Децим Юний Ювенал

Де́цим Ю́ний Ювена́л (лат. Decimus Junius Juvenalis; часто — просто Ювенал; между 50 и 60 — после 127) — римский поэт-сатирик и оратор. Он сочинил 16 гекзаметрических сатир, опубликованных последовательно в 5 книгах примерно между 101 и 130 годами: сатиры I—V — до 115, VI — около 116, VII—IX — 120, X—XII — 125, XIII—XVI — посмертно вскоре после 127.

Децим Юний Ювенал

Децим Юний Ювенал

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Сатиры

I

Когда столько писак расплодилось повсюду, Глупо бумагу щадить, всё равно обречённую смерти. <…> Трудно сатир не писать, когда женится евнух раскисший, Мевия тускского вепря разит и копьём потрясает, Грудь обнажив; когда вызов бросает патрициям тот, кто Звонко мне — юноше — брил мою бороду, ставшую жёсткой: Если какой-нибудь нильский прохвост, этот раб из Канопа, Этот Криспин поправляет плечом свой пурпурный тирийский Плащ и на потной руке все вращает кольцо золотое, Будто не может снести от жары он бо́льшую тяжесть Геммы, — как тут не писать? Кто настолько терпим к извращеньям Рима, настолько стальной, чтоб ему удержаться от гнева, Встретив юриста Матона на новой лекти́ке, что тушей Всю заполняет своей; позади же — доносчик на друга Близкого, быстро хватающий все, что осталось от крахов Знатных людей… — 17-8, 22-35

Сводник добро у развратника взял, коли права наследства Нет у жены, зато сводник смотреть в потолок научился И наловчился за чашей храпеть недремлющим носом. — 55-7

Все, что ни делают люди, — желания, страх, наслажденья, Радости, гнев и раздор, — всё это начинка для книжки. — 85-6

… в единый присест проедают сразу наследства! <…> И что это будет за глотка Целых глотать кабанов — животных, рождённых для пиршеств? Впрочем, возмездье придёт, когда ты снимаешь одежду, Пузо набив, или в баню идёшь, объевшись павлином: Без завещания старость отсюда, внезапные смерти, И — для любого обеда совсем не печальная повесть — Тело несут среди мрачных друзей и на радость народу. — 138, 40-6

Сталкивать можно спокойно Энея с свирепым Рутулом, Не огорчится никто несчастною долей Ахилла; <…> Только взмахнёт как мечом обнажённым пылкий Луцилий, — Сразу краснеет пред ним охладевший от преступленья Сердцем, и пот прошибёт виновника тайных деяний: Слёзы отсюда и гнев. <…> Попробую, что позволительно против Тех, кого пепел зарыт на Фламинской или Латинской. — 162-3, 5-8, 70-1

II

Лучше отсюда бежать — к ледяному хотя б океану, За савроматов, лишь только дерзнут заикнуться о нравах Те, что себя выдают за Куриев, сами ж — вакханты: Вовсе невежды они, хотя и найдёшь ты повсюду Гипсы с Хрисиппом у них; совершеннее всех у них тот, кто Купит портрет Аристотеля или Питтака, а также Бюстам Клеанфа прикажет стеречь свои книжные полки. Лицам доверия нет, — ведь наши полны переулки Хмурых распутников; ты обличаешь позорное дело, Сам же похабнее всех безобразников школы Сократа. Правда, щетина твоя на руках и косматые члены Дух непреклонный сулят, однако же с гладкого зада Врач у тебя отрезает, смеясь, бородавки большие. <…> порочность громят словесами Геракла, О добродетели речи ведут — и задницей крутят. <…> Над кривоногим смеётся прямой, и над неграми — белый; Разве терпимо, когда мятежом возмущаются Гракхи? — 1-13, 19-20, 23-4

Был соблазнитель такой, недавно запятнанный связью Жуткою; восстановлял он законы суровые; страшны Были не только что людям они, но Венере и Марсу — При бесконечных абортах из плотного Юлии чрева, Что́ извергало мясные комочки, схожие с дядей. — 29-33

К воронам милостив суд, но он угнетает голубок. — 63

Я сомневаюсь, идут ли свидетелю ткани сквозные. <…> Привила эту язву дурная зараза, Многим привьёт и впредь, — точно в поле целое стадо Падает из-за парши от одной лишь свиньи шелудивой Или теряет свой цвет виноград от испорченной грозди. — 76, 78-81

Тот, натерев себе брови размоченной сажей, иголкой Их продолжает кривой и красит ресницы, моргая Сильно глазами, а тот из приапа стеклянногопьёт и Пряди отросших волос в золочёную сетку вправляет, В тонкую жёлтую ткань разодетый иль в синюю с клеткой. Как господин, и рабы по-женски клянутся Юноной. Зеркало держит иной, — эту ношу миньона Отона, — Будто добычу с аврунка Акто́ра: смотрелся в него он Вооружённый, когда приказал уже двигать знамёна. Дело достойно анналов, достойно истории новой… — 93-102

III

Эти-то вот трубачи, завсегдатаи бывшие разных Мелких арен, в городах известные всем как горланы, — Зрелища сами дают и по знаку условному черни, Ей угождая, любого убьют, а с игр возвратившись, Уличный нужник на откуп берут; скупили бы всё уж! Именно этих людей Судьба ради шутки выводит С самых низов к делам большим и даже почётным. — 34-40

Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды, Или же честной жены, иль Дориды совсем неприкрытой, Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актёра — Женщина там говорит: настолько пусто и гладко Под животом у неё, где тонкая щёлка двоится. <…> комедианты — Весь их народ. Где смех у тебя — у них сотрясенье Громкого хохота, плач — при виде слезы у другого, Вовсе без скорби. Когда ты зимой попросишь жаровню, Грек оденется в шерсть; скажешь «жарко» — он уж потеет. С ними никак не сравнимся мы: лучший здесь тот, кто умеет Денно и нощно носить на себе чужую личину, Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга, Как он ловко рыгнул, как здорово он помочился, Как он, выпятив зад, затрещал с золочёного судна. Похоти их нет преграды, для них ничего нет святого: Будь то семейства мать, будь дочь-девица, будь даже Сам безбородый жених или сын, дотоле стыдливый; Если нет никого, грек валит и бабушку друга… Все-то боятся его: он знает домашние тайны. — 93-7, 99-113

… телеги едут по узким Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, — Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова. <…> ёлку шатает С ходом телеги, сосну привезла другая повозка; Длинных деревьев шатанье с высот угрожает народу. Если сломается ось, что везёт лигурийские камни, И над толпой разгрузит эту гору, её опрокинув, — Что остаётся от тел? кто члены и кости отыщет? Труп простолюдина стёрт и исчезнет бесследно, как воздух. <…> Как далеко до вершины крыш, — а с них черепица Бьёт тебя по голове! Как часто из окон открытых Вазы осколки летят и, всей тяжестью брякнувшись оземь, Всю мостовую сорят. Всегда оставляй завещанье, Идя на пир, коль ты не ленив и случайность предвидишь: Ночью столько смертей грозит прохожему, сколько Есть на твоём пути отворённых окон неспящих; Ты пожелай и мольбу принеси унижённую, дабы Был чрез окно ты облит из горшка ночного большого. <…> Бывают задиры, Что лишь поссорившись спят <…>. Я для буяна — ничто. Ты знаешь преддверие ссоры («Ссора», когда тебя бьют, а ты принимаешь удары!): Он остановится, скажет «стой!» — и слушаться надо; Что тебе делать, раз в бешенстве он и гораздо сильнее? «Ты откуда, — кричит, — на каких бобах ты раздулся? Уксус где пил, среди чьих сапогов нажрался ты луку Вместе с варёной бараньей губой?.. Чего же молчишь ты? Ну, говори! А не то как пну тебя: всё мне расскажешь! Где ты торчишь? В какой мне искать тебя синагоге?» Пробуешь ты отвечать или молча в сторонку отлынешь, — Так или этак, тебя прибьют, а после со злости Тяжбу затеют ещё. Такова бедняков уж свобода: Битый, он просит сам, в синяках весь, он умоляет, Зубы хоть целы пока, отпустить его восвояси. — 236-8, 54-60, 69-77, 82-3, 88-301

IV

Наполовину задушенный мир терзался последним Флавием. Рим пресмыкался пред лысоголовым Нероном… Камбала как-то попалась морская громадных размеров, Около храма Венеры, что выше дорийской Анконы; Рыба заполнила сеть — и запуталась в ней наподобье Льдом меотийским покрытых тунцов (пока лёд не растает), После ж несомых на устья бурливого Чёрного моря, Вялых от спячки и жирными ставших от долгих морозов. Диво такое хозяин челна и сетей обрекает Первосвященнику: кто бы посмел продавать это чудо Или купить, когда берег — и тот был доносчиков полон! Сыщики, скрытые в травах прибрежных, затеяли б дело С тем рыбаком беззащитным; не совестно было б сказать им, Что, дескать, беглая рыба была и долго кормилась В цезарёвых садках, удалось ускользнуть ей оттуда, — Значит, к хозяину прежнему ей надлежит и вернуться. <…> Вот расступилась толпа, открываются двери на лёгких Петлях; сенаторы ждут и смотрят, как рыбу проносят — Прямо к Атриду. «Прими подношение, — молвит пиценец. — Слишком она велика для других очагов. Именинник Будь же сегодня; скорей облегчи свой желудок от пищи, Камбалу кушай, — она для тебя сохранилась такая, Даже поймалась сама». Открытая лесть! И однако, Царь приосанился: есть ли такое, чему не поверит Власть богоравных людей, если их осыпают хвалами? Блюда вот нету для рыбы такой; тогда созывают На совещанье вельмож, ненавидимых Домицианом, Лица которых бледнели от этой великой, но жалкой Дружбы царя. — 37-52, 63-75

… по опыту знал он Роскошь былую двора, ночные попойки Нерона, Новый подъём аппетита, как дух от фалерна захватит. Этак поесть, как Монтан, в моё время никто не сумел бы: Он, лишь едва укусив, узнавал об отечестве устриц, <…> Только взглянув на морского ежа, называл его берег. — 136-40, 43

V

А каков же обед! Такого вина не стерпела б Для промывания шерсть. <…> «Сам» попивает вино времён консулов долгобородых, Гроздь сберегая, которую жали в союзные войны, Но не подумает чашу послать больному желудком Другу; назавтра он выпьет кой-что из альбанской, сетинской Горной лозы, чьё имя и родина старостью стёрты С глины старинных сосудов вина, совсем закопчённых. — 24-5, 30-5

… раб — с какой воркотнёй протянул к тебе руку С хлебом, едва преломлённым: как камни куски, на них плесень, Только работа зубам, откусить же его невозможно. Но для хозяина хлеб припасён белоснежный и мягкий, Тонкой пшеничной муки. Не забудь сдержать свою руку, Пусть сохранится почтенье к корзине! А если нахален Будешь, — заставят обратно тебя положить этот хлебец: «Дерзок ты, гость, не угодно ль тебе из обычных корзинок Хлеб выбирать да запомнить, какого он цвета бывает». <…> Глянь, какой длинный лангуст растянулся на блюде всей грудью! Это несут «самому». Какой спаржей он всюду обложен! Хвост-то каков у него! Презирает он всех приглашённых При появленье своём на руках долговязого служки. Ставят тебе — похоронный обед: на крошечном блюде Маленький рак, а приправа к нему — яйца половинка. «Сам»-то рыбу польёт венафранским маслом, тебе же, Жалкому, что подадут? Лишь бледный стебель капустный С вонью лампадной: для вас, мол, годится и масло, какое К Риму везёт востроносый челнок камышовый миципсов, Из-за которого здесь не моются с Боккаром в бане: Тот, кто потрётся им, тот и укуса змеи не боится. — 67-75, 80-91

… при жадности глоток Всё уж опустошено, истощилось соседнее море, Рынок обшарил ближайшие воды густыми сетями До глубины, и расти не даём мы рыбе тирренской. — 93-6

Вам подадут лишь угря (это родственник змеям ползучим) Или же рыбу из Тибра, всю в пятнах от холода, местных Жительницу берегов, что жирела в пучине клоаки <…>. Ты ж насладишься корявым яблоком наших предместий, Где их грызут обезьяны верхом на козлах бородатых, В шлемах, с щитами, учась под ударом бича метать копья. Может быть, думаешь ты, что Виррона пугают расходы? Нет, он нарочно изводит тебя; интересней комедий, Мимов занятнее — глотка, что плачет по лакомству. <…> Выносить можешь все ты — И выноси! Под щелчки ты подставишь и голову с бритой Маковкой, не побоишься принять и удары жестокой Плети; достоин вполне ты и пира, и друга такого. — 103-6, 52-8, 70-3

VI

… взгляни же на равных богам, послушай, что было С Клавдием: как он заснёт, жена его, предпочитая Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой Блудная эта Августа бежала от спящего мужа; Чёрные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась В тёплый она лупанар, увешанный ветхим лохмотьем, Лезла в каморку пустую свою — и, голая, с грудью В золоте, всем отдавалась под именем ложным Лициски; <…> и плату за это просила; Навзничь лежащую, часто её колотили мужчины; Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила Грустно она после всех, запирая пустую каморку: Всё ещё зуд в ней пылал и упорное бешенство матки; Так, утомлённая лаской мужчин, уходила несытой, Гнусная, с тёмным лицом, закопчённая дымом светильни, Вонь лупанара неся на подушки царского ложа. — 115-23, 25-32

… редчайшая птица земли, как чёрная лебедь, — Вынесешь разве жену, у которой все совершенства? — 165-6

… супруга себя не признает красивой, Если не сможет себя из этруски сделать гречанкой, Из сульмонянки — афинянкой чистой: всё, как у греков. — 185-7

Если в супружестве ты простоват и к одной лишь привязан Сердцем, — склонись головой и подставь под ярмо свою шею: Ты не найдёшь ни одной, что бы любящего пощадила; Если сама влюблена, всё же рада и мучить и грабить. <…> «Крестную казнь рабу!» — «Разве он заслужил наказанье? В чём преступленье? Свидетели кто? Кто доносит? Послушай: Если на смерть посылать человека, — нельзя торопиться». — «Что ты, глупец? Разве раб человек? Пусть он не преступник, — Так я хочу, так велю, вместо довода будь моя воля!» Так она мужу велит… — 206-9, 19-24

Чуть не во всех судебных делах начинается тяжба Женщиной: где не ответчик Манилия — глядь, обвиняет. Сами они сочинят заявленье, записку составят, Цельсу подскажут, с чего начинать и в чём аргументы. — 242-5

Кто на мишени следов не видал от женских ударов? Колет её непрерывно ударами, щит подставляя, Все выполняя приёмы борьбы, — и кто же? — матрона! Ей бы участвовать в играх под трубы на празднике Флоры; Вместо того не стремится ль она к настоящей арене? Разве может быть стыд у этакой женщины в шлеме, Любящей силу, презревшей свой пол? Однако мужчиной Стать не хотела б она: ведь у нас наслаждения мало. Вот тебе будет почёт, как затеет жена распродажу: Перевязь там, султан, наручник, полупоножи С левой ноги; что за счастье, когда молодая супруга Свой наколенник продаст, затевая другие сраженья! Этим же женщинам жарко бывает и в тонкой накидке Нежность их жжёт и тонкий платок из шёлковой ткани. — 247-60

Спальня замужней жены всегда-то полна перебранок, Ссор: на постели её заснуть хорошо не удастся. В тягость бывает жена, тяжелее бездетной тигрицы, В час, когда стонет притворно, задумавши тайный поступок, Или ругает рабов, или плачется, видя наложниц Там, где их нет; ведь слёзы всегда в изобилье готовы, Ждут на своём посту, ожидая её приказанья Течь, как захочется ей; а ты-то, балда, принимаешь Слёзы её за любовь, упоён, поцелуями сушишь! Сколько бы ты прочитал записок любовных и писем, Если б тебе шкатулку открыть ревнивицы грязной! <…> И она говорит: «Решено ведь, — Ты поступаешь как хочешь, и я уступаю желаньям Так же, как ты. Негодяй, баламуть хоть море, хоть небо: Я — человек!» — Наглее не сыщешь, когда их накроют: Дерзость и гнев почерпают они в самом преступленье. — 268-78, 81-5

Знаешь таинства Доброй Богини, когда возбуждают Флейты их пол, и рог, и вино, и менады Приапа Все в исступленье вопят и, косу разметавши, несутся: Мысль их горит желаньем объятий, кричат от кипящей Страсти, и целый поток из вин, и крепких и старых, Льется по их телам, увлажняя колени безумиц. Здесь об заклад венка Савфея бьется с девчонкой Сводника — и побеждает на конкурсе ляжек отвислых, Но и сама поклоняется зыби бедра Медуллины <…>. Тут похотливость не ждет, тут женщина — чистая самка. Вот по вертепу всему повторяется крик её дружный: «Можно, пускайте мужчин!» — Когда засыпает любовник, Женщина гонит его, укрытого в плащ с головою. Если же юноши нет, бегут за рабами; надежды Нет на рабов — наймут водоноса: и он пригодится. Если потребность есть, но нет человека, — немедля Самка подставит себя и отдастся ослу молодому. <…> и мавры и инды Знают, как Клодий, одетый арфисткой, пришёл с своим членом Толстым, как свиток двойной, вдвое больше «Антикатона», В Цезарев дом на женский обряд, когда убегают Даже и мыши-самцы, где картину велят занавесить, Если увидят на ней фигуры не женского пола. — 314-22, 27-34, 36-41

Слышу и знаю, друзья, давнишние ваши советы: «Надо жену стеречь, запирать на замок». Сторожей-то Как устеречь? Ведь она осмотрительно с них начинает. — 446-8

Женщин иных прельщают бессильные евнухи с вечно Пресными их поцелуями, кожей навек безбородой: С ними не нужен аборт: наслаждение с ними, однако, Полное, так как они отдают врачам свои члены С чёрным уж мохом, когда обрастала их пылкая юность; Эти шулята, когда-то лишь видные, в росте свободном После того как достигнут двух фунтов, у них отрезает Гелиодор, принося лишь ущерб одному брадобрею. — 366-73

Несноснее та, что, едва за столом поместившись, Хвалит Вергилия, смерти Дидоны даёт оправданье, Сопоставляет поэтов друг с другом: Марона на эту Чашку кладёт, а сюда на весы полагает Гомера. Риторы ей сражены, грамматики не возражают, Все вкруг неё молчат, ни юрист, ни глашатай не пикнут, Женщины даже молчат, — такая тут сыплется куча Слов, будто куча тазов столкнулась с колокольцами; Тут уж не станет никто насиловать медные трубы, Так как она и одна поможет Луне при затменье. <…> стремится прослыть учёной, речистой не в меру… — 434-43, 45

Что может быть несноснее, чем… богатая баба: Видом противно лицо, смехотворно, от множества теста Вспухшее всё, издающее запах Поппеиной мази, — Губы марает себе несчастный муж в поцелуе. С вымытой шеей она к блуднику лишь пойдёт: разве дома Хочет казаться красивой она? Блудникам — благовонья! Им покупается всё, что пришлют нам инды худые. Вот показала лицо и снимает свою подмалёвку, — Можно узнать её; вот умывается в ванне молочной, Ради которой она погнала бы ослиное стадо Даже в изгнание вплоть до полярных Гипербореев. Это лицо, что намазано всё, где меняется столько Снадобий разных, с припарками из подогретого теста Или просто с мукой, — не лицом назовёшь ты, а язвой. <…> Если ночью ей спину Муж повернёт, — беда экономке, снимай гардеробщик Тунику, <…> Розги ломают на том <…>. Домоправленье жены — не мягче двора Фаларида. — 460-73, 75-7, 79, 86

… женщин всегда к преступленью приводит Гнев, и, пылая от бешенства сердцем, они понесутся Вниз головой, как скала, оторвавшаяся от вершины, Если осядет гора и обрушится скользким уклоном. Нет, нестерпимы мне те, что расчётливы в их злодеяньях, В здравом уме их творят. Они смотрят «Алкесту», что мужа Смерть приняла; а вот если бы им предложили замену, Мужниной смертью они сохранили бы жизнь собачонки. — 647-54

VII

Больше надежды нам нет, — скупой богатей научился Авторов только хвалить, поэтам только дивиться, Как на павлина дивится юнец. А годы уходят — Возраст, который сносил и море, и шлем, и лопату; В душу тогда проникает тоска, и красноречивый Голый старик проклинает себя и свою Терпсихору. <…> Если б Вергилий был без слуги, не имел бы жилища Сносного, то из волос Эриний все гидры упали б, Мощным звуком труба, онемев, не взыграла бы <…>. Сам Нумитор не бедняга ль? Послать ему нечего другу, Только всего на подарки Квинтилле находятся деньги; Есть и на то, чтоб льва приобресть ручного, что мясо Жрёт помногу: ведь зверь, как известно, стоит дешевле, Нежели брюхо поэта, который съест что угодно. — 30-5, 69-71, 74-8

… Африка — мамка юристов прекрасноречивых. — 149

Ты декламации учишь? Какая железная глотка, Веттий, нужна, чтоб твой класс наконец уничтожил тиранов! — 150-1

Рок даёт царства рабам, доставляет пленным триумфы. Впрочем, счастливец такой реже белой вороны бывает. — 201-2

Учителя долг — языком в совершенстве владея, Помнить историю всю, а авторов литературных Знать, как свои пять пальцев, всегда; и ежели спросят Хоть по дороге в купальню иль в баню, кто у Анхиза Мамкой была, как мачеху звать Анхемола, откуда Родом она, — скажи; да сколько лет было Ацесту, Сколько мехов сицилийских вин подарил он фригийцам. Пусть, мол, наставник оформит рукой ещё мягкий характер, Лепит из воска лицо, как скульптор; пусть своей школе Будет отцом, чтоб питомцы его не шалили позорно, Не предавались порокам. Легко ль за руками мальчишек Всех уследить, когда, наблудив, убегают глазами? Вот, мол, забота тебе. А кончится год, получай-ка, Сколько за день собирает с толпы победитель из цирка. — 230-43

VIII

Разве можно назвать родовитым того, кто не стоит Рода и только с собой несёт знаменитое имя? Правда, и карлика мы иногда называем Атлантом, Лебедем негра зовём, хромую девчонку — Европой; А у ленивых собак, с плешинами, вовсе паршивых, Лижущих край фонаря, в котором нет уже масла, Кличка бывает и «Барс», и «Тигр», и «Лев», и ещё там — Кто погромче рычит из зверей. <…> Я к тебе обращаюсь, Рубеллий Бланд. Ты на древнем надут родословном дереве Друзов, Будто бы сам совершил кое-что, благородный заслугой <…>. «Подлые вы, — говоришь, — вы из низшего слоя народа; Можете ль вы указать нам, откуда родители родом? Я же Кекропов внук!» <…> И однако, в низах у плебеев Скрыт тот речистый квирит, что умеет поддерживать тяжбу Знатного неуча; также плебеи, одетые в тоги, Права узлы расплетут, разрешат загадки закона. Юноша-воин спешит на Евфрат иль к орлам, стерегущим Смятых батавов: силён он оружьем; а ты что такое? Внук Кекропа, ты только подобье обрубленной гермы. <…> разве кто бессловесных животных Кровными будет считать, если силы нет в них? <…> На славу других опираться позорно, Чтоб не упасть и не рухнуть, как крыша, утратив подпору. Так и лоза, стелясь по земле, тоскует по вязу. — 30-7, 39-41, 44-53, 56-7, 76-8

Проституируют женщины всюду, где только есть храмы! — 24

Ясно, чем выше считается тот, кто грешит, тем заметней Всякий душевный порок, таящий в себе преступленье. — 140-1 (возможно, неоригинально)

IX

Проституируют женщины всюду, где только есть храмы! — 24

«Миньон сам собой прилипает к деснице мужчины». Но ничего нет чудовищней, нежели жадность миньона: <…> «Разве легко и удобно вгонять в тебя член мой изрядный — И натыкаться в нутре у тебя на остатки обеда? Менее жалок тот раб, что копает садовую землю, Чем бороздящий господ». — 37-8, 43-6

— Не беспокойся: пока эти холмы стоят невредимо, Будет всегда у тебя и развратный дружок; отовсюду Станут сюда приезжать на судах и в тележках такие Гости, что чешут по-бабьи башку. У тебя остаётся Больше, чем прежде, надежд: лишь грызи хорошенько эруку. — <…> когда умоляю Фортуну, Уши она затыкает себе Одиссеевым воском… — 130-3, 148-9 (последние строки, возможно, неоригинальны)

X

Всюду, во всякой стране, начиная от города Гадов Вплоть до Востока, до Ганга, — немногие только способны Верные блага познать, отличив их от ложных и сбросив Всех заблуждений туман. — 1-4

Этот народ уж давно, с той поры, как свои голоса мы Не продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-то Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки, Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: Хлеба и зрелищ! — 77-80

… неизвестным осталось Сеяну То, чего надо желать; добиваясь почёта не в меру, К власти чрезмерной стремясь, готовил себе он ступени Многие башни высокой, откуда падение глубже В пропасть бездонную, как от толчка развалилась постройка. — 103-7

Непрестанны и тяжки невзгоды при старости долгой. Прежде всего безобразно и гадко лицо, не похоже Даже само на себя; вместо кожи — какая-то шкура: Щёки висят, посмотри, и лицо покрывают морщины Те же, какие себе в тенистых долинах Табраки Чешет на дряблых щеках престарелая мать-обезьяна. Много у юношей есть различий: красивее этот, Нежели тот, и иной гораздо сильнее другого. Все старики — как один: всё тело дрожит, как и голос, Лысая вся голова, по-младенчески каплет из носа, И безоружной десной он, несчастный, жуёт свою пищу; В тягость старик и себе самому, и жене, и потомству <…>. Нёбо его притупилось, — не та уже радость от пищи Иль от вина; и давно позабыты им женские ласки: Если попробовать, член его с грыжей лежит бесполезно, И хоть бы целую ночь тормошить его, — так и не встанет. <…> Но хуже ущерба В членах любых — слабоумье… — 190-201, 3-6, 32-3

Лучше самим божествам предоставь на решение выбор, Что подходяще для нас и полезно для нашего дела; Ибо взамен удовольствий дадут нам полезное боги. Мы ведь дороже богам, чем сами себе <…>. Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом. Бодрого духа проси, что не знает страха пред смертью, Что почитает за дар природы предел своей жизни, Что в состоянье терпеть затрудненья какие угодно, — Духа, не склонного к гневу, к различным страстям, с предпочтеньем Тяжких работ Геркулеса, жестоких трудов — упоенью Чувством любви, и едой, и подушками Сарданапала. — 347-50, 56-62

XI

… неотёсанный воин, не знавший ещё восхищенья Перед искусствами греков, когда при делёжке добычи Взятого города в ней находил совершенной работы Кубки, — ломал их, чтоб бляхами конь у него красовался… — 100-3

… теперь богачам удовольствия нет от обеда: Им ни лань не вкусна, ни камбала; мази и розы Будто воняют для них, если стол их широкий не держит Крепко слоновая кость с разинувшим пасть леопардом, Сделанным из клыков, что шлют нам ворота Сиены, Или же быстрые мавры, иль инды, что мавров смуглее; Эти клыки в набатейских лесах оставили звери; Слишком они тяжелы для голов. Аппетит возрастает, Сила желудка растёт, ибо стол на серебряных ножках Беден для них, как кольцо из железа. <…> мастеров разрезанья, <…> обученных Трифером учёным, Где под его руководством и вымя свиное, и зайца, И кабана, и козу, и скифских птиц, и фламинго, И гетулийскую лань разрезают тупыми ножами, Так что по всей по Субуре гремит их обед деревянный. — 120-30, 36-41

… лишь бедным Стыдно и в кости играть, и похабничать стыдно, когда же Этим займётся богач, — прослывёт и весёлым и ловким. — 176-8

XII

Так как средину судна уже всю заливало волнами, <…> Катулл, уступая ветрам, стал выбрасывать вещи За борт, бобру подражая, который себя превращает В евнуха, чтоб избежать погибели из-за тестикул:. Так понимает зверёк, что струи лишь бобровой нам надо. <…> Есть ли на свете другой кто-нибудь, кто бы нынче решился Жизнь предпочесть серебру и имуществу — только спасенье? Не для того, чтобы жить, составляют себе состоянье Многие, нет, — как слепцы, живут состояния ради. — 30, 33-6, 48-51

У Катулла <…> Трое наследников. Что ж ожидать, чтобы другу такому, Вовсе ненужному, кто пожертвовал хоть бы больную, Полуослепшую куру: затрата была бы чрезмерна; Ради чужого отца никто не подаст перепелки. Если почувствует жар Галлита бездетная или Паций-богач, то таблички «за здравье» весь портик закроют; Даже иной лицемер готов обещать гекатомбу, Раз уж не видно слонов и нельзя их купить по соседству: Этот не водится зверь на латинской земле и под нашим Небом; его привезли, получив из страны чернокожих, Он и пасётся с тех пор в рутульских лесах, на полянах Турна-царя, как Цезарев скот; никому он из частных Лиц никогда не послужит: ведь предки слонов Ганнибалу Тирскому только служили, да нашим вождям, да Молоссу; Предки рутульских слонов носили когорты на спинах, Целую войска часть или башни, идущие в битву. — 93, 95-110

XIII

Много ли честных людей? Насчитаешь их меньше, чем входов В Фивы с семью воротами иль устьев обильного Нила. Время такое теперь, что похуже железного века; Даже природа сама не нашла для разбойного имя И не сумела назвать по какому-нибудь из металлов. Мы и к богам вопием, и к людям взываем так громко, Будто клиентов толпа выступленье Фесидия хвалит Ради подачки. Скажи, старичок (ты уж соски достоин), — Знаешь ты прелесть в де́ньгах чужих? Не видишь ты разве, Что за насмешки в толпе вызывает твоя простоватость, Ежели всем ты велишь своё слово держать и поверить В то, что на всех алтарях обагрённых и в храмах есть боги? — 26-37

Власти ещё не имел в пещере Идейской Юпитер, <…> Каждый из древних богов у себя обедал, и столько Не было их, как теперь; с божествами немногими небо Легче давило тогда на усталые плечи Атланта… — 41, 46-8

… те, кто ворует из храмов древних большие Чаши со ржавчиной чтимой — богам приношенья народа — Или венцы, принесённые в храм когда-то царями. Если где этого нет, святотатец найдётся помельче: Он соскоблит позолоченный бок Геркулесу, Нептунов Лик поскребёт, золотые пластинки утащит с Кастора; Разве смутится привыкший Юпитера целого плавить? — 147-53

Разве кого удивят среди Альпов зобы, а в Мерое Груди у женщин полней, чем самый толстый младенец? Кто поразится глазам голубым у германцев, причёскам Их белокурым, из влажных кудрей торчащих рогами? — 162-5

Кто замышляет в тиши злодеянье какое, — виновен Как бы в поступке. А если попытка исполнена будет? Он в беспокойстве всегда, за обедом он даже тревожен; Как у болящего, глотка его пересохла, а пища Пухнет, застрявши в зубах, и несчастный вино отрыгает; Старое даже вино, альбанское, стало противно; Лучшим его угостишь — на лице соберутся морщины Сплошь, как будто его угощают терпким фалерном. Если забота ему позволит хоть ночью забыться И, на кровати вертясь, наконец успокоится тело, Тотчас увидит во сне алтари оскорблённого бога, Храм — и тебя, что обманут, и мозг до холодного пота Сжат у него; твой чудесный, людей превышающий призрак Страхом смущает его и в вине заставляет сознаться. Это бывает с людьми, что дрожат и бледнеют при всякой Молнии, живы едва при первых же грома раскатах, Будто огонь не случаен, не бешенством ветров он вызван, Но низвергается в гневе на землю как вышняя кара; Если гроза ничего не смела, — ещё в большей тревоге Трусят они, что придёт после этого вёдра другая. Кроме того, если бок заболел и уснуть лихорадка Им не даёт, представляется им, что ниспослана болесть Злым божеством, даже верят они, будто камни и стрелы Это богов. Не смеют они принести по обету В храм хоть овцу, посулить своим ларам и гребень петуший: Есть ли больному надежда какая, когда он преступник? И не достойней ли жертве любой в живых оставаться? Как неустойчивы все и тревожны бывают злодеи! Твёрдости им достаёт, когда приступают к злодейству: Что нечестиво, что честно, они сознавать начинают, Лишь преступленье свершив. Но природа их неуклонно К нравам проклятым ведёт. Ибо кто же предел преступленьям Может своим положить? И когда возвращается краска, Раз уничтожившись, вновь на лицо загрубевшее? Кто же Где-либо видел людей, что довольны одним лишь постыдным Делом? — 209-44

XIV

Много на свете вещей, <…> что достойны дурной лишь Славы, что стойким пятном и на добрые нравы ложится: Сами родители учат детей и пример подают им. Если азартная кость мила старику, то наследник Молокосос уж играет за ним хоть с игрушечной чашкой. Также родным никому не подаст надежд наилучших Юноша, уж трюфеля научившийся чистить, приправу Сделать к грибам, поглощать погружённых в такую подливку Птичек, что фиги едят, — по примеру отца-ветрогона: Учит гуляка седой. Едва мальчуган до восьмого Года дорос, и не все у него ещё зубы сменились, — Он, хоть бы ты ему дал бородатых наставников сотни С разных сторон, пожелает всегда с сервировкой блестящей Сесть за обед, не отстать бы от самой изысканной кухни. Воля природы всегда такова: и скорее и легче Нас совращает пример пороков домашних, и прямо В душу нам входят они под влиянием старших. <…> Так и аист птенцов своих змеями кормит, Ящериц им достает из пустынного места; птенцы же, Лишь оперившись, начнут находить этих самых животных. Коршун, оставивши падаль, собак, лошадей и распятых, К детям спешит и приносит в гнездо этой падали части… — 1-14, 31-3, 74-8

Выпал по жребью иным отец — почитатель субботы: Лишь к облакам их молитвы идут и к небесному своду; Так же запретна свинина для них, как и мясо людское, Ради завета отцов; они крайнюю плоть обрезают С детства, они презирать приучились обычаи римлян, Учат, и чтут, и хранят лишь своё иудейское право, — Что бы им там ни дано в Моисеевом тайном писанье, — Право указывать путь лишь поклоннику той же святыни Иль отводить к роднику лишь обрезанных, но не неверных. — 96-104

… юношу спящего ночью Будит крикливый отец: «Возьми, попиши-ка таблички; Мальчик, не спи: ну-ка, тяжбой займись, поучайся законам Предков иль лестью добудь себе должность центуриона: Пусть себе Лелий глядит на косматые головы, ноздри Все в волосах, пусть будет доволен крутыми плечами. Мавров землянки ломай, сокрушай укрепленья бригантов — И лишь десяткам к шести ты получишь орла дорогого. Если ж тебе не по нраву нести постоянно работу В лагере, если живот тебе слабит от трубного звука, Звука рогов, то торговлей займись: запасай, что возможно Перепродать вполовину дороже, но только не брезгуй Всяким товаром, хотя б и пришлось его прятать за Тибром, И не считай, что какая-нибудь есть разница между Кожей сырой и духами: хорош ведь прибыли запах Будет от вещи любой. Не своди с своих уст поговорку, Чьё сочиненье достойно богов и Юпитера музы: «Где получил — ведь не спросит никто, но имей непременно». Няньки-старухи твердят это мальчикам для повторенья, Учатся девочки так говорить, алфавита не зная». — 190-209

Тот, кто детей научил обманом удвоить наследство, — Лошади волю даёт и совсем распускает поводья; Хочешь коней осадить, — уж они удержаться не в силах, Мчатся, тебе неподвластны, намеченный путь оставляя. Кто согласится настолько грешить, насколько позволишь? <…> Сам ты увидишь огонь, которого искры ты выбил, Ярко пылающим, всё пожирающим, что попадётся: Нету пощады, несчастный, тебе, и в клетке питомец — Лев разорвёт вожака дрожащего с громким рычаньем. — 229-33, 44-7

XV

Не берут там в пищу животных С шерстью: зарезать козлёнка грехом почитают в Египте. Вот человечину можно там есть. <…> Между соседней Тентирой и Омбом доселе пылает Пламя старинной вражды: их древняя распря бессмертна, Неизлечимою раной горя, и крайнюю ярость С той и с другой стороны проявляет толпа, потому что Местности обе божеств ненавидят соседних, считая Правильной веру в своих лишь богов. Но случилось, что праздник В Омбе справлялся, вожди их врагов порешили придраться К случаю, чтобы другим испортить веселый и светлый Праздничный день и пиры <…>. Кроме того, ведь легко одолеть захмелевших соседей <…>. Ругань сперва начинает звучать, как сигнал для сраженья, С криком взаимным потом сшибаются, вместо оружья Руки пускаются в ход <…>. Скоро уж видны везде и повсюду разбитые лица, Черт не узнать, из разорванных щёк торчат уже кости Голые, и кулаки измазаны кровью глазною. Сами ж они почитают игрой это дело и детской Схваткой: у них под ногами совсем не валяется трупов. <…> Но вот свирепее натиск, и стали Шарить рукой по земле, поднимать и швыряться камнями — Самым обычным оружьем при бунтах, — хотя не такими Тяжкими, легче, чем Турн поднимал да Аякс Теламонид <…> Наш-то ведь род измельчал ещё и при жизни Гомера. Ныне земля производит всё мелких да злобных людишек: Глянет на них кто-нибудь из богов — и смешно и досадно. <…> Лагерь один, получив подкрепленье, решается взяться И за оружие, — бой начинают, стреляя из луков; При наступлении тех, что в Тентире живут, по соседству С пальмовой тенью, бежать пустились поспешно омбиты. Падает кто-то из них, убегающий в крайнем испуге, Пал кувырком — и в плену! Тут его разрубают на части: Много кусков, чтоб его одного хватило на многих, — И победители съели его, обглодали все кости, Даже в кипящем котле не сварив, не втыкая на вертел: Слишком им кажется долгим огня дожидаться, немедля Труп пожирают сырой, находя наслаждение в этом. <…> Но кто уже смог человечьего мяса отведать, Тот никогда не едал никакого охотней, чем это, Ибо при зверстве таком не допрашивай, не сомневайся, Первая глотка познала ли вкус, и последний познал ли, Тот, что руками водил по земле — попробовать крови, После того как все тело уже уничтожено было. — 11-3, 33-41, 47, 52-4, 56-60, 62-65, 69-71, 73-83, 87-92

Даже змеи живут согласнее нас; и с окраской Схожей другого щадит всякий зверь: разве льва убивает Лев? Или разве когда кабана находили лесного, Чтоб издыхал от удара клыков кабана посильнее? Яростный Индии тигр уживается в длительном мире С тигром… — 159-64 (вариант распространённого)

XVI

Кто преимущества все перечислит, все выгоды, <…> Службы военной? <…> тебя не посмеет ударить Штатский: напротив, удар получив, он сам его скроет. Выбитый зуб показать не осмелится претору либо Чёрную шишку, синяк, на лице его битом распухший, Или подшибленный глаз, что, по мненью врача, безнадёжен. Кто наказания ищет за это, получит бардейца В судьи себе, и в сапог военный обутые икры Будут видны на скамьях судейских; обычай Камилла Надо блюсти, и солдат не должен судиться вне вала Иль далеко от знамён. Справедливейшим будет, конечно, Центурионов разбор солдатского дела: наказан Будет обидчик, коль есть законный для жалобы повод. Недружелюбны, однако, манипулы все, и когорта Вся, как один человек, показанье даёт, что возмездье Горше гораздо самой обиды. И будет пригоден Только Вагеллий один с его ослиным упрямством, Голени две лишь имея, споткнуться о столько военных Пар сапогов, столько тысяч гвоздей. <…> Мог бы скорей привести ты свидетеля ложного против Штатского, чем отыскать такого, кто правду сказал бы Против военных людей или что-нибудь против их чести. — 1-2, 8-25, 32-4

… бесчестный сосед у меня отнимает Дол или поле в поместье отцов и камень священный Из середины межи вырывает — тот камень, что кашей Я ежегодно чту и большим пирогом в приношенье; <…> Ждать придётся годами, когда-то начнут разбираться В тяжбах народа всего, да и там ты натерпишься много Тягот и много отсрочек <…>. Тем же, кто ходит с оружьем и перевязь носит на плечах, Время ведения дел предоставят, когда им угодно, В тяжбе задержки им нет, и дела их решаются скоро. <…> Для самого императора важно, конечно, чтоб всякий Храбрый вояка был счастлив вполне… — 36-9, 42-4, 48-50, 58-9

Перевод

Д. С. Недович под ред. Ф. А. Петровского (I—VIII), Ф. А. Петровский (остальные), 1937

О Ювенале

Первые сатиры написаны при самых живых впечатлениях от пережитой эпохи ужасов, полны ожесточённых и резких нападок против выдающихся и первенствующих лиц и дают яркую картину ближайшего прошлого. В последних сатирах этот огонь угасает всё больше и больше. Ярко вспыхнувшая ярость даёт место ворчливому благодушию; живое отношение к вещам и лицам отступает перед общими местами; всё более и более проявляется склонность к известным философским положениям, морализированию и вообще к широкому, расплывчатому изложению; мощно бьющий, даже пенящийся и бушующий горный ручей превращается в широкую и всё спокойнее текущую реку.

— Отто Ян

В сатирах впечатлительного Ювенала, этого реалиста древнего мира, как в фотографической камере, отпечаталась вся окружавшая его римская жизнь, изображённая им в целом ряде законченных до мельчайших подробностей бытовых картин, прямо с натуры схваченных портретов, психологически тонко разработанных очерков отдельных типов и характеров, реалистически верных снимков со всей окружающей его среды, от дворца кесаря до лачуги в Субуре, от уборной знатной матроны до клети в лупанарии, от пышной приёмной чванливого адвоката до дымной школы бедняка-грамматика; Ювенал собрал всё это разнообразие <…> в одно художественное целое…

— Алексей Олсуфьев, «Ювенал в переводе Фета»