Скупой рыцарь

«Скупой рыцарь» — «маленькая трагедия» Александра Пушкина, написанная в Болдинскую осень 1830 года. Напечатана с мистифицирующим подзаголовком: «Сцены из Ченстоновой трагикомедии: The covetous Knigth».

Цитаты

Сцена I

Альбер Ты требуешь заклада? что за вздор! Что дам тебе в заклад? свиную кожу? Когда б я мог что заложить, давно Уж продал бы. Иль рыцарского слова Тебе, собака, мало? Жид Ваше слово, Пока вы живы, много, много значит. Все сундуки фламандских богачей Как талисман оно вам отопрёт. Но если вы его передадите Мне, бедному еврею, а меж тем Умрёте (боже сохрани), тогда В моих руках оно подобно будет Ключу от брошенной шкатулки в море.

Жид Деньги Всегда, во всякий возраст нам пригодны; Но юноша в них ищет слуг проворных И не жалея шлёт туда, сюда. Старик же видит в них друзей надёжных И бережёт их как зеницу ока. <…> Альбер Вот до чего меня доводит Отца родного скупость! Жид мне смел Что предложить! <…> Иван, однако ж деньги Мне нужны. Сбегай за жидом проклятым, Возьми его червонцы. <…> Иль нет, постой, Его червонцы будут пахнуть ядом, Как сребреники пращура его… — Н. О. Лернер предположил, что в рукописи «пахнуть адом»

Сцена II

Барон Как молодой повеса ждёт свиданья С какой-нибудь развратницей лукавой Иль дурой, им обманутой, так я Весь день минуты ждал, когда сойду В подвал мой тайный, к верным сундукам. Счастливый день! могу сегодня я В шестой сундук (в сундук ещё неполный) Горсть золота накопленного всыпать. <…> я, по горсти бедной принося Привычну дань мою сюда в подвал, Вознёс мой холм — и с высоты его Могу взирать на всё, что мне подвластно. Что не подвластно мне? как некий демон Отселе править миром я могу; Лишь захочу — воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится, И добродетель и бессонный труд Смиренно будут ждать моей награды. Я свистну, и ко мне послушно, робко Вползёт окровавленное злодейство, И руку будет мне лизать, и в очи Смотреть, в них знак моей читая воли. Мне всё послушно, я же — ничему; Я выше всех желаний; я спокоен; Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья… (Смотрит на своё золото.) Кажется, не много, А скольких человеческих забот, Обманов, слёз, молений и проклятий Оно тяжеловесный представитель! <…> Хочу себе сегодня пир устроить: Зажгу свечу пред каждым сундуком, И все их отопру, и стану сам Средь них глядеть на блещущие груды. (Зажигает свечи и отпирает сундуки один за другим.) Я царствую!.. Какой волшебный блеск!

Сцена III

Барон Ты здесь! ты, ты мне смел!.. Ты мог отцу такое слово молвить!.. Я лгу! и перед нашим государем!.. Мне, мне… иль уж не рыцарь я? Альбер Вы лжец. Барон И гром ещё не грянул, боже правый! Так подыми ж, и меч нас рассуди! (Бросает перчатку, сын поспешно её подымает.) <…> Герцог Так и впился в неё когтями! — изверг! Подите: на глаза мои не смейте Являться до тех пор, пока я сам Не призову вас. (Альбер выходит.) Вы, старик несчастный, Не стыдно ль вам… Барон Простите, государь… Стоять я не могу… мои колени Слабеют… душно!.. душно!.. Где ключи? Ключи, ключи мои!.. Герцог Он умер. Боже! Ужасный век, ужасные сердца! — конец

О пьесе

XIX век

	… Пушкин обманул пас, назвав это превосходное произведение переводом. Это одно из самых лучших, из самых зрелых его созданий, являющее собою, несмотря на свою краткость, совершенно замкнутое целое, целое в высшем смысле этого слова.
	— Михаил Катков, примечание к своему переводу статьи К. Фарнхагена фон Энзе «Сочинения А. Пушкина», апрель 1839

Страсть скупости — идея не новая, но гений умеет и старое сделать новым. Идеал скупца один, но типы его бесконечно различны. Плюшкин Гоголя гадок, отвратителен — это лицо комическое. Барон Пушкина ужасен — это лицо трагическое. Оба они страшно истинны. Это не то, что скупой Мольера — риторическое олицетворение скупости, карикатура, памфлет. Нет, это лица страшно истинные, заставляющие содрогаться за человеческую природу. <…> По выдержанности характеров, <…> по мастерскому расположению, по страшной силе пафоса, по удивительным стихам, по полноте и оконченности, — словом, по всему эта драма — огромное, великое произведение, вполне достойное гения самого Шекспира.

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

	Несколько стихов в монологе Скупца носят слишком резкий отпечаток не русского происхождения — от них веет переводом; а именно: «…совесть, // Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть» — и т. д. до «смущаются и мёртвых высылают». Чистая английская, шекспировская манера!
	— Иван Тургенев, письмо П. В. Анненкову, 2 февраля 1853

В страстях самых низких Пушкин, которого в этом отношении можно сравнить только с Шекспиром, находит черты героизма и царственного величия. Человек не хочет быть человеком, всё равно, в какую бы то ни было пропасть, — только бы прочь от самого себя. <…> Скупой рыцарь, дрожащий над сундуком в подвале, озарённый светом сального огарка и страшным отблеском золота, превращается в такого же могучего демона, как царица Клеопатра со своим кровожадным сладострастием…

— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896

XX век

Пометка Пушкина при заглавии <…> была, как известно, мистификацией. <…> Между тем современники поверили <…>. Зачем нужна была Пушкину эта мистификация? Ведь не было же это простой шуткой, неуместной и в отношении весьма серьёзного содержания трагедии и в отношении «Современника», где она была напечатана. Очевидно, дело было в некоем художественном замысле, в том, что пометка о переводности что-то прибавляла к смыслу, к звучанию самой пьесы. Это «что-то» и было колоритом, стилем, общим характером творчества, свойственным английской драматургии шекспировского типа. Именно на эпоху Возрождения (английского) указывает жанровое обозначение «трагикомедия». «Скупой рыцарь» — драма шекспировского типа, написанная в этой историко-культурной тональности. Это связано с её содержанием, хотя действие в ней происходит не в Англии, а в Бургундии и хотя никакой имитации шекспировской драмы в ней нет. Да эта имитация и не нужна. В пьесе идёт речь о том «веке» и о тех «сердцах», которые наиболее полно воплотились в английской драме XVI—XVII веков, о веке Возрождения, о первом веке власти денег, о титанических страстях, страшных раздорах, мрачных и жестоких людях и событиях того периода, который наука назовет потом именем «первоначального накопления». Пушкин заинтересован в том, чтобы читатель воспринимал его драму в ряду ассоциаций драматургии английского Возрождения, так сказать в её музыкальном ключе. Он и предупреждает читателя об этом, заранее настраивая его на лад приподнятой, напряжённой, мрачной и грандиозной образной системы. <…> в пьесе Пушкина должен был прозвучать голос англичанина определённой эпохи. Художественную систему английской драмы Пушкин включает в свою пьесу, заставляет её работать на себя. Он не ограничивается только подзаголовком, а вводит в самый текст пьесы нечто такое, что поддерживает эту «мистификацию», — это чувствуется и в декорации, и в мрачной напряжённости страстей и действия, и в кое-где стилизованном слоге. <…> Среди крупных поэтических произведений Пушкина «Скупой рыцарь» — первое, открыто, хотя ещё и не вполне четко и не до конца последовательно, ставящее проблему не только исторического, историко-национального, но уже и историко-социального определения человека, его характера, его психики, его нравственного формирования и эволюции. <…> Пушкин порывает с традицией. Прежде всего он изучает это же «вечное» психологическое явление не в его отвлечённо-моральном аспекте, а в историческом, то есть его интересует скупость в той своей форме, в которой она становится явлением исторически-типическим, исторически-характерным. <…> Капиталы богачей складываются примитивно, на крови бедняков, прежде всего на ростовщических операциях, крупных и мелких. Пушкин знал все это очень хорошо. Он прочитал обо всём этом в знаменитом многотомном труде Баранта «История Бургундских герцогов», труде глубоком, пронизанном отчётливой социологической схемой, повествующем о гибели средневековья, рыцарства, романтики феодализма под ударами буржуазии. Именно поэтому Пушкин перенёс действие своей маленькой трагедии в Бургундию, в эпоху, описанную Барантом. И материал, исторический и бытовой, он взял у Баранта, вплоть до словесных формул, как «турниры и праздники» (часто встречающаяся у Баранта стилизованная формула «les tournois et les fêtes»). Пушкинский Герцог — это, конечно, третий из герцогов Бургундии <…> — Филипп Добрый <…>. Деньги — страшная, чёрная сила. Они несут миру злобу, подлые стремления, забвение всего человеческого, отраву и безумие. Люди, подчинившись деньгам, повинуются порочной страсти, злу. Вторжение в мир этой черной силы и гибель человеческого духа в атмосфере её скверны и составляет в собственном смысле сюжет «Скупого рыцаря». <…> Социологизм мышления Пушкина, <…> может быть, впервые ощутительно оформившийся в «Скупом рыцаре», соответствует движению передовой общественной мысли тех лет.

— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (гл. 2 и 4), 1948

Мечты о власти над всем миром, которую даёт ему накопленное им богатство, — это утешительная подмена подлинной, постыдной страсти накопительства, скупости. Все действия и слова Барона показывают это. Ведь он уже накопил почти шесть сундуков золота (не маленьких шкатулок, а больших сундуков!) и имеет полную возможность наконец удовлетворить свою страсть — непомерное властолюбие! Почему же он этого не делает? Он объясняет это так: …Я выше всех желаний; я спокоен; Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья… Это совершенно неправдоподобно. <…> Есть читатели, критики, историки литературы, актеры — исполнители роли барона, которые верят его словам, его попытке подменить позорную страсть скупости более «рыцарской» страстью властолюбия и видят в нём трагический противоречивый образ человека, идущего на всевозможные преступления во имя утверждения своего потенциального могущества.

— Сергей Бонди, «Моцарт и Сальери», 1970

В «Скупом рыцаре» барон, обращаясь к деньгам, которые он кладёт в сундук, говорит: Усните здесь сном силы и покоя, Как боги спят в глубоких небесах. <…> В двух стихах Пушкин сумел исключительно точно изложить целостную философскую концепцию — концепцию эпикурейства. Существование богов не отрицается. Однако боги не вмешиваются в ход земных дел, управляемых слепой судьбою, а пребывают в глубоком покое, блаженном бездействии. Они спят сном потенциальной мощи и, не участвуя в людской суете, являют людям образец для подражания. <…> Видимо, в задачу Пушкина входило создание не точно приуроченной исторической зарисовки, а обобщенной картины столкновения рыцарской эпохи и нового времени. При этом оба культурных массива предстают в противоречии между высокой установкой и искажённо-преступной реализацией. <…> Боги Теофиля спят в глубоких небесах, а человек должен, следуя им и Природе, наслаждаться любовью, чувственными удовольствиями и неучастием в человеческих злодействах здесь, на земле. На практике же золотые дублоны, как боги, спят в сундуках, а их владелец отдан на жертву всем разрушительным страстям нового времени.

— Юрий Лотман, «Пушкин и поэты французского либертинажа XVII века (к постановке проблемы)», 1983

Барон в пьесе следует принципу накопительства. Жажда денег, жадность для него — не физиологическая страсть, а принцип, от которого он не отступается. Этот принцип ужасен, и следование ему приводит Барона к чудовищным поступкам. И всё же неуклонность в служении своему принципу придаёт ему черты дьявольского величия. Эпитет «жалкий», который так охотно расточают в адрес Барона исследователи, менее всего к нему подходит, и каждый читатель это чувствует непосредственно. <…> Корень преступления не в том, что принцип Барона плох, а принцип Альбера всё же несколько лучше, а в том, что ни отец, ни сын не могут встать каждый выше своего принципа. Они растворены в них и утратили свободу этического выбора. А без этого нет нравственности. Отсутствие свободы безнравственно и закономерно рождает преступление.

— Юрий Лотман, «Из размышлений над творческой эволюцией Пушкина (1830 год)», 1988