Персий

Авл Пе́рсий Флакк (лат. Aulus Persius Flaccus; 4 декабря 34 — 24 ноября 62) — древнеримский поэт, от которого сохранилась посмертно изданная книга из 6 стоических сатир. Первый известный последователь Горация как сатирика. Один из самых трудных по языку и стилю латинских авторов.

Персий

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Сатиры

Ни губ не полоскал я в роднике конском, Ни на Парнасе двухвершинном мне грезить Не приходилось, чтоб поэтом вдруг стал я. Я геликонских дев с Пиреною бледной Предоставляю тем, чьи лики плющ цепкий Обычно лижет; сам же, как полунеуч, Во храм певцов я приношу стихи эти. Из попугая кто извлёк его «здравствуй», Сорок заставил выкликать слова наши? Искусств учитель, на таланты все щедрый, Желудок, мастер голосов искать чуждых: Блеснёт надежда на коварные деньги — Сорока поэтессой, как поэт — ворон Пегасовым напевом запоют!..

— Пролог

I

… причеса́нный, в новенькой тоге, Точно в рожденье своё, с сардониксом на пальце, весь в белом, Сидя высоко, читать ты будешь, проворное горло Снадобьем жидким смочив, похотливо глядя и ломаясь. Как непристойно дрожат при этом дюжие Титы С голосом сиплым, смотри, когда проникают им в чресла Вирши и всё их нутро стихом своим зыбким щекочут! <…> «Что же учиться, коль нет побужденья, коль, грудь разрывая, К славе врожденная страсть найти исхода не сможет?» <…> «Издеваешься ты, — говорит он, — И задираешь ты нос. Да кто ж не захочет народной Славы себе и, сказав достойное кедра, оставить Стихотворенья, каким ни макрель, ни ладан не страшны?» — 15-21, 24-5, 41-3

… я пишу и выходит Что-то удачно, хотя у меня это редкая птица… — 45-6

… теперь лишь Плавно стихи потекли и так, что по швам их и строгий Ноготь пройдёт, не застряв: «Он умеет так вытянуть стро́ку, Словно, прищуривши глаз, по шнуру её красному вывел». — 63-6

«Грубым размерам зато изящество придано, плавность; Так мы умеем стихи заключать: <…> «Дельфин рассекал Нерея лазурное тело», Иль: «мы отторгли бедро у длинного Аппеннина» «Брани и мужа пою». Не правда ль, надуто, коряво Это, как старый сучок, засохший на пробковом дубе?» Нежное что ж нам читать, по-твоему, шейку склонивши? «Мималлонейским рога наполнили грозные рёвом, И головою тельца строптивого тут Бассарида Мчится, и с нею спешит Менада, рысь погоняя Тирсом. Вопят: «Эвий, к нам!» и ответное вторит им эхо». Разве писали бы так, будь у нас хоть капелька старой Жизненной силы отцов? Бессильно плавает это Сверху слюны на губах, и Менада и Аттис — водица: По столу этот поэт не стучит, и ногтей не грызёт он. «Но для чего же, скажи, царапать нежные уши Едкою правдою нам? Смотри, как бы знати пороги Не охладели к тебе: рычит там из пасти собачья Буква». <…> Бичевал столицу Луцилий — Муция, Лупа, — и вот об них обломал себе зубы: Всяких пороков друзей касается Флакк хитроумный Так, что смеются они, и резвится у самого сердца, Ловко умея народ поддевать и над ним насмехаться. Мне же нельзя и шептать? хоть тайком, хоть в ямку? Напрасно? Все же зарою я здесь. Я видел, я сам видел, книжка, Что у Мидаса-царя ослиные уши. И тайну Эту и смеха тебе, пусть вздорного, ни за какую Я Илиаду не дам. — 92-110, 14-23

II

В подкупной <…> просят молитве Благ, о которых богам ты лишь на ухо мог бы поведать. Знати же добрая часть возливает тишком и кадит им: Ведь не для всех хорошо бормотанье и шёпот невнятный Вывесть из храмов и жить, своих не скрывая желаний. Совести, славы, ума откровенно просят и громко, А про себя и сквозь зубы цедя, бормочут: «О, если б Дядюшка сдох, то-то смерть была бы на славу! О, если б Заступ ударился мой о горшок с серебром, поспособствуй Мне, Геркулес! Или как-нибудь мне извести бы мальчишку, После которого я ближайший наследник!» — 3-13

Платой какой, какими такими дарами Уши богов ты купил? Потрохами и ливером жирным? Вот вынимают, смотри, богомольные тётки и бабки Из колыбели дитя и лобик и влажные губки Мажут сначала слюной, поплевав на перст непристойный, Чтобы дитя освятить и от глаза дурного избавить; Нянчат потом на руках и для мальчика тщетно надежду То на Лицина поля, то на Красса палаты лелеют: «Пусть пожелают в зятья себе царь и царица младенца, Девушки жаждут и, где б ни ступил он, пусть вырастет роза!» <…> Требуешь крепости мышц и бодрого в старости тела. Пусть, но роскошный твой стол и тяжёлые пряные яства Сильно мешают богам и Юпитеру просьбу исполнить. В жертву быка принося, Меркурия просишь умножить Ты состоянье своё: «Ниспошли благоденствие дому, Даруй стада и приплод!» Да как это можно, несчастный, Раз у тебя на огне столько сальников тает телячьих? — 29-38, 41-7

Золото выгнало медь Сатурнову с утварью Нумы, Урны весталок собой заменяя и тускскую глину. О вы, склонённые ниц, умы, не причастные небу, Что за охота вносить наши нравы в священные храмы И о желаньях богов судить по плоти преступной? Это она, разведя в нём корицу, испортила масло, И калабрийскую шерсть осквернила пурпуровой краской, И выцарапывать нам из раковин жемчуг велела, И, раскалив, отделять золотые частицы от шлака. Да, заблуждается плоть, но пороки использует; вы же Мне объясните, жрецы, к чему ваше золото храмам? То же оно для святынь, что и куклы девиц для Венеры. Что ж не приносим богам мы того, что на блюдах не может Подслеповатое дать Мессалы великого племя: Правосознанье, и долг священный, и чистые мысли, И благородство души, и честное искренне сердце. Это дай в храмы внести, и полбой богов умолю я. — 59-75

III

Помню, как мальчиком я глаза натирал себе маслом Коль не хотел повторять предсмертных высокопарных Слов Катона, в восторг приводя учителя-дурня, Чтобы, потея, отец их слушал в школе с друзьями. Правильно; я ведь узнать добивался, сколько «шестёрка» Ловкая мне принесёт и отнимет зловредная «сучка» Как бы без промаха мне попадать в узкогорлый кувшинчик И похитрее других кубарь свой кнутом завертеть мне. — 44-51

Центурион тут какой-нибудь мне из козлиной породы Скажет, пожалуй: «Своим я умом проживу. Не стараюсь Аркесилаем я быть и каким-нибудь мрачным Солоном, Голову кто опустив и уставившись в землю, угрюмо Что-то ворчит про себя и сквозь зубы рычит, если только, Выпятив губы, начнёт он взвешивать каждое слово, Бред застарелых больных обсуждая… — 77-83

IV

… никто в себя не заглянет, Но постоянно глядит в спинную котомку передних! Спросят: «Веттидия ты, богача, знаешь?» <…> — А! это тот, кто <…> Старый нарост соскоблить с бочонка боится, кто, луком И шелухой закусив, восклицает, вздохнув: «На здоровье»? Кто, при веселье рабов за горшком их полбенной каши, Затхлый, прокисший отсед вместе с плесенью грязной глотает? — Если же нежишься ты, натеревшись духами, на солнце, Локтем тебя подтолкнув, незнакомец какой-нибудь рядом Плюнет и скажет: «Хорош! Все чресла и части срамные Выполоть и напоказ выставлять своё дряблое гузно! Если ты чешешь свою раздушённую байку на скулах, Бритый зачем у тебя червяк торчит непристойный? Пятеро банщиков пусть эти грядки выщипывать будут Или варёный твой зад мотыжить щипцами кривыми, — Папоротник этот твой никаким плугам не поддастся». Бьём мы других — и свои подставляем мы голени стрелам. <…> Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь. — 23-5, 27, 29-42, 52

V

В робком сомнении я стоял на ветвистом распутье, — Я подчинился тебе. И ты на Сократово лоно Юношу принял, Корнут. Ты сумел незаметно и ловко, Как по линейке, мои извращённые выправить нравы; Разумом дух покорён и старается быть побеждённым <…>. Ты наслаждаешься тем, что бледнеешь над свитками ночью, Юношей пестуешь ты и в очищенный слух им внедряешь Зёрна Клеанфа. Вот здесь ищите вы, старый и малый, Верную цель для души и для жалких седин пропитанье. «Завтра поищем!» — И вот, всё завтра да завтра. — «Да что же Важного в дне-то одном?» — Но для нас с наступлением утра «Завтра» уж стало «вчера» и пропало; и вот это «завтра» Наши съедает года, и его никогда не поймаешь, Ибо хоть близко к тебе, хотя под одною повозкой Вертится здесь колесо, но напрасно за ним тебе гнаться, Как бы ты тут ни спешил, коль на заднюю ось ты насажён. — 35-9, 62-72

Перешагнуть бы ты мог через деньги, забитые в глину, И не глотнул бы, обжора, слюны Меркурьевой жадно? <…> «Волен я!» Как это так, раз от стольких вещей ты зависишь? Иль для тебя господин только тот, от кого ты отпущен? «Малый, ступай-ка снеси скребочки в баню Криспина! Живо, бездельник!» Коль так прикрикнут, тебя не толкает Рабская доля ничуть, и ничто извне не приходит Дергать за жилы тебя: но если ты сам из печёнки Хворой рождаешь господ, то как безнаказанней выйти Можешь, чем тот, кого плеть и страх пред хозяином гонят? Утром храпишь ты, лентяй. «Вставай», — говорит тебе алчность. — <…> «Незачем». — «Вот тебе раз! За камсой отправляйся из Понта, Паклей, бобровой струёй, чёрным деревом, ладаном, шёлком; Первым с верблюда снимай истомлённого перец ты свежий; Меной займись ты, божись!» — «Но Юпитер услышит!» — «Ах, дурень Пальцем ты будешь весь век выковыривать в старой солонке Соли остатки со дна, коль с Юпитером жить ты желаешь». — 111-2, 24-32, 34-9

VI

«Лу́ны, о граждане, порт посетите, он стоит вниманья», — Энний так мудрый гласит, проспавшись от грёз, что Гомером Был он и Квинтом стал, Пифагоровым бывши павлином. — 9-11

А мне бы Жить по достатку, рабам не давая отпущенным ромбов И не умея дроздов различать по их тонкому вкусу. — 22-4

… двоюродных вовсе Нет ни сестёр у меня, ни тёток, ни правнучек даже С дядиной нет стороны и бездетны мамашины сёстры, Коль и от бабки-то нет никого — отправляюсь в Бовиллы: К Вирбиеву я холму, и готов мне там Маний-наследник. «Это отродье Земли?» — А спроси-ка меня, кто четвёртый Предок мой: хоть нелегко, но скажу; а прибавь одного ты Или ещё одного: Земли это сын; и пожалуй, Маний-то этот моей прабабке и в братья годится. Что ж ты, ближайший ко мне, на бегу вырываешь мой светоч? Я — твой Меркурий… — 52-62

Перевод

Ф. А. Петровский, 1957

О Персии

	Книжкам нашим <…> их куча мешает: До пресыщения их надоедает читать. Редкое нравится нам: так первая овощь вкуснее; <…> Часто мы больше считаемся с Персия книгой одною, Чем с «Амазонидой» всей, Марса бесцветным трудом.
	Obstat <…> nostris sua turba libellis; lectoremque frequens lassat et implet opus. Rara iuvant — primis sic maior gratia pomis; <…> saepius in libro numeratur Persius uno quam levis in tota Marsus “Amazonide”.
	— Марциал, «Эпиграммы» (кн. IV, 29), 89

	Персий заслужил большую и истинную славу, хотя всего одной книгой.
	— Квинтилиан, «Воспитание оратора», около 95

	За сочинение сатир он взялся с большой горячностью, только что расставшись со школой и учителями, после того, как прочитал десятую книгу Луцилия. В подражание началу этой книги он порицал сперва себя, а затем и всех, и с такой суровостью преследовал современных поэтов и ораторов, что нападал даже на Нерона: <…> У Мидаса-царя ослиные уши… Но Корнут, переделав только имя, исправил его: У любого из нас ослиные уши… дабы Нерон не подумал…
	Sed mox ut a schola magistrisque devertit, lecto Lucili libro decimo vehementer saturas componere studuit. Cuius libri principium imitatus est sibi primo, mox omnibus detrectaturus cum tanta recentium poetarum et oratorum insectatione, ut etiam Neronem principem illius temporis inculpaverit. Cuius versus in Neronem cum ita se haberet "auriculas asini Mida rex habet," in eum modum a Cornuto ipso tantum nomine mutato est emendatus "auriculas asini quis non habet?" ne hoc in se Nero dictum arbitraretur.
	— Марк Валерий Проб, комментарий к этим сатирам, около 105; либо окончание главы Светония

• см. Светоний, соотв. главу «О знаменитых людях» («О поэтах»), между 105 и 114

	<В ранней Римской империи> философы были или просто зарабатывающими на жизнь школьными учителями, или же шутами на жалованье у богатых кутил. <…> Только очень редкие из философов, как Персий, размахивали, по крайней мере, бичом сатиры над своими выродившимися современниками.
	— Фридрих Энгельс, «Бруно Бауэр и первоначальное христианство», 1882

Отгороженный от своих читателей суровой догмой, Персий убеждён в том, что существуют тяжкие общественные недуги и они требуют энергичного лечения. <…> Его бескомпромиссность скорее сродни Луцилию, чем Горацию. Персий создаёт сатиру, как бы полностью оторванную от конкретной действительности, но <…> смелость и суровая прямота Луцилия были абсолютно невозможны в век Нерона. Однообразному содержанию сатир Персия соответствует и его манера изложения, которая представляется в целом довольно монотонной. Но именно в поисках собственного стиля Персий наиболее оригинален. Он стремится к стилю сознательно усложнённому, трудному для восприятия, что отвечает его поэтической установке говорить нарочито резко и придавать своим нравоучениям характер строгости и непререкаемости.

— Валерий Дуров, «Муза, идущая по земле»