Модест Петрович Мусоргский

Моде́ст Петро́вич Му́соргский (9 (21) марта 1839, с. Карево Торопецкого уезда Псковской Губернии — 16 (28) марта 1881, Санкт-Петербург) — русский композитор реалистического направления. член «Могучей кучки», автор опер, камерно-вокальных и программных инструментальных (фортепианных и оркестровых) сочинений.

Модест Мусоргский (1870 год)

Цитаты

• Невинные ангелы — дети упражняются с помощью тщательно выструганных фузей в применении теории Мальтуса и терпеливо ждут начальника, более взрослого невинного ангела, который, в свою очередь, ждёт архиначальника, на этот раз юного телеграфиста «на посылках» с зевсовыми громами на погонах и околышке и с бабьим лицом. В Pärlaga я слышал дикие воинственные крики каких-то человеческих снетков, видел издали знамёна, значки, сабли, фузеи…. оных снетков обучает, говорит какой-то гусарский офицер. На плацпарадах видны дефилирующие легушата с отвислыми животами, ноги колесом и тоже с доморощенными фузеями….Что то будет? Даже петухи выкрикивают марши! что-то будет?… (из письма В. В. Стасову от 12 июля 1872 г.)

• Быть может, я боюсь техники, ибо я плох в ней? Однако же за меня кой-кто постоит в искусстве по этой части. Я, например, терпеть не могу, когда хозяйка про хороший пирог, приготовленный, а особенно съедаемый, говорит: «мильон пудов масла, пятьсот яиц, целая гряда капусты, 150 1/4 рыб»… Ешь пирог, и вкусен он, да как услышишь кухню, так и представляется кухарка или повар, всегда грязные, отрезанная голова каплунши на лавке, распоротая рыба на другой, а иногда и рядом, чья-нибудь кишка выглядывает из решета (словно пруссаки почтили посещением), а чаще представляется засаленный фартук, сморканье в него, в тот фартук, которым потом оботрут края блюда с пирогом, чтобы чище было…. ну, пирог менее вкусен становится. В зрелых художественных произведениях есть та сторона целомудренной чистоты, что начни грязною лапой водить — мерзко станет. (там же)

• На первом показывании 2-го действия «Сорочинской» я убедился в коренном непонимании музыкусами развалившейся «кучки» малорусского комизма: такою стужей повеяло от их взглядов и требований, что «сердце озябло», как говорит протопоп Аввакум. Тем не менее я приостановился, призадумался и не один раз проверил себя. Не может быть, чтобы я был кругом не прав в моих стремлениях, не может быть. Но досадно, что с музыкусами развалившейся «кучки» приходится толковать через «шлагбаум», за которым они остались. (из письма А. А. Голенищеву-Кутузову от 10 ноября 1877 г.)

• В человеческих массах, как в отдельном лице, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем еще не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовал — вот задача-то! Восторг!

• Если звуковое выражение человеческой мысли и чувства простым говором верно воспроизведено у меня в музыке, и это воспроизведение музыкально-художественно, то дело в шляпе.

• Какую речь не услышу, кто бы ни говорил (главное, что бы ни говорил), уж у меня в мозгах работается музыкальное изложение такой речи.

• Прошло время писаний на досуге: всего себя подай людям — вот что теперь надо в искусстве.

• Прошлое в настоящем — вот моя задача.

• Тончайшие черты природы человека и человеческих масс, назойливое ковырянье в этих мало изведанных странах и завоевание их — вот настоящее призвание человека.

Цитаты о Мусоргском

Модест Мусоргский,
портрет работы Репина
(1881 год)

Не так ли и всё у нас в России? Громадные силы, которым какая-то Плевна роковым образом мешает выйти в открытое поле и сразиться как следует. Но силы эти всё-таки есть. Какой-нибудь Мусоргский и в са́мом своём безобразии говорит языком новым. Оно некрасиво, да свежо. И вот почему можно ожидать, что Россия когда-нибудь даст целую плеяду сильных талантов, которые укажут новые пути для искусства. Наше безобразие всё-таки лучше, чем жалкое бессилие, замаскированное в серьёзное творчество, как у Брамса и т.п. немцев.

— Пётр Чайковский, из письма Н.Ф. фон-Мекк, 1877

Но есть известные пределы, за которые никому переходить не дозволяется. Чтобы не вдаваться в технические подробности, скажу только, что всякое нарушение гармонического закона только тогда красиво, как бы оно ни было резко, когда оно происходит под влиянием давления мелодического начала. Другими словами, диссонанс должен разрешиться или путем гармоническим или мелодическим. Если нет ни того, ни другого, то происходит просто безобразие a la Мусоргский.

— Пётр Чайковский, из письма Н.Ф. фон-Мекк, 1878

Близкие к нему люди не могли надивиться счастливой перемене; находили и в наружности его неожиданное изменение к лучшему; силы и бодрый вид, здоровый взгляд возвращались, надежда начала возрождаться у искренних почитателей Мусоргского. <…> Вдруг совершился с ним какой-то неожиданный переворот: наступили новые страшные симптомы, паралич поразил руки и ноги, и в немного дней его не стало. Полное сознание и память не покидали его почти до последней минуты.

— Владимир Стасов, «О последних днях Мусоргского», 1881

Между прочими занятиями, я исполнил здесь два намерения, которые давно собирался осуществить, а именно, познакомился с двумя до сих пор бывшими мне неизвестными произведениями: «Хованщиной» Мусоргского и «Парсивалем» Вагнера. В «Хованщине» я нашёл именно то, чего ожидал: претензию на реализм, своеобразно понимаемый и применённый, жалкую технику, бедность изобретения, от времени до времени талантливые эпизоды, но в море гармонической нескладицы и манерности, свойственной кружку музыкантов, к которым Мусоргский принадлежал. Совсем другое впечатление производит «Парсиваль»...

— Пётр Чайковский, из письма Н.Ф. фон-Мекк, 1884

	Вкусы кружка тяготели к Глинке, Шуману и последним квартетам Бетховена. Восемь симфоний Бетховена пользовались сравнительно незначительным расположением кружка. Мендельсон, кроме увертюры «Сон в летнюю ночь», «Hebriden» и финала октета, был мало уважаем и часто назывался Мусоргским «Менделем».
	— Николай Римский-Корсаков, «Летопись моей музыкальной жизни»

У Балакирева я в первый раз увидал и Мусоргского. Их тогда было два брата: один носил ещё форму гвардейского офицера, а другой, автор «Бориса Годунова», только что надел штатское платье, не оставшись долее в полку, куда вышел, если не ошибаюсь, из училища гвардейских подпрапорщиков. Тогда это был ещё светский jeune homme’чек, франтоватый, приятного вида, очень воспитанный, без военных ухваток. Он держался с Балакиревым как ученик с наставником, но без всякой лести или подслуживанья. Они при мне часто играли в четыре руки и вели разговоры на те темы, которыми весь их кружок так горячо жил. Мусоргский пробовал себя уже как композитор, но к крупным своим вещам он приступил позднее. Его новаторские идеи уже владели им, и Балакирев очень им сочувствовал. Даргомыжский задумал тогда своего «Каменного гостя». Идея полного слияния поэтического слова с музыкальным звуком была всем им дорога.

— Пётр Боборыкин, «Воспоминания», 1906-1913

А вот и Модест Петрович Мусоргский. При появлении его Владимир Васильевич громко и радушно раскрывает свои широкие объятия; начинается громкий пластический доклад подвижного бутуза «Модестиуса». Без всяких упрашиваний он быстро подходит к роялю, и вот уже начинают кувыркаться перед слушателями характерные неожиданные звуки звонких смешных речитативов, подхватываемых хриповатыми живыми словами композитора, и публика уже не может удержаться от восторженного хохота.

— Илья Репин, «Далёкое близкое», 1912-1917

А.П.Бородина любили все: он был заразительно красив и нов, а М.П.Мусоргского хоть и не все ценили, но все поражались его смелостью и жизненностью, и никто не мог устоять от громкого хохота при исполнении, им самим особенно, его комических типов и неожиданно живых характерных речитативов. Ax, нельзя без тоски вспомнить и сейчас, что Владимиру Васильевичу не посчастливилось дожить до наших дней признания всей Европой нашего самородного гения русской музыки ― Мусоргского! В те времена все строго воспитанные в наркотически-сладких звуках романтизма наши опекуны музыкальных вкусов даже не удостаивали запомнить имя тогда уже вполне определившегося родного гения. И даже такой излюбленный, популярный писатель, как Салтыков-Щедрин, на вопрос поклонников Мусоргского, интересовавшихся его мнением о Мусоргском и полагавших, что он почувствует близкое своей натуре в звуках создателя новой комической музыки, ― ответил едкой карикатурой своего сатирического пера. Весь Петербург читал этот пасквиль на молодой талант, закисая от смеха; смешно рассказывалось, как некий громкий эстет выставил на суд знатоков свой доморощенный талант и как сей едва-едва протрезвевший талант промычал свою новую арию на гражданскую тему: об извозчике, потерявшем кнут.

— Илья Репин, «Далёкое близкое», 1912-1917

Вся страна представляла полную свободу веселья молодой жизни просвещённого народа. Всё это время у Владимира Васильевича <Стасова> было особо радостное настроение. Одна печаль глодала его сердце: он часто обрывался мысленно на Мусоргского: «Ах, что это теперь, с нашим бедным Мусорянином?!» Уже не раз Владимиру Васильевичу приходилось выручать своего гениального друга, опускавшегося в его отсутствие на самое дно. В самом деле невероятно, как этот превосходно воспитанный гвардейский офицер, с прекрасными светскими манерами, остроумный собеседник в дамском обществе, неисчерпаемый каламбурист, едва оставался без Владимира Васильевича, быстро распродавал свою мебель, своё элегантное платье, вскоре оказывался в каких-то дешёвых трактирах, теряя там свой жизнерадостный облик, уподобляясь завсегдатаям типа «бывших людей», где этот детски веселый бутуз с красным носиком картошкой был уже неузнаваем. Неужели это он? Одетый, бывало, с иголочки, шаркун, безукоризненный человек общества, раздушенный, изысканный, брезгливый… О, сколько раз, возвратясь из-за границы, Владимир Васильевич едва мог отыскать его где-нибудь в подвальном помещении, чуть не в рубище… До двух часов ночи просиживал Мусоргский с какими-то тёмными личностями, а иногда и до бела дня. Ещё из-за границы всех своих близких Владимир Васильевич бомбардировал письмами, прося известия о нём, об этом таинственном теперь незнакомце, так как никто не знал, куда исчез Мусоргский…

— Илья Репин, «Далёкое близкое», 1912-1917

В «Борисе Годунове» Мусоргским с потрясающей силой нарисован своеобразный представитель этой бродяжной России ― Варлаам. На русской сцене я не видел ни одного удовлетворительного Варлаама, и сам я не в совершенстве воплощал этот образ, но настроение персонажа я чувствую сильно и объяснить его я могу. Мусоргский с несравненным искусством и густотой передал бездонную тоску этого бродяги ― не то монаха-расстриги, не то какого-то бывшего церковного служителя. Тоска в Варлааме такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смеяться, выдумать что-нибудь этакое разгульно-пьяное, будто бы смешное. Удивительно изображен Мусоргским горький юмор Варлаама ― юмор, в котором чувствуется глубокая драма. Когда Варлаам предлагает Гришке Отрепьеву с ним выпить и повеселиться и когда он на это получает от мальчишки грубое: «Пей, да про себя разумей!»

— Фёдор Шаляпин, «Моим детям», 1932

	Истинная, чистая музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения в глубине души, понимаете?
	— Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина», 1936

	Достижения Даргомыжского в области правильной выразительной мелодической декламации общепризнаны. Велико воздействие, оказанное «Каменным гостем» на композиторов «новой русской школы», в особенности на Мусоргского. «Великий учитель музыкальной правды» (так называл Мусоргский Даргомыжского) нашёл решение одной из проклятых проблем оперной музыки ― проблемы соединения слова с вокальной мелодией.
	— Арнольд Альшванг, «Проблемы жанрового реализма», 1939

Нотки презрения и недоумения звучат по адресу Мусоргского в «Летописи» Римского-Корсакова — считалось, что он ничего не умеет докончить и завершить, что он забулдыга (Эдгар По был тоже забулдыгой), да ещё одержимый манией величия. Одним словом, он был мытарем среди праведных и приличных фарисеев. <…> Его последние годы жизни — это настоящее человеческое «дно», на которое опустился, подобно Верлену, Бодлеру и Эдгару По, великий русский музыкант. Как и последний, он рано сгорает — в белой горячке, подобранный на улице, — одинокий, потерявший давно связь не только с музыкальными друзьями, но и вообще с тем обществом, к которому, в качестве блестящего гвардейского офицера, ранее сам принадлежал. :51-53

— Леонид Сабанеев, «О Мусоргском», 1939

	По стопам великого Глинки пошёл и его младший краснолицый брат Мусоргский, который тоже беспробудно пил и к тому же на поверхности своей души был почти коммунистом, отчего и не хотел скрывать от народа прозаическую правду о самом себе.
	— Юрий Ханон, «Серия разоблачений», 1993

	Тогда в консерватóрской среде ещё ходили красивые легенды о Петербургской “запойной коммуне” Мусоргского. Ради справедливости нужно сказать, что в легендах этих содержалось очень мало действительного знания о той, попросту говоря, общей пьяной ночлежке, в которой заканчивал свою жизнь “великий краснолицый Модест”.:7
	— Юрий Ханон, «Скрябин как лицо», 1995

См. также

• Михаил Глинка
• Николай Римский-Корсаков
• Александр Бородин
• Пётр Чайковский