Египетские ночи

«Египетские ночи» — неоконченная повесть Александра Пушкина осени 1835 года с двумя стихотворными фрагментами (вчерне переработаны строфы из «Езерского» и стихотворение «Клеопатра» 1828 года). Впервые опубликована в ноябре 1837.

Цитаты

— Всякий талант неизъясним. <…> Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волею — тщетно я сам захотел бы это изъяснять. — глава II

Импровизатор сошёл с подмостков, держа в руках урну, и спросил: «Кому угодно будет вынуть тему?» Импровизатор обвёл умоляющим взором первые ряды стульев. Ни одна из блестящих дам, тут сидевших, не тронулась. Импровизатор, не привыкший к северному равнодушию, казалось, страдал… — глава III

Глава I

Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы (признаться: кроме права ставить винительный падеж вместо родительного и ещё кой-каких так называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных преимуществ за русскими стихотворцами не ведаем) — как бы то ни было, несмотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца есть его звание и прозвище, которым он заклеймён и которое никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него как на свою собственность; по её мнению, он рождён для её пользы и удовольствия. Возвратится ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: не привезли ли вы нам чего-нибудь новенького? Задумается ли он о расстроенных своих делах, о болезни милого ему человека, тотчас пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно, что-нибудь сочиняете! Влюбится ли он? — красавица его покупает себе альбом в Английском магазине и ждёт уж элегии. Приедет ли он к человеку, почти с ним незнакомому, поговорить о важном деле, тот уж кличет своего сынка и заставляет читать стихи такого-то; и мальчишка угощает стихотворца его же изуродованными стихами. А это ещё цветы ремесла! Каковы же должны быть невзгоды? <…> Чарский употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное прозвище. Он избегал общества своей братьи литераторов и предпочитал им светских людей, даже самых пустых. Разговор его был самый пошлый и никогда не касался литературы. В своей одежде он всегда наблюдал самую последнюю моду с робостию и суеверием молодого москвича, в первый раз отроду приехавшего в Петербург. В кабинете его, убранном как дамская спальня, ничто не напоминало писателя; книги не валялись по столам и под столами; диван не был обрызган чернилами; не было такого беспорядка, который обличает присутствие музы и отсутствие метлы и щётки. Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в руках. Трудно поверить, до каких мелочей мог доходить человек, одаренный, впрочем, талантом и душою. Он прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печёный картофель всевозможным изобретениям французской кухни. Он вёл жизнь самую рассеянную; торчал на всех балах, объедался на всех дипломатических обедах, и на всяком званом вечере был так же неизбежим, как резановское мороженое. Однако ж он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своём кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он гулял, чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы чего-нибудь новенького?

На нём был чёрный фрак, побелевший уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже глубокая осень); под истёртым чёрным галстуком на желтоватой манишке блестел фальшивый алмаз; шершавая шляпа, казалось, видала и вёдро и ненастье. Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе — за политического заговорщика; в передней — за шарлатана, торгующего элексирами и мышьяком.

— Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (чёрт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для сочинения libretto. У нас поэты не ходят пешком из дому в дом, выпрашивая себе вспоможения. <…> Я надеюсь, — сказал он бедному художнику, — что вы будете иметь успех: здешнее общество никогда ещё не слыхало импровизатора. Любопытство будет возбуждено; правда, итальянский язык у нас не в употреблении, вас не поймут; но это не беда; главное — чтоб вы были в моде. — Но если у вас никто не понимает итальянского языка, — сказал призадумавшись импровизатор, — кто ж поедет меня слушать? — Поедут — не опасайтесь: иные из любопытства, другие, чтоб провести вечер как-нибудь, третьи, чтоб показать, что понимают итальянский язык;..

О повести

Это значительная сатирическая картина тех отношений, в которых у нас поэт находится к обществу. <…> Чарский и импровизатор — это Россия и Италия, две страны, из которых в первой искусство ещё не пришлось к потребностям общества и, западая в чью-либо душу, не знает, как существовать середи предрассудков света, тогда как во второй оно уже собственность всенародная, ремесло публичное, объявляемое перед всеми и дающее деньги.

— Степан Шевырёв, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI, 1841

… в «Египетских ночах» волшебным жезлом своей поэзии он переносит нас в среду древнего римского мира, одряхлевшего, утратившего все верования, все надежды, холодного к жизни и всё ещё жаждущего наслаждений, за которые охотно платит жизнию, как будто жизнь дешевле денег… <…> «Египетские ночи» — это воскресший, подобно Помпее и Геркулануму, древний мир на закате его жизни… О стихах импровизатора не говорим: это чудо искусства…

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

	Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки. Нигде он так не выразился, как в описании Чарского.
	— Лев Пушкин

А вот и древний мир, вот «Египетские ночи», вот эти земные боги, севшие над народом своим богами, уже презирающие гений народный и стремления его, уже не верящие в него более, ставшие впрямь уединёнными богами и обезумевшие в отъединении своём, в предсмертной скуке своей и тоске тешащие себя фантастическими зверствами, сладострастием насекомых, сладострастием пауковой самки, съедающей своего самца.

— Фёдор Достоевский, речь 8 июня 1880

	Одной из очаровательных черт «Египетских ночей» было то, что они не кончены. Они нам рисуются окутанными облаком тайны, и, любя их, мы любили и эту тайну, мы сжились с нею.
	— Владислав Ходасевич, «Египетские ночи», февраль 1918

Гофман совершенно прав: импровизация не должна была в повести иметь продолжения, но не потому, что Итальянец почитал её оконченной, а потому, что ему не дали её кончить. Заставить Итальянца изобразить все три ночи — значило перегрузить повесть целой вводной поэмой — это со стороны Пушкина была бы большая архитектоническая ошибка; но Пушкин не мог её допустить не только по этой причине, а ещё и потому, что рассказ об отношениях Клеопатры с «покупателями» её ночей заранее ослабил бы интерес читателя к будущему рассказу о судьбе героев повести: эта судьба могла быть или параллельна, или противоположна судьбе героев импровизации; в довершение всего, получилось бы ненужное и тенденциозное сопоставление. <…> Чем намерен был Пушкин мотивировать обрыв импровизации — не знаю. Возможно, что в публике произошло бы некоторое замешательство, вызванное рискованностью предмета (на это есть некоторые намеки в тексте III главы). Во всяком случае, после импровизации Пушкин несомненно вернулся бы к прозе и к обществу, собравшемуся на сеанс Итальянца.

— Владислав Ходасевич, «Египетские ночи», ноябрь 1934