Артист лопаты
«Артист лопаты» — третий сборник (цикл) Варлама Шаламова из 28 очерков и рассказов о колымских, а также вишерских лагерях.
Цитаты
правитьРучкиных в больнице много. Ручкин — это кличка — примета: повреждена, значит, рука <…>. | |
— «Бизнесмен», 19 |
Докурив свою папиросу и тщательно растоптав, растерев окурок на камнях своими сапогами, Киселёв уходит. И хоть мы знаем, что Киселёв нарочно измельчил, растоптал свой окурок, чтобы нам не досталось и единой табачинки, ибо прораб видел воспалённые жадные глаза, арестантские ноздри, вдыхающие издали дым этой киселёвской папиросы, — всё же мы не можем справиться с собой и все четверо бежим к растерзанной, уничтоженной папиросе и пытаемся собрать хоть табачинку, хоть крупиночку, но, конечно, собрать хоть крошку, хоть пылинку не удаётся. И у всех у нас на глазах слёзы, и мы возвращаемся в свои рабочие позиции… | |
— «Инженер Киселёв», 1965 |
Моральная граница, рубеж очень важны для заключённого. Это — главный вопрос его жизни. Остался он человеком или нет. <…> | |
— там же |
Конечно, пальцы, намертво, навсегда обнявшие черенок лопаты или кайловище, — не разогнутся в один день лёгкой работы — на это нужно год или больше безделья. | |
— «Любовь капитана Толли», 1965 |
Когда стало теплей, к весне, начинались белые ночи, и в лагерной столовой начались страшные игры «на живца». На пустой стол клали пайку хлеба, потом прятались в угол и ждали, пока голодная жертва, доходяга какой-нибудь, подойдет, завороженный хлебом, и дотронется, схватит эту пайку. Тогда все бросались из угла, из темноты, из засады, и начинались смертные побои вора, живого скелета — новое развлечение, которого я нигде, кроме «Джелгалы», не встречал. Организатором этих развлечений был доктор Кривицкий, старый революционер, бывший заместитель наркома оборонной промышленности. Вкупе с журналистом из «Известий» Заславским, Кривицкий[1] был главным организатором этих кровавых «живцов», этих страшных приманок. | |
— там же |
— «Крест», 1959 |
Синие глаза выцветают. В детстве — васильковые, превращаются с годами в грязно-мутные, серо-голубые обывательские глазки; либо в стекловидные щупальцы следователей и вахтеров; либо в солдатские «стальные» глаза — оттенков бывает много. И очень редко глаза сохраняют цвет детства… | |
— «Первый чекист», 1964 |
Звякнул замок, дверь открылась, и поток лучей вырвался из камеры. В открытую дверь стало видно, как лучи пересекли коридор, кинулись в окно коридора, перелетели тюремный двор и разбились на оконных стеклах другого тюремного корпуса. Всё это успели разглядеть все шестьдесят жителей камеры в то короткое время, пока дверь была открыта. Дверь захлопнулась с мелодичным звоном, похожим на звон старинных сундуков, когда захлопывают крышку. И сразу все арестанты, жадно следившие за броском светового потока, за движеньем луча, как будто это было живое существо, их брат и товарищ, поняли, что солнце снова заперто вместе с ними. | |
— там же |
— Самое главное — пережить Сталина. Все, кто переживут Сталина, — будут жить. Вы поняли? Не может быть, что проклятия миллионов людей на его голову не материализуются. Вы поняли? Он непременно умрёт от этой ненависти всеобщей. У него будет рак или ещё что-нибудь! — слова профессора медицины Я. М. Уманского в 1946 г.; начало упомянуто в «Курсах» | |
— «Вейсманист», 1964 |
— Слушайте, — сказал Ступницкий. — Немцы бомбили Севастополь, Киев, Одессу. | |
— «Июнь», 1959 |
Суп, первое блюдо, тоже было по лендлизу — запах свиной тушенки и мясные волокна, похожие на туберкулезные палочки под микроскопом, попадались в обеденных мисках каждому. | |
— «Май», 1959 |
Мы привыкли к щёлканью винтовочных затворов, заучили наизусть предупреждение конвоира: «Шаг влево, шаг вправо — считаю побегом — шагом арш!» — и мы шли, и кто-нибудь из шутников, а они есть всегда в любой, самой тяжёлой обстановке, ибо ирония — это оружие безоружных, кто-нибудь из шутников повторял извечную лагерную остроту — «прыжок вверх считаю агитацией». Подсказывалась эта злая острота неслышно для конвоира. Она вносила ободрение, давала секундное, крошечное облегчение. Предупреждение мы получали четырежды в день: утром, когда шли на работу, днём, когда шли на обед и с обеда, и вечером — как напутствие перед возвращением в барак. И каждый раз после знакомой формулы кто-то подсказывал замечание насчёт прыжка, и никому это не надоедало, никого не раздражало. Напротив — остроту эту мы готовы были слышать тысячу раз. | |
— «Ключ Алмазный», 1959 |
Этот сорт обуви только назывался бурками. Это была местная модель — экономная продукция военного времени. Бурки сотнями тысяч кроились из старых, изношенных ватных стёганых брюк. Подошва делалась из того же материала, прошитого несколько раз и снабжённого завязочками. К буркам давались фланелевые портянки — так обували рабочих, добывающих золото на пятидесяти-шестидесятиградусном морозе. Эти бурки расползались через несколько часов при работе в лесу — они рвались о сучья, о ветки; через несколько дней — при работе в золотом забое. Дыры на бурках чинились в ночных сапожных мастерских на живую нитку. К утру починка бывала произведена. На подошву нашивали слой за слоем, обувь окончательно приобретала бесформенный вид, становилась похожей на берег горной реки, обнажённый после обвала. | |
— там же |
Арестантский этап <…>. | |
— «Первый зуб», 1964 |
Всё было привычно: паровозные гудки, двигавшиеся вагоны, вокзал, милиционер, базар около вокзала — как будто я видел только многолетний сон и сейчас проснулся. И я испугался, и холодный пот выступил на коже. Я испугался страшной силе человека — желанию и умению забывать. Я увидел, что готов забыть всё, вычеркнуть двадцать лет из своей жизни. И каких лет! И когда я это понял, я победил сам себя. Я знал, что я не позволю моей памяти забыть всё, что я видел. И я успокоился и заснул. | |
— «Поезд», 1964 |
РУР (1965)
правитьТруд и смерть это синонимы, и синонимы не только для заключённых, для обречённых «врагов народа». Труд и смерть — синонимы и для лагерного начальства и для Москвы иначе не писали бы в «спецуказаниях», московских путёвках на смерть: «использовать только на тяжёлых физических работах». |
Нас повели к РУРу[2], но РУРа не оказалось на месте. Я увидел ещё живую землю, каменистую чёрную землю, покрытую обугленными корнями деревьев, корнями кустарников, отполированными человеческими телами. Увидел чёрный прямоугольник обугленной земли, одинаково резкий и среди бурной зелени короткого, страстного колымского лета, и среди мёртвой белой нескончаемой зимы. Чёрная яма от костров, след тепла, след человеческой жизни. |
Курсы (1960)
правитьТёмные пятна давних отморожений на щеках были похожи на казённое тавро, на печать, которой их клеймила Колыма. |
Учебников у нас не было никаких, а из наглядных пособий — несколько плакатов по анатомии. |
Уже после окончания курсов, работая на амбулаторном приёме, услышав от врача, осматривающего больного: «Марганцу!» — Женька положил на рану не марлю, смоченную слабым раствором «калиум гипермарганикум», а засыпал рану тёмно-фиолетовыми кристалликами марганца. Больной, прекрасно знавший, как лечат ожоги, не отвёл руки, не запротестовал, не моргнул глазом. Это был старый колымчанин. Небрежность Женьки Каца освободила его от работы чуть не на месяц. На Колыме удача бывает редко. Её надо хватать крепко и держать, пока есть силы. |
Я неоднократно замечал, что заключение, особенно северное, как бы консервирует людей — их духовный рост, их способности замирают на уровне времени ареста. Этот анабиоз длится до освобождения. |
Разрешение не стричь волос — не последнее дело в лагере. Из-за стрижки волос возникали целые побоища, скандалы, в которых участвовали вовсе не актёры и не воры… |
… в лагере только одна группа людей сохраняет в себе человеческий образ — религиозники: церковники и сектанты. |
В 1938 году было страшно освобождаться по пятьдесят восьмой статье. Всем, кто кончал срок, грозило новое «дело», созданное, навязанное, организованное. Спокойней было иметь в приговоре лет десять, пятнадцать, чем три, пять. Легче было дышать. |
Симулянтов и аггравантов Фёдор Ефимович не разоблачал. |
Мы перестали быть обыкновенными людьми. Мы стали специалистами. |
В бане (1955)
правитьВ тех недобрых шутках, которыми только лагерь умеет шутить, баню часто называют «произволом». «Фраера кричат: произвол! — начальник в баню гонит» это обычная, традиционная, так сказать, ирония, идущая от блатных, чутко всё замечающих. В этом шутливом замечании скрыта горькая правда. — начало |
Конечно, вшивость — понятие, нуждающееся в уточнении. Какой-нибудь десяток вшей в бельё за дело не считается. Вшивость тогда начинает беспокоить и товарищей и врачей, когда их можно смахивать с белья, когда шерстяной свитер ворочается сам по себе, сотрясаемый угнездившимися там вшами. |
… для бани выходных дней не устраивается. В баню водят или после работы, или до работы. А после многих часов работы на морозе (да и летом не легче), когда все помыслы и надежды сосредоточены на желании как-нибудь скорей добраться до нар, до пищи и заснуть — банная задержка почти невыносима. Баня всегда на значительном расстоянии от жилья. Это потому, что та же самая баня служит не только заключённым — вольнонаёмные с посёлка моются там же, и она обычно расположена не в лагере, а на посёлке вольнонаёмных. |
Нательное бельё в лагере бывает «индивидуальное» и «общее». Это казённые, официально принятые выражения наряду с такими словесными перлами, как «заклопленность», «завшивленность» и т. д. Бельё «индивидуальное» — это бельё поновей и получше, которое берегут для лагерной обслуги, десятников из заключённых и тому подобных привилегированых лиц. Бельё не закреплено за кем-либо из этих арестантов особо, но оно стирается отдельно и более тщательно, чаще заменяется новым. Бельё же «общее» есть общее бельё. Его раздают тут же, в бане, после мытья, взамен грязного, собираемого и подсчитываемого, впрочем, отдельно и заранее. Ни о каких выборах по росту не может быть и речи. Чистое бельё — чистая лотерея, и странно и до слёз больно было мне видеть взрослых людей, плакавших от обиды при получении истлевшего чистого взамен крепкого грязного. |
Что такое дезинфекционная камера? Это — вырытая яма, покрытая бревенчатой крышей и промазанная глиной изнутри, отапливаемая железной печью, топка которой выходит в сени. Туда навешиваются на палках бушлаты, телогрейки и брюки, дверь наглухо закрывается, и дезинфектор начинает «давать жар». Никаких термометров, никакой серы в мешочках, чтоб определить достигнутую температуру, там нет. Успех зависит или от случайности, или от добросовестности дезинфектора. |
Зелёный прокурор (1959)
правитьУ редких [«политиков» 1938 года], возвращавшихся по окончании срока, собственные жёны первыми проверяли правильность и законность документов вернувшегося из лагеря мужа и, чтобы известить начальство о прибытии, бежали в милицию наперегонки с ответственным съёмщиком квартиры. |
Приехавшие за мужьями жёны обрекали себя на холод, на постоянные муки странствий за мужем, которого то и дело переводили куда-либо, и жене надо было бросать найденное с трудом место работы и ехать в края, где женщине ездить опасно, где она может подвергнуться насилию, грабежу, издевательству… <…> |
Во главе летучего отряда летом сорокового года стоял молодой ефрейтор Постников, человек, в котором была разбужена жажда убийства и который своё дело выполнял с охотой, рвением и страстью. Он лично поймал целых пять беглецов, получил какую-то медаль и, как полагается в таких случаях, некоторую денежную награду. Награда выдавалась и за мёртвых, и за живых одинаково, так что доставлять в целости пойманного не было никакого смысла. |
Побег — великое испытание характеров, выдержки, воли, выносливости физической и духовной. Думается, ни для какой полярной зимовки, ни для какой экспедиции не так трудно подобрать товарищей, как в побег. |
Берды Онже (1959)
правитьАнекдот, превратившийся в мистический символ… Живая реальность, ибо с подпоручиком Киже общались люди как с живым человеком, <…> долгое время не принималось мной как запись были. <…> |
Отдельные статьи
правитьО сборнике
правитьМне чувствовалось, что в «Зелёном прокуроре» проглядывает какая-то особая, не бывшая до сих пор большая форма прозы (не роман, не исследование, не повесть… — некое крупное абстрагированно-чистое соответствие «нероманной» трагедии времени).[4] | |
— Геннадий Айги, «Один вечер с Шаламовым», 1982 |
Примечания
править- ↑ Постоянные доносчики и многократные лжесвидетели в следствиях с 1937 г. — см. «Мой процесс».
- ↑ Рота усиленного режима, лагерная тюрьма.
- ↑ Варлам Шаламов, «Пастернак», 1960-е.
- ↑ Вестник РХД. — Париж. -1982. — № 137.