Письма Бориса Стругацкого

Здесь процитированы письма Бориса Стругацкого.

Цитаты

Борису Штерну

В СССР есть только два журнала, которые печатают ф[антасти]ку более или менее регулярно: «Техника — молодёжи» и «Знание — сила». Оба журнала предпочитают (от греха подальше) либо отечественную техническую, либо переводную литературу этого жанра. Оба журнала окружены жадной толпой старых заслуженных авторов, а равно и молодых напористых халтурщиков, точно знающих, на какой стороне у бутерброда масло. — 7 марта 1973

И уж я совсем не говорю о пароксизмах идеологической лихорадки, когда со страхом раскрываешь газету, со страхом берёшь телефонную трубку и вообще хочется залезть в унитаз и спустить за собой воду. — 3 декабря 1973

Сок надежд ядовит и пагубен в наше шибко стохастическое время! В наше время писатель должен относиться к вопросам публикации в точности так же, как к игре в спортлото. И на устах его должна постоянно блуждать ироническая усмешка всепонимания. Что касается публикации «Пикника», то упомянутая усмешка блуждает у меня уже не только на устах, но и по всему телу. — 25 августа 1975

«Маска» мне не шибко понравилась. Хотя из того, что последнее время у нас публикуется, это, несомненно, лучшее. Лем — это Лем! Но в сравнении с «Солярисом» и даже с «Непобедимым» это, безусловно, безделка (если не сказать — подделка). — 11 сентября 1976

Избыток кислотности всё ещё наблюдается в Ваших рассуждениях о «широких спинах Стругацких, загородивших-де всё шоссе, не проехать, не пройти, мать их за ногу». Кому бы и жаловаться, да только не Вам с Вашим уже устоявшимся стилем, чертовски характерным одесским подъ…цем, с умением увидеть смешное там, где смешного на самом деле — чуть. Если Вам (лично) кто и загораживает дорогу, то уж не Стругацкие, а скорее Шекли. Да и можно ли на самом деле загородить дорогу? Почему Ньютон (или Дарвин) так далеко видели? Хрестоматийный ответ: ибо он, Дарвин (или Ньютон?) стоял на плечах гигантов. Что, в конце концов, такого сделали Стругацкие? Да они просто применили уэллсовские принципы к современной советской фантастике — так сказать, вскарабкались на спину гиганту. — 30 октября 1976

«Рыбу» я давал многим. Всем нравится. Хороший рассказ, но непечатный. Должен Вам сказать (не без издёвочки), что нет ничего проще писать хорошие, но непечатные рассказы. — 7 июня 1977

В «Рыбе» есть хулиганство, воля автора, свобода. И никакой морали. Есть в ней что-то от Воннегута, которого я очень люблю. Любит людей и постоянно издевается над ними. Это великое искусство: издеваться, любя. По сути, это умение издеваться над собой. Самому себе морали не прочтёшь. А издеваться над собой научиться можно. — 9 августа 1977

Повесть Вы написали приятную. <…> Восторгов она не вызывает, но читается с удовольствием. Буду давать её читать направо и налево. Недостатки, разумеется, имеют место, но их довольно трудно конкретизировать. Например, у меня осталось чёткое ощущение, что временами стиль нарушается и вместо очаровательной хохмаческой трепотни начинает переть какая-то псевдореалистическая тягомотина (переживания, психология и пр.). <…> Главный недостаток повести <…> состоит в том, что Вы написали повесть там, где материал есть только для рассказа. Посудите сами: стержень всего — обнаружение каната на полюсе и объяснение этого феномена. Т. е., имеем историю о том, что на некой планете была такая вот легенда, герой-учёный добрался до полюса, чтобы легенду развенчать, а оказалось… и т. д. Это — типичный рассказ, причём, по определению, хохмаческий. Вы же завернули вокруг этой нехитрой (хотя и приятной, не спорю) хохмы целое повествование, придумали сложный мир, развернули систему социальных отношений, тут и любовь, и трагедия драконьего племени, и чёрт в стуле. Читать всё это интересно и приятно, не возражаю. Но прочитав, неизбежно задаёшься вопросом: ну и что? Если бы это был рассказ на 15–20 страниц, такой вопрос не возник бы. Просто не успел бы сформироваться. А здесь — целый мир, и ждёшь, что это всё зачем-то будет нужно, что не зря автор разворачивает перед нами целую социальную панораму. А оказывается, что весь этот «Капитал» создан для того, чтобы объяснить насчёт каната. Несерьёзно. Представьте себе, что «451 градус по Фаренгейту» кончается так: «Академик Уебл выключил рубильник. Да, этот вариант мира не проходит, подумал он. Надо искать другие пути». А? Вот тошнота-то! — 3 января 1978

Ваш рассказ более всего напомнил мне мастерски рассказанный, неприличный, но в общем-то остроумный анекдот. Слушаешь, заливаешься хохотом (рассказчик — мастер!), с некоторой неловкостью поглядываешь на плюс-десь-дам, а потом спохватываешься: что же тут, собственно, было смешного? Понимаете, Боря, Вы — мастер, Вы — умелец, у Вас — стиль и манера, какой более ни у кого в России нет. Но (такое у меня впечатление) Вы так и не научились пока отличать хороший сюжет от среднего. Это поразительно. Вы второй в моей коллекции ТАЛАНТЛИВЫЙ писатель, постоянно путающий (когда речь заходит о сюжете) божий дар с яичницей. Ну как может человек со вкусом строить повествование на чисто казанцевской идее оплодотворения Земли, да ещё припутывать сюда зачем-то хроноклазм? Или это пародия? Для пародии слишком громоздко. Хотите показать читателю гигантский Никс Олимпика? Но зачем? Чем он бедняга, виноват?! И вообще к чему такой эксгибиционизм? А ведь написано-то мастерски! И смешно, и изящно, и лаконично, и — ни о чём. Уму непостижимо! — 17 июля 1983

О чём Ваша «Никс Олимпика»? О том, что жизнь на Земле произошла вследствие совокупления Марса с Землёй в условиях хроноклазма? Оргазм с хроноклазмом — и более ничего! Я ругал Вас не за то, что в рассказе нет ИДЕИ — да гори она огнём. Я ругаю Вас за отсутствие сюжета! <…> Есть довольно произвольный набор событий (в том числе смешных), нанизанных на казанцевскую бредятину. И никакого противоречия в моих словах нет. Да, я хихикал, пока читал, да, я наслаждался (местами) и образностью, и языком, да, эмоции мои работали, но… Но! Я, как и всякий нормальный читатель, ждал: как автор выберется из созданной ситуации? И — пшик. Чушь. Не смешно. При чём здесь?.. Зачем ему понадобилось?.. Экая ерунда. Вот как развиваются читательские эмоции по мере чтения. Представьте себе, что «Чья планета?» обрывается в том месте, где три (или уже четыре?) экипажа спорят, кому ставить бакен, и дальше идёт: «Бел Амор проснулся и уставился в потолок. Ну и чушь же снится после хорошей выпивки, подумал он». А? Что, блевать побежали? То-то же. Заметьте, что стоит у рассказа отбросить пяток последних строк и заменить их какой-то чушью, чтобы рассказ сразу же стал ни о чём! Мгновенно! Вы хотели написать о писателе-фантасте? Что ж, это мысль. Гор всю жизнь пытался это сделать, но так ни хрена и не сумел. <…> Но за основу возьмите «Рыбу любви». Очень интересно может получиться. Используйте такой приём: герой Ваш пишет, и его затягивает в им же написанные обстоятельства. Правда, мы что-то вроде этого использовали в нашей последней повестухе, но там этот приём почти не виден, а Вы сделайте его стержнем. При Вашей фантазии, да при Вашем стиле, да при Вашем желании похулиганить — ах, какую повестушку можно было бы сделать! А в самые критические моменты появляется редактор и сурово говорит: «Нет, это не пойдёт… это вы уберите…» — герой остаётся жив, хотя через задний проход его уже проникли особые разумные существа, цивилизация коих имеет целью превратить всё говно на свете в конфетку… — 24 августа 1983

Вы же молодой человек! Сюжеты и идеи должны кипеть в Вас, как газировка! — 29 июля 1987

Геннадию Прашкевичу

Если не указано, иное то.

Что нас тогда раздражало, так это абсолютное равнодушие литкритики. После большой кампании по поводу «Туманности Андромеды» они, видимо, решили, что связываться с фантастикой — всё равно, что живую свинью палить: вони и визгу много, а толку — никакого… — 19 августа 1988

— Уэллс первым понял (и продемонстрировал), как невероятно эффективен в фантастике юмор, как украшает он Мир Чуда, как способен он усиливать достоверность этого мира. Он обладал неистовым воображением, равного которому не было ни у кого в его веке, а в следующем — лишь один Станислав Лем сумел, может быть, с ним сравниться. <…> И первый (кажется, единственный из писателей) ощутил он дух надвигающегося XX века, кроваво-дымную ауру его уловил и даже, вроде бы, услышал беспощадные трубы, призывающие „очеловечить человека, пропустив его через горнило невыносимых страданий!“. Он создал книги, которые, прочитав, ты проносишь с собою через всю свою жизнь, „и в горе, и в радости, и в беде, и в счастье“ (помнится, в самые страшные дни блокады, в январе 1942 года, приткнувшись к сочащемуся светом и холодом окошку, читал я «Войну миров», и ведь — клянусь! — как-то ухитрялся забыть в эти минуты окружающую меня безнадёжную безнадёжность!). Этот его (почти внезапный) уход в страну Суконного Реализма мне, молодому энтузиасту, всегда казался каким-то „предательством“; что-то от Льва Толстого с его уходом из Великой литературы в пыльную религию чудилось мне в этом. И только с годами начинаешь понимать, что Фантастика — да, это Страна, да, огромная, да, почти без берегов, но это страна экзотическая, страна победившего Чуда, страна торжествующего воображения. А вокруг — куда деваться? — лежит необъятный, скучный, осточертевший, суконный, но непобедимо РЕАЛЬНЫЙ мир, и мы ведь, все как один, от мира сего! И все самое главное происходит в этом мире. — 16 октября 2009

… Евгений Павлович Брандис <…> — исключительно добрый, тихий, приветливый, навсегда ушибленный борьбой с космополитизмом образца 48-го года <…>. А корифеи тогдашние — Геннадий Гор, Г. Мартынов, тем более — Гранин, — с нами не общались, это было совсем другое поколение и как бы другой „позисьен сосиаль“. А на самом деле либо мы их не хотели, либо они нас. <…> Конечно, и сознательным было наше экспериментаторство [с 1965] („Давай сделаем, как у Кафки, чтобы реальность нечувствительно переходила в бред…“), и одновременно из души пёрло („Нет, что это за херня получается: скучно, суконно, ни у кого не украдено, но и не своё. Надо как-то по-другому пробовать. Откуда я знаю, как? По-другому!“). И — твёрдая неисчезающая убеждённость: каждая новая вещь должна быть не похожа на предыдущие и ни на какие вообще. Желательно — в масштабе всей литературы, а в крайнем случае — хотя бы в пределах личного опыта. — 8 октября 2010

Мы хотели писать ПРАВДУ. И мы не хотели подлаживаться под начальственные вкусы. Если бы на дворе не стояла вторая половина 50-х, если бы Оттепель задержалась, мы ни за что не стали бы писателями: нас бы просто никто не опубликовал, с нашим-то идеологически невыдержанным правдолюбием. Либо пришлось бы променять право первородства на чечевичную похлебку, что представляется мне сейчас маловероятным: мы же были комсомольцы, мы от своих убеждений не отказывались. Хотя, возможно, на некий компромисс и согласились бы. В конце-то концов… Ведь так хотелось опубликоваться: „хоть что-нибудь, хоть самый маленький рассказик!..“ Но Оттепель состоялась. Отчётливо повеяло ветром перемен. Странные и непривычные статьи появились в „Литературке“ и в „Новом мире“. И треснули идеологические обручи! Самый трусливый редактор почуял вокруг себя большие перемены, стало — „МОЖНО“, и уже готов он был воскликнуть „доколе!“, но, разумеется, промолчал, а просто дал ход лежавшим у него в шкафу приличным текстам („сколько можно печатать говно? Вот же есть вполне достойные рукописи!“). Так началось вторжение братьев Стругацких в литературу. По сути — случайность, стечение внешних обстоятельств, „везуха“, если угодно. И они, братья Стругацкие, действительно могли бы ещё…надцать лет писать <…> о драматической, исполненной трагедии борьбе упорного коммунистического человека с непокорной Природой. Но внешние обстоятельства не стояли на месте. <…> А потом был XXII съезд, усугубивший понимание. И „историческая встреча Н. С. Хрущёва с представителями творческой интеллигенции“, словно молнией осветившая истинное положение дел до самых тёмных закоулков: нами правят жлобы и невежды, которые под коммунизмом понимают что-то совсем иное — поганое, жлобское, срамное („общество, в котором народ с наслаждением исполняет все указания Партии и Правительства“), — и, пока они у власти, ни о каком Справедливом Обществе не может быть и речи. Какие-то (жалкие) надежды ещё оставались, тлели ещё: не может же быть, чтобы всё это не переменилось, убрали же этого лысого дурака-кукурузника. Но тут подоспел 1967 год: пятидесятилетие ВОСР и нам показали кузькину мать, так что лысого дурака мы уже вспоминали с нежностью. Оставалось (в нашем политическом образовании) поставить последнюю точку. И танки в Праге её поставили. — октябрь 2010

Как приходили идеи — вопрос совершенно некорректный. Могу повторить уже говоренное. Приходили и поодиночке, и короткими очередями, и вдруг налетали как подёнки на свет — трепещущим облачком. Некоторые — из пальца, другие с потолка, а третьи вообще неизвестно откуда — из житейского сора, не ведая, как водится, стыда. Иногда (редко) — во сне, ещё реже выскакивали из нас обоих одновременно (в этих случаях АН, как человек военный, вчера из казармы, имел обыкновение констатировать: „С тобой хорошо говно есть — изо рта выхватываешь“), но, как правило, — из бесконечных обсуждений, из жестоких споров и полезных разногласий. Установить сколько-нибудь уверенно конкретного автора той или иной идеи сейчас совершенно невозможно (как, впрочем, и всегда). — декабрь 2010

„И какой же мальчик не любит читать фантастику“? Но у нас эта любовь почему-то с возрастом не отсохла (как неизбежно отсыхает у всех интерес к фантикам и лапте). Почему-то вдруг мы почувствовали себя „знатоками и ценителями“. Вполне отдавая должное Толстому, Чехову и Хемингуэю, всё-таки предпочитали „Аэлиту“ „Хмурому утру“ и даже „Петру Первому“. И почему-то хотелось написать что-то аналогичное <…>. Наверное, это какое-то свойство характера (пусть психологи скажут — какое именно), которое развилось в нас, попавши в благоприятные условия. Какая-то разновидность импринтинга <…>… В нашем поле зрения случайно оказалась (хорошая!) фантастика, а мы оказались склонны к импринтингу. <…> Мы никогда не стремились за кордон. Поездить, „места посмотреть“, — да, мы были не против (хотя и без всякого энтузиазма), но жить там, уехать навсегда, бросить здесь всё — друзей, родных, читателей, чёрт возьми, по сути, чёрт возьми, работу <…>. Нет, ребята, ни за что! Мы уж как-нибудь переможемся под сусловыми, романовыми и майорами рябчуками. Хрен с ними, в конце концов, к ним можно ведь и привыкнуть, как привыкают к хронической болезни — в промежутках между обострениями. Что же касается возможности видеть и понимать тот мир — это, конечно, потеря, но не такая уж и существенная: какое нам, по сути, до него дело? Наш мир — здесь, во всём своём неописуемом многообразии, затхлый, суконно скучный, удивительный, невероятно сложный, поразительно иногда поганый и совершенно неисчерпаемый в своих радостях. „Здесь Родос, здесь прыгай!“ — мы понимали этот древний анекдот по-своему и повторяли его друг другу даже с некоторой гордостью, хотя и не без горечи, разумеется. — 4 декабря 2010

О, марочки мои, марочушечки! Я филателист-тиффози с 1948 года (когда попал мне в руки только что вышедший, новейший каталог марок СССР — лучший из всех каталогов того времени). С тех пор чего я только не собирал <…>. Последние десять лет, постарев и остепенившись, прочно и навсегда остановился на теме „Почта РСФСР. 1917–1923“. Письма, открытки, бандероли того времени, почти бесконечное разнообразие тарифов, инфляционных переоценок, тщательно изученный великими предшественниками и тем не менее таящий новые и новые открытия, открытьица, неожиданности и нюансы мир. Мир, куда можно нырнуть с головой. Где ты — все: и Колумб, и Пётр, и Билл Гейтс в одном лице. О марочки вы мои, марочушечки! Только вы одни мне никогда не измените! — 8 декабря 2010

Болезни — паршивая штука, но зато как прекрасны внезапные приступы здоровья!. <…> И не следует ждать от Вашего персонажа ни откровений, ни гражданских эскапад, ни интеллектуальных спуртов. Он просто отвечает на вопросы. Как умеет. Как отвечал на вопросы всю жизнь, только раньше это были животрепещущие, отборные и свои, а теперь — с бору по сосенке и чужие. Раньше самое увлекательное было — беллетризовать ответ, а сейчас наступило время «высочайших достижений нейтронной мегалоплазмы»… — апрель 2011

Практически ничего не знаю о Жюле Верне. Снимаю шляпу, встаю, когда он входит, изображаю на лице искательную улыбку, а сам думаю раздражённо: ну, старый… что же ты сделал из литературы? Скольких читателей сбил с панталыку? Какое оружие дал в руки нашим педантичным суходралам?.. Впрочем, подозреваю, что господин был достойнейший и для своего времени, вероятно, — образцовый. И вообще — разбудил Уэллса! — 11 октября 2011

О письмах

	Письма БН вплоть до 63-го года включительно <…> утрачены — увы! — безвозвратно. — в комм. там же к «Стране багровых туч» упомянул, что «подавляющее большинство <…> того периода»
	— Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному», 1999