Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература

«Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература» — статья Елены Михайлик 2000 года о наиболее известных произведениях о ГУЛАГе.

Цитаты

править
  •  

Принятая Солженицыным модель автора как учителя и пророка как будто бы отделяет его и от аудитории, и от основной массы персонажей книги. Однако эта дистанция слегка сокращается за счёт того, что в «Архипелаге…» говорят и учительствуют все — и люди, и предметы.
<…> конечной целью «Архипелага…» является воссоединение проповедника с группой — тем «советским народом», единицей которого он некогда был, — на новом информативном и этическом уровне.
При этом узкая специализация пророка помехой делу не является, ибо в «Архипелаге…» система лагерей выступает <…> ещё и как метонимия страны в целом. Внутри этой метонимии автор, кажется, вполне сознательно воспроизводит стандартную средневековую схему отношений между святым и его социальным окружением. Целью же этого восстановления является — в рамках осваиваемой Солженицыным традиции — не более и не менее как возвращение миру утраченной им целостности.

  •  

Проблемы адресации <«Колымских рассказов» не существует как таковой, ибо у рассказчиков и читателей, по определению, нет и не может быть общего языка. Если таковой появляется — значит, либо рассказчик утратил полноту связи с лагерем, либо читателя арестовали. <…>
Все детали быта заключённых — от жилья и рабочих инструментов до еды и одежды — относятся к предпредыдущему (в сравнении с читательским) уровню цивилизации — к доиндустриальному времени. Под давлением лагеря вещи теряют свои первоначальные временные характеристики: так, консервные банки — мусор двадцатого столетия — становятся неуклюжими кружками и котелками. Табак заменяется махоркой, а потом и местными суррогатами. Исчезают привезённые из дому или присланные по почте фотографии, книги превращаются в самодельные карты, а герой, мечтающий об освобождении, считает символом свободы не самолёт, отвозящий его на материк, а паровозный дым[1] — признак устойчивой технологической цивилизации. <…>
Фактически предметом осмысления в «Колымских рассказах» является интернализованный опыт небытия, вызванного этими простыми условиями. Существование человека в истории, а также мера целостности истории и индивида внутри текста не рассматриваются. Для того чтобы в «Колымских рассказах» возникла личность, способная поставить эти вопросы, температура воздуха должна подняться выше минус 50. <…>
Заметим, что, хотя «Колымские рассказы» писались в течение двадцати с лишним лет, все описанные выше свойства текста оставались неизменными.

  •  

… в рамках «Чёрных камней» после реабилитации история прекращает своё течение.
Этот вердикт безнадёжней предыдущих: если для Гинзбург и Солженицына читатель может ещё расти вслед за автором, если аудитория Шаламова может, взаимодействуя с текстом, получить хотя бы тень представления о мире, расположенном вне человека и вне культуры, и о собственных пределах прочности, то в рамках жигулинской повести свобода и ответственность — даже вот такие, пригородные, ущербные, отравленные молодогвардейской идеологией и уголовной этикой, — безнадёжно отнесены к давнопрошедшему времени и, соответственно, недостижимы. С поколениями 1960-х, 1970-х и 1980-х, с точки зрения автора, разговаривать и вовсе бесполезно, у них нет даже прошлого, к которому можно бы было апеллировать.
Более чем возможно, что мы имеем дело с литературным приёмом, с попыткой заставить читателя осмыслить социальную дистанцию между ним и персонажами — и приложить усилие для того, чтобы эту дистанцию сократить. Но даже в рамках этого приёма читатель, адресат Жигулина, «заявлен» как человек, ещё не имеющий биографии. Ни исторической, ни личной. И, прочитав книгу, он может разве что осознать это обстоятельство.

  •  

Авторы, расходящиеся между собой во всём — от политических убеждений и эстетических программ до отношения к лагерному опыту, — оказываются единодушны, когда речь идёт об их читателе. В непредумышленных зеркалах художественной лагерной литературы общество (а значит, и конкретный адресат текста — его читатель) неизменно предстает ущербным, социально и этически незрелым, не имеющим представления о себе, лишенным даже зачатков внутренней организации — и совершенно беспомощным.
Осмелюсь предположить, что растянутая во времени практически единообразная реакция читателей, критиков и властей на лагерную литературу, парадоксальная ситуация, когда произведение одновременно должно быть художественным, чтобы опознаваться как часть действительности, но тем не менее не может читаться как таковое, — объясняются отчасти присутствием в культуре ощущения, что описанное в «лагерной прозе» состояние общества все ещё не исчерпано.
Документ, «литература памяти» укоренены в конкретном историческом периоде. И поэтому относительно безопасны. Рассматривая лагерную литературу именно и строго как документ — правдивый или дезинформирующий, как свидетельство — истинное или ложное, аудитория получает возможность не встречаться с травматичным для неё авторским представлением о читателе и обществе. Не соотносить это представление с собой.
Создаётся впечатление, что основная аудитория лагерной литературы не желает не только полемизировать, но и вообще сталкиваться со сколь угодно косвенно выраженным утверждением, что общество, частью которого она является, выпало из истории и растеряло остатки социальных связей, а сама она нуждается в этической и социальной эволюции.
Само это нежелание — до определённых пределов — можно считать свидетельством того, что портрет, предъявляемый обществу лагерной литературой, до сих пор воспринимается как точный. Естественно, косвенным свидетельством. — конец

Литература

править

Примечания

править
  1. «Погоня за паровозным дымом» в цикле «Артист лопаты».