Стерн и Голдсмит (Теккерей)

«Стерн и Голдсмит» (англ. Sterne and Goldsmith) — биографический очерк Уильяма Теккерея, шестой и последний в цикле лекций «Английские юмористы XVIII века», изданном в 1853 году.

Цитаты

Едва ли можно было ожидать, что человек, имеющий такой родник [слёз], станет оберегать его, дабы оросить одну старуху, не блещущую красотой, в то время как столь бурный источник мог напоить десятки более молодых и привлекательных. <…> Лоренс Стерн, знаменитый шендианец, пленительный Йорик, кумир светского общества, очаровательный пастырь, на издание проповедей которого подписывался весь цвет общества, расположившийся в удобном кресле Рабле, только более мягком и изящном, <…> не только соперник, но и победитель настоятеля собора св. Патрика…

Rather it could not be expected that a gentleman with such a fountain at command, should keep it to arroser one homely old lady, when a score of younger and prettier people might be refreshed from the same gushing source. <…> Lawrence Sterne, the famous Shandean, the charming Yorick, the delight of the fashionable world, the delicious divine, for whose sermons the whole polite world was subscribing, the occupier of Rabelais's easy chair, only fresh stuffed and more elegant, <…> the more than rival of the Dean of St. Patrick's…

Сколько красок и выразительности необходимо, чтобы правдиво изображать жизнь на сцене, и сколько напыщенных слов и румян расходуется из-за тщеславия актёра. Публика верит ему; но может ли он сам поверить себе? <…> Мне кажется, Стерн обладал такой же виртуозной чувствительностью; он часто рыдал у себя в кабинете и, обнаружив, что слёзы его заразительны и приносят ему огромную популярность, воспользовался этим выгодным талантом и плакал по всякому поводу. <…> Юмор Свифта и Рабле, чьим продолжателем он лицемерно себя называет, изливается так же естественно, как поёт птица; при этом они не теряют своего мужественного достоинства, а смеются искренним великолепным смехом, как повелела им природа. Но этот человек — который умеет заставить вас смеяться и плакать тоже — никогда не оставляет читателя в покое, не даёт ему свободно вздохнуть; когда вы спокойны, он решает, что надо встряхнуть вас, и выделывает антраша или подкрадывается бочком и нашёптывает на ухо какую-нибудь гадость. Это великий шут, а не великий юморист. Он действует последовательно и хладнокровно; раскрашивает своё лицо, надевает шутовской колпак, стелет коврик и кувыркается на нём. Возьмите хотя бы «Сентиментальное путешествие» <…>. По мне весь этот трюк с ослом и всем прочим не стоит и ломаного гроша! Этот осёл уже появлялся на сцене с превеликим эффектом. В <…> [главе XXXII] седьмого <…> тома «Тристрама Шенди» <…>. Да, того, кто откажет этому очаровательному описанию в остроумии, юморе, трогательности, душевной доброте и подлинном чувстве, нелегко пронять и удовлетворить. А парой страниц ниже мы находим описание не менее прекрасное — пейзаж и люди чудесно нарисованы писателем, который обладает глубоким пониманием прекрасного и умеет тонко чувствовать…

How much of the paint and emphasis is necessary for the fair business of the stage, and how much of the rant and rouge is put on for the vanity of the actor. His audience trusts him: can he trust himself? <…> I suppose Sterne had this artistical sensibility; he used to blubber perpetually in his study, and finding his tears infectious, and that they brought him a great popularity, he exercised the lucrative gift of weeping, he utilised it, and cried on every occasion. <…> The humour of Swift and Rabelais, whom he pretended to succeed, poured from them as naturally as song does from a bird; they lose no manly dignity with it, but laugh their hearty great laugh out of their broad chests as nature bade them. But this man—who can make you laugh, who can make you cry, too—never lets his reader alone, or will permit his audience repose: when you are quiet, he fancies he must rouse you, and turns over head and heels, or sidles up and whispers a nasty story. The man is a great jester, not a great humourist. He goes to work systematically and of cold blood; paints his face, puts on his ruff and motley clothes, and lays down his carpet and tumbles on it. For instance, take the "Sentimental Journey" <…>. I'll not give thee one penny more for that trick, donkey and all! This donkey had appeared once before with signal effect. In <…> the seventh <…> volume of "Tristram Shandy" <…>. A critic who refuses to see in this charming description wit, humour, pathos, a kind nature speaking, and a real sentiment, must be hard indeed to move and to please. A page or two farther we come to a description not less beautiful—a landscape and figures, deliciously painted by one who had the keenest enjoyment and the most tremulous sensibility…

Самый любимый из английских писателей — может ли быть звание почётнее! <…> В настоящем [Голдсмит] строит на будущее воздушные замки или оплакивает прошедшее; он хоть сейчас улетел бы прочь, но клетка и суровая необходимость удерживают его. В чём очарование его стихов, его стиля и юмора? В его нежных сетованиях, ласковом сострадании, доброй улыбке, в трепетном сочувствии, в его слабости, в которой он сам признаётся? Наша любовь к нему — это наполовину жалость. Мы приходим домой взвинченные и усталые после дня жизненной борьбы, и этот нежный менестрель поёт нам. Кто причинит зло доброму бродячему арфисту? <…> он играет вам, давая наслаждение великим и малым, молодым и старым, офицерам в палатках и солдатам вокруг костра, женщинам и детям в деревнях, у чьих порогов он останавливается и поёт свои простые песни о любви и красоте. Его чудесная книга «Уэйкфилдский священник» открыла ему доступ во все замки и хижины Европы. <…> Никто не знает всех невзгод, которые Голдсмит испытал в начале своего литературного пути, да и сам он, с его жизнерадостным характером, забыл про них. <…> Приходишь в ужас, читая о тех оскорблениях, которым ему пришлось подвергнуться, — клевета, злословие, низкие насмешки, злобная жестокость, с которой извращались его самые обычные побуждения и поступки…

To be the most beloved of English writers, what a title that is for a man! <…> He passes to-day in building an air castle, for to-morrow, or in writing yesterday's elegy; and he would fly away this hour; but that a cage and necessity keeps him. What is the charm of his verse, of his style, and humour? His sweet regrets, his delicate compassion, his soft smile, his tremulous sympathy, the weakness which he owns? Your love for him is half pity. You come hot and tired from the day's battle, and this sweet minstrel sings to you. Who could harm the kind vagrant harper? <…> he plays to you; and with which he delights great and humble, young and old, the Captains in the tents, or the soldiers round the fire, or the women and children in the villages, at whose porches he stops and sings his simple songs of love and beauty. With that sweet story of the "Vicar of Wakefield," he has found entry into every castle and every hamlet in Europe. <…> Nobody knows, and I dare say Goldsmith's buoyant temper kept no account of all the pains which he endured during the early period of his literary career. <…> The insults to which he had to submit are shocking to read of,—slander, contumely, vulgar satire, brutal malignity perverting his commonest motives and actions…

Сердца, не менее отважные и непоколебимые, чем те, что бились в груди любого юмориста или поэта, каждый день терзаются и изнывают в тщетных усилиях и бесплодной борьбе с жизненными невзгодами. Разве мы не видим ежедневно разорившихся изобретателей, седовласых матросов, так и не дослужившихся до первого чина, непризнанных героев, отчаявшихся священников, адвокатов, влачащих голодную жизнь вдали от судебных палат, в чьи мансарды никогда не заглядывают клиенты, которые толпами стучатся внизу в двери преуспевающих шарлатанов? Если всем им трудно, то почему писатель должен быть исключением? <…> мужественно примем свою долю <…>. Я не могу себе представить таких королей и такие законы, которые благоприятствовали бы или, наоборот, препятствовали расточительности Голдсмита, или роковой любви Филдинга к удовольствиям… — вариант трюизмов

Hearts as brave and resolute as ever beat in the breast of any wit or poet, sicken and break daily in the vain endeavour and unavailing struggle against life's difficulty. Don't we see daily ruined inventors, grey-haired midshipmen, balked heroes, blighted curates, barristers pining a hungry life out in chambers, the attorneys never mounting to their garrets, whilst scores of them are rapping at the door of the successful quack below? If these suffer, who is the author, that he should be exempt? <…> accept our manly part in life <…>. I can conceive of no kings or laws causing or curing Goldsmith's improvidence, or Fielding's fatal love of pleasure…

Перевод

В. А. Хинкис, 1977