Читаю Сенкевича (Лем)

«Читаю Сенкевича» (польск. Czytam Sienkiewicza) — 4 эссе Станислава Лема из цикла «Сильвические размышления». Первое вошло в авторский сборник «Сексуальные войны» 1996 года, II и III — в переиздание 2004 года.

Цитаты

История, если сравнить её с ситом, которое одним названиям даёт возможность дойти до будущих поколений, а другие задерживает, является, однако, решетом такого особого рода, что нельзя раскрыть явных закономерностей книжного отсева. <…> «Трилогия» ценна прежде всего языком, который вовсе не устарел, поскольку не принадлежит к конкретной эпохе. Сенкевич выполнил, собственно говоря, фракционированную дистилляцию и выделил из полной макаронических оборотов стилизации, которая являлась его «татарским игом», устойчивые элементы, выросшие из коренного польского языка и только изредка бережно проткнутые латиницей. Фабула этих книг местами так себе, но то, что они должны сказать, выражено с несравненной меткостью, преодолевающей временные барьеры. <…> К «Трилогии» можно возвращаться так, как возвращаешься к родному дому. Правда, я не повторил бы за Сенкевичем, что чтение на самом деле служит утешению сердец. Есть там в глубине нечто подгнившее, как предзнаменование негативных оценок, и что напоминает, к сожалению, какую-то фальшивую ноту, свойственную нынешним временам.

— [III] (Сильв. разм. LXX), 2003

	Великолепие повествования воспринимается по сегодняшний день, что означает, что оно сопротивляется течению времени, пытающемуся разорвать каждую фразу. В этом языковом наследии я вижу наибольший триумф Сенкевича, поскольку ничего более не делает для нас трудночитаемыми старые книжные тексты, как агония языкового великолепия.
	— [IV] (LXXI), 2003

Читаю Сенкевича

1993, IX, вошло в сборник «ДиЛЕМмы» под названием «Фокусник и обольститель» (Magik i uwodziciel).

Поскольку я читаю и читаю его с гимназических времён, знаю, или скорее со временем узнал, как нужно его читать, чтобы получить удовольствие. Упаси Боже, по порядку, от «Огнём и мечом», от первой страницы до последней. Если пойти на такую глупость, ждёт неизбежное поражение, как в известном очерке Гомбровича («Сенкевич», включённый в первый том «Дневника»). Все непоследовательности, неровности, шероховатости, вся деконструкционная слабость формы вылезет, как швы в вывернутом наизнанку фраке, и уже ничто, кроме языка (а это есть и останется памятником, отлитым из прекраснейшего польского языка, какой мне вообще в жизни довелось узнать), всего не исправит. — начало

A ponieważ czytam go i czytam od lat gimnazjalnych, wiem, czy też raczej z czasem się dowiedziałem, jak muszę go czytać, aby się zachwycić. Broń Boże po kolei, od Ogniem i mieczem, od pierwszej strony po ostatnią. Jeżeliby pójść na takie głupstwo, czeka nieuchronna porażka, jak w znanym eseju Gombrowicza (Sienkiewicz, dołączonym do pierwszego tomu Dziennika). Wszystkie niekonsekwencje, krzywizny, garby, wszystka dekonstrukcjonistyczna słabość postaci wylezie jak szwy w nicowanym fraku, i nic już oprócz języka (a to jest i pozostanie pomnik ulany z najwspanialszej polszczyzny, jaką mi się w ogóle w życiu przytrafiło poznać) całości nie podratuje.

… петляя по «Трилогии», копаясь в строчках, я вхожу и на территорию «Огнём и мечом». Можно насладиться бессмертностью этого произведения, разумеется, не как следствием его фокусничества или искусственности. Легионы спецов, которые вылили ушаты чернил, чтобы доказать, что с историей не согласуется, слегка согласуется, антисогласуется, недосогласуется, мешает, лжёт, сумасбродничает и т. д. и т. п., поступали одинаково разумно как и те, кто желал эмпирически доказанной, документами подкреплённой и, тем самым, ab ovo воссозданной войны за прекрасную Елену вместе с осадой Трои… <…> подсчитать процент правды в историческом произведении — нереально: возникает чистый нонсенс. <…> нельзя начинять романы сказками, а сказки — реалиями: допустим, представлять, что волшебница действительно бросила гребень, который превратился в дремучий лес, но уточнить: так как у неё была перхоть, то бор возник, полный цветочного пуха! Это должно повеселить, но <…> надо знать меру…

… klucząc po Trylogii, myszkując, sztychami wchodzę i na tereny Ogniem i mieczem: można się narozkoszować nieśmiertelnością tego dzieła, oczywiście pochodną jego sztukmistrzostwa, czyli sztuczności, a legiony fachmanów, które kubły inkaustu wylały, ażeby dowodzić, że się z historią nie zgadza, mało — wiele zgadza, przeciwzgadza, nie dogadza, przeszkadza, kłamie, wariuje i te pe, i te de, równie mądrze działały jak ci, co sobie życzyli empirycznie wywiedzionej, dokumentami podbudowanej, i tym samym ab ovo zrekonstruowanej wojny o piękną Helenę razem z oblężeniem Troi… <…> procenty prawdy w historycznym dziale — skądże znowu: czysty nonsens powstaje. <…> nie można szpikować powieści bajkami ani bajki realiami: dajmy na to wyjawiać, że wprawdzie czarownica rzuciła grzebień, który się w bór obrócił, lecz udokładnić: skoro łupież miała, to bór powstał puchem kwiatu obrosły! To musi rozbawić, a <…> miarę znać trzeba…

В редакции «Tygodnik Powszechny» 1945-го или 1946-го года Ясеница и Голубев могли изъясняться одними цитатами из «Трилогии» и то, что они незабываемы, никакими мельницами никаких критиков в прах размолото быть не может. Для меня удивительным было то, что ужасы «Трилогии», её битв, её насилий, этого пошаливания с девицами, которым потом камень на шею — и в воду, эти лужи застывающей крови, и затхлый смрад побоищ, и груды трупов — что это всё, такая масса страшных смертей, принималось Гомбровичем за вид малинового сока, за какие-то десерты, ибо никого нельзя этим ужаснуть, и никто не дрогнет перед припекаемыми голыми людьми на бревне — будто речь идёт о театральной декорации. Поэтому такой способ описания, который отдаёт правде то, что правде принадлежит и, несмотря на это, не ужасает и не вызывает тошноту — я считал результатом мастерства. Пускай же кто-нибудь другой попробует, но так, чтобы не становилось плохо — теперь ведь натурализм в моде, и в этом я усматриваю больше порнографии, чем (за одним единственным исключением) во всём Сенкевиче.

W redakcji „Tygodnika Powszechnego” Roku Pańskiego 1945, a może już 1946, panowie Jasienica i Gołubiew umieli porozumiewać się samymi cytatami z Trylogii… i to, że one są niezapomniane, żadnymi śmigownicami żadnych krytyków w perzynę rozbite być nie może. Rzecz dziwna dla mnie była w tym, iż potworności Trylogii, jej bitew, jej gwałtów, onego poigrania z dziewicami, którym potem kamień u szyi i w wodę, owe kałuże krwi krzepnącej i stęchły fetor pobojowisk i zwały trupów — że to wszystko, że taka nawała strasznych śmierci została przez Gombrowicza uznana za rodzaj soku malinowego, za jakieś desery, boż nikt się nie umie tym przerazić i nikt się nie wzdrygnie wobec podpiekanych kwaczem gołych ludzi na belce — jako iż chodzi o dekoracje jakby teatralne — nad wyraz zastanawiało mnie i zadziwiało. Ja bowiem ten sposób deskrypcji, który i prawdzie oddaje to, co prawdzie się należy i mimo to nie poraża ani nie zbiera nas na wymioty — uznawałem za skutek mistrzostwa. Niechże kto inny spróbuje, ale tak by mdłości nie wzbudzać — teraz natomiast nauzeatyczność w modzie, i w tym upatruję więcej pornografii niż (z jednym jedynym wyjątkiem) w całym Sienkiewiczu.

	… я не очень верю, что ценности, выходящие за пределы Дюма, какой-нибудь переводчик смог бы взять из «Трилогии» и перенести в пространство другого <…> языка.
	… nie bardzo wierzę, ażeby wartości ponad–Dumasowskie jakikolwiek tłumacz mógł z Trylogii wynieść i przenieść w obszar innego <…> języka.

[II]

XLII

Умирающий в настоящее время постмодернизм требует саженных трактатов о «Трилогии», и поэтому в качестве микровклада я готов кратко перечислить только названия соответствующих тем, но не существующих магистерских работ, возможно, даже обеспечивающих уровень докторской диссертации: 1) Ужасы человекоубийства, преступления против христианских ценностей, против прав человека, массово происходящие с первой до последней страницы сочинения при всей его известности, по поводу которой я питаю неизмеримое удивление. Как известно, один гитлеровский палач и лагерный начальник давал сыну ружьё, чтобы ради детской утехи он мог с веранды застрелить того или другого узника. Мне это удивительно напоминает фантазию, с какой милая Бася (из Езерковских) Володыёвская рубила людей (ибо это были люди) под опекой благородного супруга, а ещё говорят, что была она как ангел. Как известно, фехтование — это главное занятие ангелов… Я понимаю историческую адекватность, но пусть с ней разберётся следующая работа: 2) Обилие кровавой лексики в «Трилогии», такой, как «раздавливание» врага (клопов тоже можно давить), сметание (в смысле «смести с поверхности мира, земли и жизни»), насаживание на кол (Азья) и множество другой: словарик возник бы порядочный и опровергнул бы тезис Гомбровича, что здесь кровь — лишь разновидность малинового сока. Если кто-то был в неволе, вынужденный на нашей земле пережить обе оккупации, советскую и немецкую, он, желая или не желая того, насмотрелся убийств, ему эта лексика уже стала бревном в глазу, и нельзя рассказывать при нём о приторной невинности «Трилогии» и её автора.

3) Секс и его отклонения в «Трилогии». <…> И такого в «Трилогии» можно нащипать достаточно и даже составить целый сексологический словарик. <…> В «Трилогии» нет буквальной генитализации, но есть множество подшитых отклонениями и похотями «аффектов» и сцен; Сенкевич должен был держать князя Богуслава как жеребца-скакуна на канате, иначе плохо бы пришлось невинности панны Биллевич. Это всё я говорю, имея в виду имплицитные намерения, поскольку Сенкевич как только мог (в соответствии с духом времени должен был), эти ингредиенты подавлял и предохранительно маскировал.

«Трилогия» правдива, хотя и полна очевидной неправды. <…> Ибо всегда так, что тот, кто пережил данный исторический момент как свидетель или как жертва, знает его «фактуру» с детальной скрупулёзностью. Ведь только когда все такие свидетели вымрут, никто уже не будет в состоянии обвинять писателя во лжи, и событие становится археологическим ископаемым для жаждущих полемики историков. Но читателя (как я) это не волнует. Правда литературы «как-то» относится к правде жизни: но как — сложно и объяснить, и определить… — конец

Перевод

В. И. Язневич, 2007, 2009