Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

«Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (англ. A Sentimental Journey Through France and Italy) — незаконченный роман Лоренса Стерна, написанный с февраля 1767 по февраль 1768 года на основе впечатлений от поездок в эти страны. Ироничная пародия на популярный жанр путешествий и недавно зародившееся направление сентиментализма (последний был собственно назван по роману). Написан и опубликован от лица священника Йорика — одного из персонажей его предыдущего романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», от имени которого он публиковал проповеди. Стерн анонсировал итальянскую часть, но умер в марте.

Цитаты

… одной из благодатных особенностей моей жизни является то, что почти каждую минуту я в кого-нибудь несчастливо влюблён; и когда последнее пламя моё погашено было вихрем ревности, налетевшим на меня при внезапном повороте дороги, я вновь зажёг его месяца три тому назад от чистого огня Элизы — поклявшись, что оно будет гореть у меня в течение всего путешествия. — К чему таить? Я поклялся ей в вечной верности — она получила право на всё моё сердце — делить свои чувства значило бы ослаблять их — выставлять их напоказ значило бы ими рисковать, а где есть риск, там возможна и потеря <…>. В состоянии исступления сердце, вопреки рассудку, всегда скажет много лишнего. — Амьен

It had ever, as I told the reader, been one of the singular blessings of my life, to be almost every hour of it miserably in love with some one; and my last flame happening to be blown out by a whiff of jealousy on the sudden turn of a corner, I had lighted it up afresh at the pure taper of Eliza but about three months before,—swearing, as I did it, that it should last me through the whole journey.—Why should I dissemble the matter? I had sworn to her eternal fidelity;—she had a right to my whole heart:—to divide my affections was to lessen them;—to expose them was to risk them: where there is risk there may be loss <…>. In transports of this kind, the heart, in spite of the understanding, will always say too much.

	… tant pis и tant mieux являются двумя стержнями французского разговора… — Монтрёй
	… tant pis and tant mieux, being two of the great hinges in French conversation…

… почти всю свою жизнь был влюблён то в одну, то в другую принцессу, и, надеюсь, так будет продолжаться до самой моей смерти, ибо твёрдо убеждён в том, что если я сделаю когда-нибудь подлость, то это непременно случится в промежуток между моими увлечениями; пока продолжается такое междуцарствие, сердце моё, как я заметил, всегда заперто на ключ, — я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потому стараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я снова воспламеняюсь, я снова — весь великодушие и доброта и охотно сделаю всё на свете для кого-нибудь или с кем-нибудь, если только мне поручатся, что в этом не будет греха. — там же

… eloge as my own, having been in love with one princess or another almost all my life, and I hope I shall go on so till I die, being firmly persuaded, that if ever I do a mean action, it must be in some interval betwixt one passion and another: whilst this interregnum lasts, I always perceive my heart locked up,—I can scarce find in it to give Misery a sixpence; and therefore I always get out of it as fast as I can—and the moment I am rekindled, I am all generosity and good-will again; and would do anything in the world, either for or with any one, if they will but satisfy me there is no sin in it.

	— Милая Чувствительность! неисчерпаемый источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышающего в наших горестях! Ты приковываешь твоего мученика к соломенному ложу — и ты же возносишь его на Небеса — вечный родник наших чувств! — Бурбонне
	—Dear Sensibility! source inexhausted of all that’s precious in our joys, or costly in our sorrows! thou chainest thy martyr down upon his bed of straw—and ’tis thou who lift’st him up to Heaven!—Eternal Fountain of our feelings!

Кале

Когда человек живёт со всеми в мире, насколько тогда тяжелейший из металлов легче пёрышка в его руке! Он достает кошелёк и, держа его беспечно и небрежно, озирается кругом, точно отыскивая, с кем бы им поделиться. — Поступая так, я чувствовал, что в теле моём расширяется каждый сосуд — все артерии бьются в радостном согласии, а жизнедеятельная сила выполняет свою работу с таким малым трением, что это смутило бы самую сведущую в физике precieuse во Франции: при всем своём материализме она едва ли назвала бы меня машиной. — Я уверен, — сказал я себе, — что опроверг бы её убеждения. Появление этой мысли тотчас же вознесло естество моё на предельную для него высоту;..

When man is at peace with man, how much lighter than a feather is the heaviest of metals in his hand! he pulls out his purse, and holding it airily and uncompressed, looks round him, as if he sought for an object to share it with.—In doing this, I felt every vessel in my frame dilate,—the arteries beat all cheerily together, and every power which sustained life, performed it with so little friction, that ’twould have confounded the most physical précieuse in France; with all her materialism, she could scarce have called me a machine.— I’m confident, said I to myself, I should have overset her creed. The accession of that idea carried nature, at that time, as high as she could go;..

	Когда человек недоволен собой, в этом есть, по крайней мере, та выгода, что его душевное состояние отлично подходит для заключения торговой сделки. — Дезоближан
	When a man is discontented with himself, it has one advantage however, that it puts him into an excellent frame of mind for making a bargain.

	Мы живём в столь просвещённом веке, что едва ли в Европе найдётся страна или уголок, лучи которых не перекрещивались и не смешивались бы друг с другом. — Знание, в большинстве своих отраслей и в большинстве жизненных положений, подобно музыке на итальянских улицах, которую можно слушать, не платя за это ни гроша. — Предисловие в дезоближане
	It is an age so full of light, that there is scarce a country or corner in Europe whose beams are not crossed and interchanged with others.—Knowledge in most of its branches, and in most affairs, is like music in an Italian street, whereof those may partake who pay nothing.

	— Так как англичанин путешествует не для того, чтобы видеть англичан, я отправился в свою комнату. — там же
	—As an Englishman does not travel to see Englishmen, I retired to my room.

	Я постоянно замечал, что когда в комплименте кислоты столько же, сколько сладости, то англичанин всегда затрудняется, принять его или пропустить мимо ушей; француз же — никогда…
	I have always observed, when there is as much sour as sweet in a compliment, that an Englishman is eternally at a loss within himself, whether to take it, or let it alone: a Frenchman never is…

	Как сильно мир должен быть проникнут духом вражды, если покупатель (хотя бы жалкой почтовой кареты), стоит ему только выйти с продавцом на улицу для окончательного сговора с ним, мгновенно приходит в такое состояние и смотрит на своего контрагента такими глазами, как если бы он направлялся с ним на Гайд-Парк-Корнер драться на дуэли. — На улице
	It must needs be a hostile kind of a world, when the buyer (if it be but of a sorry post-chaise) cannot go forth with the seller thereof into the street to terminate the difference betwixt them, but he instantly falls into the same frame of mind, and views his conventionist with the same sort of eye, as if he was going along with him to Hyde-park corner to fight a duel.

	Дама ответила, что она из Брюсселя. Он имел честь, — сказал офицер, — находиться при бомбардировке этого города в последнюю войну. Тот прекрасно расположен pour cela и полон знати, когда имперцы вытеснены из него французами (дама сделала лёгкий реверанс)… — На улице [2]
	She answered, she was of Brussels. He had had the honour, he said, to be at the bombardment of it last war;—that it was finely situated, pour cela,—and full of noblesse when the Imperialists were driven out by the French (the lady made a slight courtesy)…

	— Когда мужчина <…> готовится сделать женщине любезное предложение, она обыкновенно заранее об этом догадывается. — Сарай (возможно, неоригинально)
	—A man <…> has seldom an offer of kindness to make to a woman, but she has a presentiment of it some moments before.

	— Господи! — сказал я, <…> вспомнив, что нахожусь в Кале всего лишь час с небольшим — — Какой толстый том приключений может выйти из этого ничтожного клочка жизни у того, в чьём сердце на всё находится отклик и кто, приглядываясь к каждой мелочи, которую помещают на пути его время и случай, не упускает ничего, чем он может со спокойной совестью завладеть! — На улице [3]
	Lord! said I, <…> recollecting that I had been little more than a single hour in Calais,— —What a large volume of adventures may be grasped within this little span of life by him who interests his heart in every thing, and who, having eyes to see what time and chance are perpetually holding out to him as he journeyeth on his way, misses nothing he can fairly lay his hands on!

Учёный Плесневонь совершил путешествие из Булони в Париж — из Парижа в Рим — и так далее, — но он отправился в дорогу, страдая сплином и разлитием желчи, отчего каждый предмет, попадавшийся ему на пути, обесцвечивался или искажался. — Он написал отчет о своей поездке, но то был лишь отчет о его дрянном самочувствии. <…> Мундунгус, обладатель огромного состояния, совершил длинное круговое путешествие, <…> не будучи в состоянии рассказать ни об одном великодушном поступке, ни об одном приятном приключении; он ехал прямо вперёд, не глядя ни направо, ни налево, чтобы ни Любовь, ни Жалость не совратили его с пути. Мир им! — если они могут его найти; но само небо, хотя бы туда открыт был доступ людям такого душевного склада, не имело бы возможности его дать, — пусть даже все блаженные духи прилетели бы на крыльях Любви приветствовать их прибытие. — там же

The learned Smelfungus travelled from Boulogne to Paris,—from Paris to Rome,—and so on;—but he set out with the spleen and jaundice, and every object he pass’d by was discoloured or distorted.—He wrote an account of them, but ’twas nothing but the account of his miserable feelings. <…> Mundungus, with an immense fortune, made the whole tour, <…> without one generous connection or pleasurable anecdote to tell of; but he had travell’d straight on, looking neither to his right hand nor his left, lest Love or Pity should seduce him out of his road. Peace be to them! if it is to be found; but heaven itself, were it possible to get there with such tempers, would want objects to give it; every gentle spirit would come flying upon the wings of Love to hail their arrival.

Нанпон. Мёртвый осёл

— А это, — сказал он, складывая хлебные корки в свою котомку, — это составило бы твою долю, если бы ты был жив и мог её разделить со мной. — По тону, каким это было сказано, я подумал, что он обращается к своему ребёнку; но он обращался к своему ослу, тому самому ослу, труп которого мы видели на дороге <…>. Человек, по-видимому, очень горевал по нем, и это вдруг напомнило мне оплакивание Санчо своего осла, но в тоне голоса незнакомца звучало больше искренности и естественности. <…> Трогательная простота его горя привлекла к нему множество народа, <…> пока закладывали лошадей <…>. Осёл, — сказал он, — без всякого сомнения, его любил, — и тут он рассказал слушателям длинную историю о постигшем его и осла при переходе через Пиренеи несчастье, которое на три дня их разлучило; в течение этого времени осел искал его так же усердно, как сам он искал осла, и оба они почти не прикасались ни к еде, ни к питью, пока не встретились друг с другом. — После потери этого животного у тебя есть, мой друг, по крайней мере, одно утешение; я уверен, что ты был для него милосердным хозяином. — Увы, — сказал горевавший, — я тоже так думал, пока он был жив, — но теперь, когда он мёртв, я думаю иначе. — Боюсь, мой вес вместе с грузом моих горестей оказались для него непосильными — они сократили дни бедного создания, и, боюсь, ответственность за это падает на меня. — Позор для нашего общества! — сказал я про себя. — Если бы мы любили друг друга, как этот бедняк любил своего осла, — это бы кое-что значило.. —

—And this, said he, putting the remains of a crust into his wallet—and this should have been thy portion, said he, hadst thou been alive to have shared it with me.—I thought, by the accent, it had been an apostrophe to his child; but ’twas to his ass, and to the very ass we had seen dead in the road <…>. The man seemed to lament it much; and it instantly brought into my mind Sancho’s lamentation for his; but he did it with more true touches of nature. <…> The simplicity of his grief drew numbers about him <…> whilst the horses were getting ready <…>. The mourner said he did not want it;—it was not the value of the ass—but the loss of him.—The ass, he said, he was assured, loved him;—and upon this told them a long story of a mischance upon their passage over the Pyrenean mountains, which had separated them from each other three days; during which time the ass had sought him as much as he had sought the ass, and that they had scarce either eaten or drank till they met. Thou hast one comfort, friend, said I, at least, in the loss of thy poor beast; I’m sure thou hast been a merciful master to him.—Alas! said the mourner, I thought so when he was alive;—but now that he is dead, I think otherwise.—I fear the weight of myself and my afflictions together have been too much for him,—they have shortened the poor creature’s days, and I fear I have them to answer for.—Shame on the world! said I to myself.—Did we but love each other as this poor soul loved his ass—’twould be something.—

Париж

Признаться, я терпеть не могу трезвых представлений, как не терплю и порождающих их убогих мыслей, и меня обыкновенно так поражают великие произведения природы, что если бы на то пошло, я никогда бы не брал для сравнения предметов меньших, чем, скажем, горы. Всё, что можно возразить в данном случае против французской выспренности, сводится к тому, что величия тут больше в словах, и меньше на деле. — Парик

I confess I do hate all cold conceptions, as I do the puny ideas which engender them; and am generally so struck with the great works of nature, that for my own part, if I could help it, I never would make a comparison less than a mountain at least. All that can be said against the French sublime, in this instance of it, is this:—That the grandeur is more in the word, and less in the thing.

	Мне кажется, я способен усмотреть чёткие отличительные признаки национальных характеров скорее в <…> нелепых minutiæ, чем в самых важных государственных делах, когда великие люди всех национальностей говорят и ведут себя до такой степени одинаково, что я не дал бы девятипенсовика за выбор между ними. — там же
	I think I can see the precise and distinguishing marks of national characters more in <…> nonsensical minutiæ than in the most important matters of state; where great men of all nations talk and stalk so much alike, that I would not give ninepence to choose amongst them.

В Лондоне жена лавочника кажется плотью от плоти и костью от кости своего мужа; в отношении различных природных способностей, как душевных, так и телесных, преимущество принадлежит иногда мужу, иногда жене, но в общем они бывают ровней и соответствуют друг другу в той степени, в какой это нужно для мужа и жены. В Париже, напротив, едва ли найдётся два разряда более различных существ: ведь, поскольку законодательная и исполнительная власть в лавке зиждется не на муже, он редко там показывается — где-нибудь в тёмной и унылой задней комнате сидит он, ни с кем не знаясь, в ночном колпаке с кисточкой, такой же неотёсанный сын Природы, каким Природа произвела его. Так как гений народа, у которого только монархия основана на салическом законе, предоставил эту отрасль, наряду с разными другими, в полновластное распоряжение женщин, — то в непрерывном торге с покупателями всех званий и положений с утра до ночи они, подобно грубым камушкам, долго перетряхиваемым в мешке, стирают в дружеских препирательствах все свои шероховатости и острые углы и не только становятся круглыми и гладкими, но иные из них приобретают ещё и блеск, как бриллианты, — между тем как мосье le Mari немногим лучше булыжника, на который вы ступаете. — Муж

In London a shopkeeper and a shopkeeper’s wife seem to be one bone and one flesh: in the several endowments of mind and body, sometimes the one, sometimes the other has it, so as, in general, to be upon a par, and totally with each other as nearly as man and wife need to do. In Paris, there are scarce two orders of beings more different: for the legislative and executive powers of the shop not resting in the husband, he seldom comes there:—in some dark and dismal room behind, he sits commerce-less, in his thrum nightcap, the same rough son of Nature that Nature left him. The genius of a people, where nothing but the monarchy is salique, having ceded this department, with sundry others, totally to the women,—by a continual higgling with customers of all ranks and sizes from morning to night, like so many rough pebbles shook long together in a bag, by amicable collisions they have worn down their asperities and sharp angles, and not only become round and smooth, but will receive, some of them, a polish like a brilliant:—Monsieur le Mari is little better than the stone under your foot.

Прекрасная гризетка по временам бросала взгляд на перчатки, потом в сторону, на окно, потом на перчатки — и потом на меня. Я был не расположен нарушать молчание — я последовал её примеру: взглянул на перчатки, потом на окно, потом на перчатки и потом на неё — и так далее, попеременно. Я заметил, что при каждой атаке несу значительный урон — у неё были живые чёрные глаза, и она стреляла ими сквозь длинные шелковые ресницы с таким проникновением, что взоры её западали мне в самое сердце, в самое нутро. — Перчатки

The beautiful grisette looked sometimes at the gloves, then sideways to the window, then at the gloves,—and then at me. I was not disposed to break silence:—I followed her example: so, I looked at the gloves, then to the window, then at the gloves, and then at her,—and so on alternately. I found I lost considerably in every attack:—she had a quick black eye, and shot through two such long and silken eyelashes with such penetration, that she look’d into my very heart and reins.

… хорошее и худое <…> повсюду пребывают в некотором равновесии, и только знание, что дело обстоит именно так, может освободить одну половину человечества от предубеждений, которые она питает против другой половины. — Польза путешествия в отношении savoir vivre заключается в том, что оно позволяет увидеть великое множество людей и обычаев; оно учит нас взаимной терпимости; а взаимная терпимость <…> учит нас взаимной любви. — Роза

… there is a balance <…> of good and bad everywhere; and nothing but the knowing it is so, can emancipate one half of the world from the prepossession which it holds against the other:—that the advantage of travel, as it regarded the savoir vivre, was by seeing a great deal both of men and manners; it taught us mutual toleration; and mutual toleration, concluded he, making me a bow, taught us mutual love.

	… я увидел скворца, висевшего в маленькой клетке. — „Не могу выйти. — Не могу выйти“, — твердил скворец. — Паспорт. Парижская гостиница
	… I saw it was a starling hung in a little cage.—“I can’t get out,—I can’t get out,” said the starling.

— А тебе, трижды сладостная и благодатная богиня, — обратился я к Свободе, — все поклоняются публично или тайно; приятно вкусить тебя, и ты останешься желанной, пока не изменится сама Природа, — никакие грязные слова не запятнают белоснежной твоей мантии, и никакая химическая сила не обратит твоего скипетра в железо, — поселянин, которому ты улыбаешься, когда он ест чёрствый хлеб, с тобою счастливей, чем его король, из дворцов которого ты изгнана! — там же

—’Tis thou, thrice sweet and gracious goddess, addressing myself to Liberty, whom all in public or in private worship, whose taste is grateful, and ever will be so, till Nature herself shall change.—No tint of words can spot thy snowy mantle, or chymic power turn thy sceptre into iron:—with thee to smile upon him as he eats his crust, the swain is happier than his monarch, from whose court thou art exiled!

Так как его песенка о свободе раздавалась на непонятном в Париже языке, то скворец не был в большом почёте у содержателя гостиницы <…>. По возвращении из Италии я привёз скворца в ту страну, на языке которой он выучил свою мольбу, и когда я рассказал его историю лорду А. — лорд А. выпросил у меня птицу — через неделю лорд А. подарил её лорду Б. — лорд Б. преподнёс её лорду В. — а камердинер лорда В. продал его камердинеру лорда Г. за шиллинг — лорд Г. подарил его лорду Д. — и так далее — до половины алфавита. — От этих высокопоставленных лиц скворец перешёл в нижнюю палату и прошёл через руки стольких же её членов. — Но так как последние все желали войти — а моя птица желала выйти, — то скворец был в Лондоне почти в таком же малом почёте, как и в Париже. <…> с той поры я поместил бедного скворца на своём гербе в качестве нашлемника. <…> И пусть гербоведы свернут ему шею, если посмеют. — Скворец. Дорога в Версаль

His little song for liberty being in an unknown language at Paris, the bird had little or no store set by him <…>. In my return from Italy I brought him with me to the country in whose language he had learned his notes; and telling the story of him to Lord A—, Lord A— begg’d the bird of me;—in a week Lord A— gave him to Lord B—; Lord B— made a present of him to Lord C—; and Lord C—’s gentleman sold him to Lord D—’s for a shilling; Lord D— gave him to Lord E—; and so on—half round the alphabet. From that rank he pass’d into the lower house, and pass’d the hands of as many commoners. But as all these wanted to get in, and my bird wanted to get out, he had almost as little store set by him in London as in Paris. <…> from that time to this I have borne this poor starling as the crest to my arms. <…> —And let the herald’s officers twist his neck about if they dare.

	Бывает такой приятный полу преступный румянец, в котором повинна больше кровь, чем помыслы, — она бурно приливает из сердца, а добродетель спешит за ней вдогонку — не с тем, чтобы её отогнать, а чтобы придать ощущению большую сладость для нервов — она с ней сочетается. — Искушение
	There is a sort of a pleasing half guilty blush, where the blood is more in fault than the man:—’tis sent impetuous from the heart, and virtue flies after it,—not to call it back, but to make the sensation of it more delicious to the nerves:—’tis associated.

	Если Природа так соткала свой покров благости, что местами в нём попадаются нити любви и желания, — следует ли разрывать всю ткань для того, чтобы их выдернуть? — Победа
	If Nature has so wove her web of kindness, that some threads of love and desire are entangled with the piece,—must the whole web be rent in drawing them out?

	— Разве в Париже различное время дня делает и грех различным? — Оно делает различным <…> скандал. — Дело совести
	—And does the difference of the time of the day at Paris make a difference in the sin?—It made a difference <…> in the scandal.

	… решил <…> больше не подвергать себя опасностям, а покинуть Париж, по возможности сохранив нетронутыми все добродетели, с которыми я сюда приехал. — Загадка
	… having resolved <…> to run no more risks, but to leave Paris, if it was possible, with all the virtue I enter’d it.

	— История эта <…> окажет живое действие на чувство каждого — она убьёт мягкосердечного и пробудит сострадание в сердце самой жестокости. — Отрывок
	It is a story <…> which will rouse up every affection in nature;—it will kill the humane, and touch the heart of Cruelty herself with pity.

	Мы преуспеваем в свете, не столько оказывая услуги, сколько получая их: вы берёте увядшую веточку и втыкаете в землю, а потом поливаете, потому что сами её посадили.
	We get forwards in the world, not so much by doing services, as receiving them; you take a withering twig, and put it in the ground; and then you water it, because you have planted it.

	Владычество французской дамы распадается на три эпохи. — Сначала она кокетка — потом деистка — потом dévote. В течение всего этого времени она ни на минуту не выпускает власти из рук — она только меняет подданных: когда к тридцати пяти годам в её владениях редеют толпы рабов любви, она вновь их населяет рабами неверия — а потом рабами церкви.
	There are three epochas in the empire of a French woman.—She is coquette,—then deist,—then dévote: the empire during these is never lost,—she only changes her subjects when thirty-five years and more have unpeopled her dominion of the slaves of love, she re-peoples it with slaves of infidelity,—and then with the slaves of the church.

Версаль

— Monsieur l’Anglais, — весело сказал граф. — Вы не пришли высматривать наготу земли нашей — я вам верю — ni encore, смею сказать, то самое наших женщин. — Но разрешите мне высказать предположение — если, par hazard, она попадётся вам на пути, разве вид её не тронет ваших чувств? Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намёка на непристойность: увлечённый весёлой болтовнёй, я не раз пробовал побороть себя и путём крайнего напряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей — самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из них в отдельности даже за райское блаженство. <…> — Но я бы очень желал, — продолжал я, — высмотреть наготу их сердец и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце — ради чего я и приехал. — Паспорт

Monsieur l’Anglois, said the Count, gaily;—you are not come to spy the nakedness of the land;—I believe you;—ni encore, I dare say, that of our women!—But permit me to conjecture,—if, par hazard, they fell into your way, that the prospect would not affect you. I have something within me which cannot bear the shock of the least indecent insinuation: in the sportability of chit-chat I have often endeavoured to conquer it, and with infinite pain have hazarded a thousand things to a dozen of the sex together,—the least of which I could not venture to a single one to gain heaven. <…> —But I could wish, continued I, to spy the nakedness of their hearts, and through the different disguises of customs, climates, and religion, find out what is good in them to fashion my own by:—and therefore am I come.

— Et, Monsieur, est-il Yorick? <…> С этими словами граф сунул Шекспира в карман и оставил меня одного в своей комнате. <…> Тайны, которые должны разъясниться сами, не стоят того, чтобы терять время на их разгадку… <…> вошёл граф де Б*** с моим паспортом в руке. — Господин герцог де Ш***, — сказал граф, — такой же прекрасный пророк, смею вас уверить, как и государственный деятель. — Un homme qui rit, — сказал герцог, — ne sera jamais dangereux. — Будь это не для королевского шута, а для кого-нибудь другого, — прибавил граф, — я не мог бы раздобыть его в течение двух часов. — <…> я не королевский шут. — Но ведь вы Йорик? — Да. — Et vous plaisantez? — Я ответил, что действительно люблю шутить, но мне за это не платят — я это делаю всецело за собственный счёт. — У нас нет придворных шутов, господин граф, — сказал я, — последний был в распутное царствование Карла II — а с тех пор нравы наши постепенно настолько очистились, что наш двор в настоящее время переполнен патриотами, которые ничего не желают, как только преуспеяния и богатства своей страны — и наши дамы все так целомудренны, так безупречны, так добры, так набожны — шуту там решительно нечего вышучивать — — Voila un persiflage! — воскликнул граф. — там же

—Et, Monsieur, est-il Yorick? <…> The Count instantly put the Shakespeare into his pocket, and left me alone in his room. Mysteries which must explain themselves are not worth the loss of time which a conjecture about them takes up… <…> the Count de B— entered, with my passport in his hand. Monsieur le Duc de C—, said the Count, is as good a prophet, I dare say, as he is a statesman. Un homme qui rit, said the Duke, ne sera jamais dangereux.—Had it been for any one but the king’s jester, added the Count, I could not have got it these two hours.—<…> I am not the king’s jester.—But you are Yorick?—Yes.—Et vous plaisantez?—I answered, Indeed I did jest,—but was not paid for it;—’twas entirely at my own expense. We have no jester at court, Monsieur le Count, said I; the last we had was in the licentious reign of Charles II.;—since which time our manners have been so gradually refining, that our court at present is so full of patriots, who wish for nothing but the honours and wealth of their country;—and our ladies are all so chaste, so spotless, so good, so devout,—there is nothing for a jester to make a jest of.— Voilà un persiflage! cried the Count.

	— Перед образованной нацией <…> каждый чувствует себя должником… — Характер
	A polish’d nation <…> makes every one its debtor…

— Подобно старинным медалям, которые хранились бережнее и проходили через небольшое число рук, англичане сохраняют первоначальные резкие черты, приданные им тонкой рукой природы — они не так приятны на ощупь — но зато надпись так явственна, что вы с первого же взгляда узнаете, чьё изображение и чьё имя они носят. — Однако французы <…> обладают таким множеством достоинств, что могут отлично обойтись без этого; <…> если у них есть недостаток, так только тот, что они — слишком серьёзны. — там же

The English, like ancient medals, kept more apart, and passing but few people’s hands, preserve the first sharpnesses which the fine hand of Nature has given them;—they are not so pleasant to feel,—but in return the legend is so visible, that at the first look you see whose image and superscription they bear.—But the French <…> have so many excellences, they can the better spare this; <…> if they have a fault—they are too serious.

Перевод

А. А. Франковский (с незначительными уточнениями)

О романе

	… кончается «Сентиментальное путешествие»: «Я протянул руку и ухватил её за…» Конечно, биографы уверены, что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку, но так как умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее можно предполагать определённый стилистический приём.
	— Виктор Шкловский, «Евгений Онегин» (Пушкин и Стерн), 1923

Да, он путешествовал по Франции, но дорога часто проходила через его собственное сознание, и его главные приключения связаны не с разбойниками и опасностями, а с движениями его собственного сердца. Такое изменение ви́дения было само по себе смелым нововведением. До того путешественник соблюдал определённые законы пропорций и перспективы. Кафедральный собор в любой книге путевых очерков высился громадой, а человек — соответственно — казался рядом с ним маленькой фигуркой. Но Стерн был способен вообще забыть про собор. Девушка с зелёным атласным кошельком могла оказаться намного важнее <…>. Потому что не существует, как бы намекает он, универсальной шкалы ценностей. <…> В этом предпочтении извивов собственного сознания путеводителю с его изъезженными большими дорогами Стерн удивительно близок нашему веку. В этом внимании к молчанию, а не речи, Стерн — предшественник современных писателей. <…> И хотя полёт этого рассеянного ума зигзагообразен, как у стрекозы, нельзя отрицать, что стрекоза эта имеет свою систему и выбирает цветы не наобум, а за их изысканную гармонию либо великолепную дисгармонию. <…> В мгновение ока переходим мы от одного чувства к его противоположности. Эта слабая связь с общепринятой реальностью, это пренебрежение упорядоченной последовательностью повествования делают Стерна почти поэтом. Он может выразить мысли, которые обычный романист оставил бы без внимания, на языке, который, даже если бы обычный романист мог овладеть им, выглядел бы нестерпимо чужеродным на его страницах. <…> Его свежесть, его весёлость, никогда не изменяющая ему способность удивлять и поражать, — всё это следствие любви к контрастам. Он подводит нас к самому краю бездны души, мы успеваем мельком заглянуть в её глубину, а в следующий момент нас уже умчали <…> в другую её сторону. <…> делая излишний акцент на качествах, которые нам следует в нём замечать, он огрубляет и пересаливает, так что вместо юмора мы получаем фарс, а вместо чувства — чувствительность. Здесь, вместо того чтобы быть убеждённым в нежности стерновского сердца, которая при чтении «Тристрама Шенди» никогда не ставится под сомнение, мы начинаем в ней сомневаться, так как ощущаем, что Стерн не столько озабочен вещью как таковой, сколько её воздействием на наше мнение о нём. <…> Не хватает разнообразия, мощи, грубости «Тристрама Шенди».

— Вирджиния Вулф, «Сентиментальное путешествие», 1928

	Для Стерна важен именно диапазон мимолётных переживаний. Созданному буржуазными моралистами прописному образу благомыслящего человека, без труда умеряющего свои страсти разумом, он противопоставляет другой, по его мнению единственно жизненный и реальный, образ человека, в сознании которого сталкиваются самые противоположные побуждения и порывы, связанные сложнейшими взаимопереходами.
	— Анна Елистратова, «Лоренс Стерн»

Письма Лоренса Стерна

	Собираюсь написать грандиозную бессмыслицу, но, если удастся, — как человек смысла: в этом-то и зарыта собака.
	I am going down to write a world of Nonsense—if possible like a man of Sense—but there is the Rub.
	— Э. Монтегю (Montagu) июня 1764

	… моим замыслом было научить нас любить мир и наших ближних больше, чем мы любим, — таким образом, в [книге] я занимаюсь деликатными чувствами и душевными движениями, которые так сильно этому помогают.
	… my design in it was to teach us to love the world and our fellow creatures better than we do—so it runs most upon those gentler passions and affections, which aid so much to it.
	— супругам У. Джеймс 12 ноября 1767

	… я сочиняю в бешеном темпе <…> моё «Путешествие», от которого Вы будете плакать так же громко, как я смеялся. Если ж нет, я брошу заниматься сентиментальными описаниями и буду писать для тела, <…> но Вы — хорошее тело, а оно стоит доброго десятка мелких душонок.
	… I am fabricating at a great rate <…> my Journey, which shall make you cry as much as ever it made me laugh—or I’ll give up the Business of sentimental writing—& write to the Body—<…> but you are a good Body, & that’s worth half a Score mean Souls.
	— Ханне (Hannah) 15 ноября 1767

	… измучен духовно и телесно «Сентиментальным путешествием»; выходит, автор и в самом деле должен всё прочувствовать сам, иначе читатель ничего не почувствует…
	… was worn out, both his spits and body, with the 'Sentimental Journey;' 'tis true, then, an author must feel himself, or his reader will not…
	— графу … 28 ноября 1767