов качества, на борьбе со злоупотреблениями, а уж тем более перестанет платить, в самом скором времени профессиональная коррида исчезнет вместе с матадорами.

One of the principal evils of bullfighting in Spain is not the venality of the critics, who can make, at least temporarily, a bullfighter by their criticisms in the Madrid daily papers; but the fact that because these critics live principally on the money they receive from matadors, their viewpoint is entirely that of the matador. In Madrid they cannot distort so favorably an account of a man's work in the ring as they do when they send dispatches to Madrid from the Provinces or edit their provincial correspondent's account, because the public who read the account of the Madrid fight have, an important nucleus of them, also seen it. But in all their influence, all their interpretations, all their criticism of the bulls and bullfighters, they are influenced by the viewpoint of the matador; the matador who has sent them by his sword handler the envelope that contains a hundred or two hundred peseta note, or more, and his card. Those envelopes are carried by the sword handler to the critics of each and every paper in Madrid and the amount varies with the importance of the paper and of the critic. The most honest and the best critics receive them and they are not expected to twist the matadors' disasters into triumphs nor distort their accounts in his favor. It is simply a compliment that the matador pays them. This is the land of honor, you must remember. But because most of their living comes from the matadors they have the matadors' standpoint and his interests at heart. It is an easy standpoint to see too and a just enough one since it is the matador who risks his life, not the spectator. But if the spectator did not impose the rules, keep up the standards, prevent abuses and pay for the fights there would be no professional bullfighting in a short time and no matadors.

Рано или поздно все матадоры получают опасную, болезненную рану, близко подводящую к смерти; и пока матадор её не получит, нельзя сказать, чего он стоит в долгой перспективе. Никогда не знаешь, как такое ранение скажется на рефлексах. Храбрости в человеке может быть не меньше, чем в быке, и при этом он не умеет встречать опасность хладнокровно.

All matadors are gored dangerously, painfully and very close to fatally, sooner or later, in their careers, and until a matador has undergone this first severe wound you cannot tell what his permanent value will be. For no matter how much he may keep of his courage you cannot tell how it will affect his reflexes. A man may be as brave as the bull himself to face any danger and still, by his nerves, be unable to face that danger coldly.

	Мои тайные агенты докладывают, что благодаря тонкой работе господина Уильяма Фолкнера издатели нынче готовы публиковать что угодно, лишь бы не заставлять тебя вычёркивать лучшие пассажи, и я с удовольствием возьмусь описывать те дни моей юности, что были проведены в наилучших домах терпимости, среди избраннейшего тамошнего общества.
	My operatives tell me that through the fine work of Mr. William Faulkner publishers now will publish anything rather than to try to get you to delete the better portions of your works, and I look forward to writing of those days of my youth which were spent in the finest whorehouses in the land amid the most brilliant society there found.

Глава 16

Защитные тюфячки для лошадей сделали труд пикадора значительно более трудным и опасным. Без таких попонок бык может насадить коня на рог и затем вскинуть в воздух, хотя порой, видимо, удовлетворившись причинёнными повреждениями, бык отходит под уколами; но вот если попонка на месте, рог не способен проткнуть брюхо, так что дело кончается тем, что бык сбивает лошадь с ног вместе с её всадником в одну большую кучу-малу. С появлением защитного тюфячка коррида обзавелась ещё одним недостатком. Коль скоро кони перестали погибать на арене, маклеры получили возможность предлагать одну и ту же лошадь по многу раз. Неудивительно, что эти животные теперь до того боятся быков, тут же впадая в панику, едва уловят бычий запах, что ими практически невозможно управлять. Новые государственные требования разрешают пикадорам отказываться от подобных лошадей, причём предусмотрены даже специальные тавро, чтобы не дать барышникам ловчить, но ведь пикадоры так мало получают, что и эти требования, пожалуй, окажутся слабее, чем про́пина, или «чаевые» от маклера, которые образуют собой неотъемлемую часть заработка пикадора за его согласие усесться в седле животного, от которого он может — и обязан — отказаться, как оно и предусмотрено властями.

The wearing of protective mattresses by the horses has made the picadors' work much more difficult and hazardous. Without the mattress the bull's horn can get into the horse and he can lift him, or, sometimes, satisfied with the damage he is doing with his horn, be held off by the man's pic; with the mattress he butts into the horse, there is nothing for his horn to go into and he crashes horse and rider over in a heap. The use of the protective mattress has led to another abuse in bullfighting. Horses that are no longer killed in the ring may be offered by the horse contractor again and again. They are so afraid of the bulls and become so panic stricken on smelling them that they are almost impossible to manage. The new government regulation provides that the picadors may refuse such horses and that they must be marked so that they cannot be used or offered by any horse contractor, but since the picador is so poorly paid, this regulation too will probably be destroyed by the propina, or tip, which makes up a regular part of the picador's income and which he accepts from the contractor for riding the animals he is given the right and duty, by the government regulations, to refuse.

Используй пикадор личную лошадь, да получай он хорошую зарплату, всеми силами оберегал бы своего коня, и вот тогда пикадорский терсьо стал бы одним из самых зрелищных действий. Что до меня, то если надо, чтобы погибали лошади, пусть это будут клячи. <…> Роль лошади свелась к тому, чтобы дать быку дополнительную мишень для атаки, то есть служить цели утомления шейных мышц, а ещё чтобы поддерживать человека, который во время атаки специально вонзает пику для ещё большего утомления тех же мышц. Его задача — изнурить быка, а не ослабить ранами. Раны от укола лишь побочный эффект.

If picadors had to own their own horses and were well paid they would protect them and the horse part of bullfighting would become one of the most brilliant and skillful of all rather than a necessary evil. For my own part if horses are to be killed the worse the horses are the better. For the picadors' part an old horse with big feet is much more useful to them in the way they pic now than would be a thoroughbred in good condition. To be useful in the bull ring a horse must be either old or well-tired. <…> The role of the horse has become that of providing something the bull will charge so that his neck muscles will be tired and of supporting the man who receives the charge and places his pic in such a manner as to force the bull to tire those muscles. His duty is to tire the bull rather than weaken him by wounds. The wound made by the pic is an incident rather than an end. Whenever it becomes an end it is censorable.

	Что-что? Куда девалась Пожилая дама, спрашиваете вы? Так её больше нет. Мы вышвырнули её из нашей книжки. Давно пора? Гм. Может, вы и правы.
	What about the Old Lady? She's gone. We threw her out of the book, finally. A little late you say. Yes, perhaps a little late.

Если писатель-прозаик хорошо знает то, о чём он пишет, он может опустить многое из того, что знает, и, если он пишет правдиво, читатель почувствует всё опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды. Писатель, опускающий что-то от незнания, всего-то создаёт дырки в своей писанине. Автор, который из кожи вон лезет, лишь бы народ увидел, что он где-то учился, воспитывался, набирался обходительности, ни в грош не ставит серьёзность литературного труда; это не писатель, а попугай Попка. И ещё на заметку: не надо пугать серьёзного писателя с патетическим. Серьёзный писатель может быть ястребом, грифом или даже дятлом, а вот патетический был, есть и будет лупоглазым филином.

If a writer of prose knows enough about what he is writing about he may omit things that he knows and the reader, if the writer is writing truly enough, will have a feeling of those things as strongly as though the writer had stated them. The dignity of movement of an ice-berg is due to only one-eighth of it being above water. A writer who omits things because he does not know them only makes hollow places in his writing. A writer who appreciates the seriousness of writing so little that he is anxious to make people see he is formally educated, cultured or well-bred is merely a popinjay. And this too remember; a serious writer is not to be confounded with a solemn writer. A serious writer may be a hawk or a buzzard or even a popinjay, but a solemn writer is always a bloody owl.

Глава 17

	«Что ж бык его никак не подденет?..» — ворчит кто-то, впервые заявившись на корриду, а то и успев повидать несколько боев. А ответ такой: бык не умеет разворачиваться с радиусом менее длины собственного корпуса. И вот почему, стоит только рогу пролететь мимо человека, как тот, считай, уже в безопасности.
	"Why doesn't the bull get him?" some one seeing their first fight, or even after many fights, will ask. The answer is this, the bull cannot turn in a shorter space than his own length. Therefore, if the bull charges, once the man has passed the horn he is safe.

Грамотно вогнанная бандерилья пронзает лишь шкуру и, зацепившись, висит на боку животного под тяжестью собственного веса. При слишком глубоком погружении дротик торчит, не позволяя провести блестящую работу с мулетой, да и вместо раздражающего укола получается болезненная рана, которая выводит быка из себя, делает его трудным и непредсказуемым. В корриде вообще нет действий, чьей самоцелью было бы причинение боли быку. Та боль, что ему всё же причиняется, является побочным следствием. А вот истинной целью всех действий (помимо максимально возможной зрелищности) выступает утомление животного и его замедление как средства подготовки к закланию.

A banderilla properly placed pierces the hide only and the weight of the shaft causes it to hang down the bull's flank. If it is driven in too deep it stands straight up, makes it impossible to work brilliantly with the bull with the muleta, and instead of a sharp prick that has no lasting effect it makes a painful wound that discomposes the bull and makes him uncertain and difficult. There is no manoeuvre in the bullfight which has, as object, to inflict pain on the bull. The pain that is inflicted is incidental, not an end. The object of all the manoeuvres, in addition to giving the most brilliant spectacle, is to try to tire the bull and slow him in preparation for the killing.

Гойю можно уподобить Стендалю; при виде священника любой из этих добрых антиклерикалов мог разбуяниться в творческом приступе. Гойевское распятие — это до цинизма романтичная, деревянная олеография, которая вполне сошла бы за афишу распятий на манер рекламных объявлений о корриде. Уважаемая публика! С любезного разрешения властей шестёрка тщательно отобранных Христов будет распята в пять часов пополудни по адресу Монументальная Голгофа, г. Мадрид. В церемонии примут участие нижепоименованные знаменитые, официально уполномоченные и заслуженные палачи в сопровождении личных квадрилий из гвоздобоев, молотырщиков, крестовоздвиженцев, землекопов и т. д. Эль Греко любил писать религиозные работы, потому что сам был вполне очевидно религиозен, а также потому, что его несравненное искусство не было ограничено добросовестным воспроизведением физиономий тех благородных аристократов, которые были моделями для его портретов, и он мог как угодно далеко уходить в свой другой мир, так что, осознанно или нет, изображал святых, апостолов, Христов и Богородиц с андрогинными чертами лица и формами, что заполняли его воображение. Однажды в Париже я разговорился с девицей, которая сочиняла беллетризованную биографию Эль Греко, и я сказал ей: — Он у вас maricón? — Нет, конечно, — удивилась она. — С какой стати? — А вы его работы хоть видели? — Разумеется. — Более классических примеров не найти. Считаете, что случайное совпадение? Или, может, все те граждане поголовно были васильками? Насколько мне известно, единственный святой, которого весь мир изображает с таким телосложением, это св. Себастьян. А у Эль Греко они все такие. <…> — Никогда об этом даже не думала… — А вы подумайте, — сказал я. — Раз уж пишете ему жизнь. — Слишком поздно, — сказала она. — Книга закончена. <…> Гойя не верил в костюм, но зато верил в чёрное и серое, в пыль и свет, в холмы над долами, в мадридские окрестности, в движение, в свои собственные cojones?, в живопись, гравюру, а также в то, что сам видел, ощущал, осязал, брал в руки, нюхал, чем наслаждался, что пил, на чем разъезжал, от чего страдал, что изрыгал, с чем спал, что подозревал, наблюдал, любил, вожделел, страшился, чем брезговал, восхищался, чего чурался и что разрушал. Естественно, ни один художник не умеет всё это передавать, но Эль Греко попытался. Он верил в город Толедо, в его местоположение и зодчество, в кое-кого из тамошних жителей, в синее, серое, зеленое и желтое, в красное, в святого духа, в таинство евхаристии и во всеобщую христианскую сопричастность, в живопись, в жизнь после смерти и смерть после жизни, а также в фей. Если он и был одним из них, то, считай, искупил за всё ихнее племя ханжески-эксгибиционистскую, по-стародевичьи занафталиненную, морализаторскую заносчивость Жида; тунеядствующую и самодовольную распущенность Уайльда, который предал целое поколение; мерзкое, сентиментальное лапанье человеческой природы у всякого уитмена и прочих аффектированных господ. ¡Viva el Greco, el rey de los maricónes!

Goya was like Stendhal; the sight of a priest could stimulate either of those good anti-clericals into a rage of production. Goya's crucifixion is a cynically romantic, wooden oleograph that could serve as a poster for the announcement of crucifixions in the manner of bullfight posters. A crucifixion of six carefully selected Christs will take place at five o'clock in the Monumental Golgotha of Madrid, government permission having been obtained. The following well-known, accredited and notable crucifiers will officiate, each accompanied by his cuadrilla of nailers, hammerers, cross-raisers and spade-men, etc. Greco liked to paint religious pictures because he was very evidently religious and because his incomparable art was not then limited to accurate reproducing of the faces of the noblemen who were his sitters for portraits and he could go as far into his other world as he wanted and, consciously or unconsciously, paint saints, apostles, Christs and Virgins with the androgynous faces and forms that filled his imagination. One time in Paris I was talking to a girl who was writing a fictionalized life of El Greco and I said to her, "Do you make him a maricón?" "No," she said. "Why should I?" "Did you ever look at the pictures?" "Yes, of course." "Did you ever see more classic examples anywhere than he painted? Do you think that was all accident or do you think all those citizens were queer? The only saint I know who is universally represented as built that way is San Sebastian. Greco made them all that way." <…> "I hadn't thought of that." "Think it over," I said, "if you are writing a life of him." "It's too late now," she said. "The book is done." <…> Goya did not believe in costume but he did believe in blacks and in grays, in dust and in light, in high places rising from plains, in the country around Madrid, in movement, in his own cojones, in painting, in etching, and in what he had seen, felt, touched, handled, smelled, enjoyed, drunk, mounted, suffered, spewed-up, lain-with, suspected, observed, loved, hated, lusted, feared, detested, admired, loathed, and destroyed. Naturally no painter has been able to paint all that but he tried. El Greco believed in the city of Toledo, in its location and construction, in some of the people who lived in it, in blues, grays, greens and yellows, in reds, in the holy ghost, in the communion and fellowship of saints, in painting, in life after death and death after life and in fairies. If he was one he should redeem, for the tribe, the prissy exhibitionistic, aunt-like, withered old maid moral arrogance of a Gide; the lazy, conceited debauchery of a Wilde who betrayed a generation; the nasty, sentimental pawing of humanity of a Whitman and all the mincing gentry. ¡Viva el Greco, el rey de los maricónes!

Глава 19

	Даже вошь идёт на риск, прячась в швах твоего обмундирования: а вдруг ты сейчас на войне? Стало быть, рано или поздно сдашь одежду в вошебойку; не говоря уже о том, что сам возьмёшься давить гнид ногтем большого пальца…
	A louse takes chances in the seams of your garments. It may turn out that you are in a war and eventually be de-loused, or you may hunt the louse down with a thumb nail…

Лучший убийца на сегодня — это Никанор Вильялта <…>. Вильялта — пример незатейливой личности <…>. По уровню интеллекта, а также в беседе он уступит вашей двенадцатилетней сестрёнке, учись та в школе для умственно отсталых, зато любовь к славе и вера в собственное величие у него развиты настолько высоко, что на них можно вешать шляпу. В довесок к тому он обладает полуистерической храбростью, которая даст фору рассудочной отваге.

The best killer to-day is Nicanor Villalta <…>. Villalta is an example of the simple man <…>. In intelligence and in conversation he is not as smart as your twelve-year-old sister if she is a backward child and he has a sense of glory and belief in his greatness that you could reach high enough to hang your hat upon. Added to this he has a semi-hysterical bravery that no cold valor can compete with in intensity.

Нужны две вещи, чтобы страна влюбилась в корриду. Во-первых, в ней должны разводить быков, а во-вторых, народ должен интересоваться смертью. Англичане и французы живут ради жизни. У французов существует целый культ почитания мёртвых, однако важнее всего считается получать радость от повседневных материальных благ <…>. Когда англичане убивают, они делают это ради спорта, ну а французы убивают ради супового горшка.

There are two things that are necessary for a country to love bullfights. One is that the bulls must be raised in that country and the other that the people must have an interest in death. The English and the French live for life. The French have a cult of respect for the dead, but the enjoyment of the daily material things <…>. When the English kill they kill for sport and the French kill for the pot.

Нынче в Испании коррида уже утрачена в Галисии и большей части Каталонии. В этих провинциях не выращивают быков. Галисия соседствует с морем, а поскольку это бедная провинция, откуда люди эмигрируют или уходят в море, смерть там не воспринимается как некая загадка, достойная размышлений, а считается скорее повседневным риском, который надо всячески избегать; тамошний народ практичен, плутоват, зачастую туп и жаден, а любимейший их досуг — это хоровое пение. Каталония находится в Испании, но её жители не испанцы, и хотя коррида процветает в Барселоне, она стоит на фальшивом фундаменте, потому что здешний зритель ходит на бои как в цирк, то бишь поахать и поразвлечься, и он почти столь же невежествен, как публика в Ниме, Безье или Арле. Страна у каталонцев богатая, во всяком случае, значительная её часть; они трудолюбивые фермеры, умелые предприниматели, удачливые торговцы; коммерческие избранники Испании. Чем богаче страна, тем простодушнее крестьянство, так вот у них деревенская простота сочетается с полудетским языком и высокоразвитым коммерческим сословьем. Для них, как и в Галисии, жизнь чересчур практична, чтобы в ней нашлось много места для самой несгибаемой формы здравого смысла или чувствований по поводу смерти. В Кастилии крестьянин вовсе не такой бесхитростный плутишка, как каталонец или галисиец. Он живёт в жёстком климате, но его страна очень крепка и здорова; у него есть — или были — еда, вино, жена и дети, вот только удобств нет, почти полностью отсутствует капитал, к тому же эти вещи не являются самоцелью; они лишь часть жизни, а жизнь — это то, что предшествует смерти. <…> Им известно, что смерть — неизбежная реальность, единственная вещь, в которой может быть уверен кто угодно; единственная надёжная опора; что она превосходит любые современные удобства и что когда есть смерть, ни к чему устраивать ванные комнаты с горячей водой в каждом американском доме или, если на то пошло, обзаводиться радиоприёмниками. Кастильцы много думают о смерти, и если у них есть религия, то во всяком случае та, где жизнь намного короче смерти. Обладая таким чувством, они питают сознательный, здравый интерес к смерти и когда понимают, что можно увидеть, как её причиняют, избегают, принимают или отказывают в ней где-то под вечер за номинальную стоимость входного билета, они выкладывают свои денежки и отправляются на арену, продолжая туда ходить даже тогда, когда по ряду причин <…> чаще всего переживают разочарование в артистизме и подвергаются эмоциональному грабежу.

Now in Spain the bullfight is out of place in Galicia and in most of Catalonia. They do not raise bulls in those provinces. Galicia is beside the sea and because it is a poor country where the men emigrate or go to sea, death is not a mystery to be sought and meditated on, but rather a daily peril to be avoided and the people are practical, cunning, often stupid, often avaricious, and their favorite amusement is choral singing. Catalonia is Spain, but the people are not Spanish and although bullfighting flourishes in Barcelona it is on a fake basis because the public that attends goes as to a circus for excitement and entertainment and is as ignorant, almost, as the publics of Nîmes, Béziers and Arles. The Catalans have a rich country, a great part of it at least; they are good farmers, good business men, good salesmen; they are the commercially elect of Spain. The richer the country the simpler the peasantry and they combine a simple peasantry and a childish language, with a highly developed commercial class. With them, as in Galicia, life is too practical for there to be much of the hardest kind of common sense nor much feeling about death. In Castille the peasant has nothing of the simple-mindedness, combined as always with cunning, of the Catalan or Gallego. He lives in a country with as severe a climate as any that is farmed, but it is a very healthy country; he has food, wine, his wife and children, or he has had them, but he has no comfort, nor much capital and these possessions are not ends in themselves; they are only a part of life and life is something that comes before death. <…> They know death is the unescapable reality, the one thing any man may be sure of; the only security; that it transcends all modern comforts and that with it you do not need a bathtub in every American home, nor, when you have it, do you need the radio. They think a great deal about death and when they have a religion they have one which believes that life is much shorter than death. Having this feeling they take an intelligent interest in death and when they can see it being given, avoided, refused and accepted in the afternoon for a nominal price of admission they pay their money and go to the bull ring, continuing to go even when, for certain reasons that I have tried to show in this book, they are most often artistically disappointed and emotionally defrauded.

Перевод

И. Судакевич, 2015 (с некоторыми уточнениями)

О книге

	В книге Эрнеста Хемингуэя есть великолепные страницы о корриде <…>. Тем не менее, <…> присутствует немыслимое количество бычьего — мягко выражаясь <…>. Я подразумеваю юношеские романтические излияния и сентиментализацию простых фактов. Например, хорошо известно, <…> что быки не бегают и не скачут галопом по пастбищу <…>. Поэтому, когда они несколько минут носились по рингу, <…> то тяжело дышат. Однако некоторые быки по причинам, более или менее случайным, проводят испытание на небольшом участке без особого бега <…>. Этот простой факт <…> романтизирован Хемингуэем, написавшим, что некоторые быки настолько «храбры», что <…> держат «челюсти захлопнутыми, чтобы удержать кровь внутри» <…>. Привносить в [бой быков] понятия о чести и славе и воспринимать их всерьёз — достаточно взросло <…>. Но раздувать из этого трагедию и драматический конфликт — просто романтическая бессмыслица и самообман, взывающий к небесам. Нет ничего трагичного в том, чтобы умереть в ловушке, потому что, хотя ты и красив, ты глуп; нет ничего трагичного в том, чтобы подшутить над красивым существом, которое глупо, и нанести удар, когда его сила иссякнет. <…> Это убийство, ставшее более подлым <…>. Аппетиты, к которым апеллирует коррида, являются универсальным человеческим наследием, и если её выживание в Испании должно иметь какое-то объяснение, отличное от культурной случайности, я бы связал это с почти женственной мягкостью характера, которая ощущается в этой стране, которая, похоже, нуждается в этом стоическом чрезмерном проявлении беспощадного мужества. Во всяком случае, мы ожидаем, что американский поэт, отправившийся туда, увидит больше, а не меньше, чем испанский подросток, чья односторонняя тупость в этом вопросе так же неизбежна, как мозоль на подошве любого мужчины. <…> Почему же наш <…> свирепый реалист ослепляет себя и окутывает облаками юношеского романтизма в тот момент, когда пересекает границу по пути на испанскую корриду? Безусловно, общеизвестно, что Хемингуэю не хватает уверенности в том, что он настоящий мужчина. <…> Какое-то обстоятельство, по-видимому, принуждает Хемингуэя постоянно демонстрировать доказательства истинной мужественности. <…> он восхищён «мужественным убийством». Он жаждет подобного действа и эмоции так же, как святой лихорадочно жаждет крови живого Бога, так что мало что другое может открыться его глазам или задеть струны его сердца. Более того, он сам достаточно храбр, чтобы — с мужеством, более редким, чем у тореро, — прямо заявить, что ему нравится убивать, и попытаться объяснить почему. Потому, что убийство заставляет его чувствовать себя торжествующим над смертью. <…> нервный ужас молодых людей, их умственная и моральная болезнь после того, как они прошли через бессмысленную бойню Мировой войны, можно сказать, почти создали эпоху в нашей литературе. <…> это было <…> исповедью на языке крови и слёз ужаса, невыносимых для живых нервов от сочетания цивилизованной жизни с варварской резнёй. <…> «Смерть после полудня» также принадлежит к числу тех признаний ужаса <…>. Мы взяли такого молодого человека с гениальным чувством реальности <…> и толкнули в гущу резни, и сказали ему быть смелым в отношении убийства. И думали, что он выйдет плачущим и дрожащим. Что ж, он вышел, жаждая крови, крича небесам о радости убийства, о «религиозном экстазе» убийства — и самом жалком, самом прискорбном убийстве в знак протеста против смерти.
	There are gorgeous pages in Ernest Hemingway’s book about bullfights <…>. Nevertheless, there is an unconscionable quantity of bull—to put it as decorously <…>. By bull I mean juvenile romantic gushing and sentimentalizing of simple facts. For example, it is well known <…> that bulls do not run and gallop about the pasture <…>. Therefore when they have dashed about the ring some minutes, <…> they pant. Certain bulls, however, for reasons more or less accidental, go through the ordeal in a small area without much running <…>. This plain fact <…> is romanticized by Hemingway to mean that some bulls are so “brave” that <…> hold their mouths “tight shut to keep the blood in” <…>. That is what a bullfight is, and that is all it is. To drag in notions of honor and glory here, and take them seriously, is ungrown-up enough <…>. But to pump words over it like tragedy and dramatic conflict is mere romantic nonsense and self-deception crying to heaven. It is not tragic to die in a trap because although beautiful you are stupid; it is not tragic to play mean tricks on a beautiful thing that is stupid, and stab it when its power is gone. <…> It is killing made meaner <…>. The appetites to which bullfighting appeals are a universal human inheritance, and if its survival in Spain must have some explanation other than cultural accident, I should associate it with the almost feminine gentleness of character to be felt in that country which seems to have need of this stoical overprotest of courage without mercy. At any rate, we expect an American poet who goes down there to see more and not less than a Spanish adolescent, whose one-sided obtundity in this matter is as inevitable as the misshapen callous on the bottom of any man’s foot. <…> Why does our <…> ferocious realist go blind and wrap himself up in clouds of juvenile romanticism the moment he crosses the border on his way to a Spanish bullfight? It is of course a commonplace that Hemingway lacks the serene confidence that he is a full-sized man. <…> Some circumstance seems to have laid upon Hemingway a continual sense of the obligation to put forth evidences of red-blooded masculinity. <…> he is enraptured “with courageous killing. He is athirst after this quality of act and emotion with that high-fevered thirst of the saint after the blood of the living God, so that little else can open its way into his eyes or down to his heartstrings. He is himself, moreover, courageous enough—and with a courage rarer than that of toreros—to state plainly that he loves killing, and try to state why. It is because killing makes him feel triumphant over death. <…> the nervous horror of these young men, and their mental and moral sickness, after forcing themselves through the insensate butchery of the World War, may be said almost to have created an epoch in our literature. <…> it has had <…> the confession in language of blood and tears of the horror unendurable to vividly living nerves of the combination of civilized life with barbaric slaughter. <…> “Death in the Afternoon” belongs also among those confessions of horror <…>. We took this young man with his sensitive genius for experience <…> and we shoved him into our pit of slaughter, and told him to be courageous about killing. And we thought he would come out weeping and jittering. Well, he came out roaring for blood, shouting to the skies the joy of killing, the “religious ecstasy” of killing—and most pathetic, most pitiable, killing as a protest against death.
	— Макс Истмен, «Бык после полудня» (Bull in the Afternoon), 7 июня 1933

В том и своеобразие Хемингуэя, что, привлекая экзотику и романтику, он делает их малозаметным служебным фоном. <…> Всё это мнимая «романтика». Героизация сквозь призму самого трезвого наблюдателя. «Романтика» точнейших описаний. Скупые и чёткие декорации, сухие и жёсткие, как выжженные зноем плоскогорья Испании, как её убийственное солнце, её беспощадное небо, после которого приторным кажется небо Италии. Такой фон впору классической трагедии, как и свойственная Хемингуэю тема отчаяния и смерти. <…> У него необычайно честное отношение к материалу, он не жалеет труда на то, чтобы подойти к нему вплотную, как не боится добросовестный и смелый матадор работать «вплотную» к быку. Это видно хотя бы по удручающей добросовестности его трактата о бое быков. <…> Бой быков — это дурман, дающий минутное напряжение и забвение действительности. Он влечёт к себе отравленного смертью человека. Но бой быков для Хемингуэя — это и литературный анатомический театр, где заставляя себя не закрывать глаза ни перед чем страшным и отвратительным, он может вскрывать факт и препарировать восприятие.

— Иван Кашкин, «Эрнест Хемингуэй», 1934

… эпизод ссоры между врачом полевого госпиталя и артиллерийским офицером. Оба — оттого что после боя окружены страшной обстановкой госпиталя — находятся в истерическом состоянии, оскорбляют друг друга, и в конце концов врач в ярости выплёскивает в глаза офицера блюдечко йода. Темп этой сцены, её ракурсы, колорит так странно хороши, что даже не можешь дать себе отчёта, читаешь ли книгу, смотришь ли фильм, видишь ли сон, присутствуешь ли при совершающемся на самом деле событии.

— Юрий Олеша, «Ни дня без строчки» (часть 4), 1960 [1965]

В «Смерти после полудня» имеются похвалы бою быков, далеко выходящие за пределы даже самого сильного увлечения. <…> Понять это явное преувеличение можно, лишь уяснив себе, что коррида в «Смерти после полудня» несет совершенно особую, дополнительную нагрузку: это как бы лаборатория, в которой писатель испытывает отстаиваемые им моральные и эстетические принципы. Действия матадора на арене служат для него как бы примером поведения человека перед лицом смертельной опасности, в характерном конфликте, где он должен отстаивать свою жизнь и своё достоинство. В этой ситуации Хемингуэй требует от своего героя не только отваги, но и соблюдения «правил игры», определённой манеры вести себя, в которую входят в числе прочего и элементы бравады. Едва ли можно было избрать лучший прообраз героя для молодого Хемингуэя, чем каждодневно глядящий в лицо смерти молодой матадор, соединяющий презрение к опасности с профессиональной щепетильностью и ещё с характерно возвышенным испанским представлением о чести, которое Хемингуэй специально подчёркивает. <…> На арене боя быков он наблюдает свой кодекс словно бы в «чистом виде», экспериментально лишённым какой бы то ни было социальной, а иной раз и бытовой мотивировки.

— Абель Старцев, «Молодой Хемингуэй и потерянное поколение», 1968