Оливер Голдсмит

Оливер Голдсмит (англ. Oliver Goldsmith; 10 ноября 1730 — 4 апреля 1774) — британский прозаик, поэт и драматург ирландского происхождения, представитель сентиментализма, врач.

Оливер Голдсмит

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

• см. «Гражданин мира, или Письма китайского философа…», 1760—62

	Одна и та же философия — норовистая лошадь в стойле, но дохлая кляча в пути. — акт I
	This same philosophy is a good horse in the stable, but an arrant jade on a journey.
	— «Добродушный человек» (The Good-Natur'd Man), 1768

	Декан Свифт <…> понял, что ко всем предшествовавшим ему произведениям поэтов примешан романтический дух, или, другими словами, что они описывали природу с самой приятной стороны. Поэтому для него всё ещё оставалось место, которое, не заботясь о порицании, должно было описать таким, каким оно было, со всеми уродствами; поэтому он прославился не столько величием своего гения, сколько смелостью оного.
	Dean Swift <…> perceived that there was a spirit of romance mixed with all the works of the poets who preceded him; or, in other words, that they had drawn nature on the most pleasing side. There still therefore was a place left for him, who, careless of censure, should describe it just as it was, with all its deformities; he therefore owes much of his fame, not so much to the greatness of his genius, as to the boldness of it.
	— «История Англии в серии писем благородного человека своему сыну» (An History of England, in a Series of Letters from a Nobleman to His Son), 1769

	С Джонсоном невозможно спорить: если его пистолет дал осечку, он собьёт вас с ног рукояткой.
	There is no arguing with Johnson; for when his pistol misses fire, he knocks you down with the butt end of it.
	— слова 26 октября 1769

	Богатую страну, где нищ народ, Угрюмый ряд несчастий тяжких ждёт. Пусть процветает или гибнет знать — Всегда нетрудно новую создать. Но гордость Англии, её живая кровь, — Крестьянство смелое не возродится вновь. — перевод: И. Г. Гурова
	Ill fares the land, to hastening ills a prey, Where wealth accumulates and men decay: Princes and lords may flourish, or may fade, A breath can make them, as a breath is made; But a bold peasantry, their country's pride. When once destroyed, can never be supplied.
	— «Покинутая деревня» (The Deserted Village), 1770

Нет такого нелепого заблуждения, которое не нашло бы своего защитника.

Ожидание счастья — тоже счастье.

Ночь ошибок

She Stoops to Conquer, 1771; перевод: Н. С. Надеждина, 1954

	Люблю всё старое: старых друзей, старые времена, старые обычаи, старые книги, старые вина;.. — акт I
	I love everything that’s old: old friends, old times, old manners, old books, old wine;..

	… первый решительный натиск — и сражение наполовину выиграно. — акт II (вариант трюизма)
	… the first blow is half the battle.

	Говорят, что женщины и музыка не имеют возраста. — акт III
	They say women and music should never be dated.

Уэйкфилдский священник

The Vicar of Wakefield, 1766; перевод: Т. М. Литвинова под ред. К. И. Чуковского, 1959

	Та добродетель, что нуждается в постоянной охране, едва ли стоит того, чтобы держать для неё стража. — глава V
	That virtue which requires to be ever guarded is scarce worth the sentinel.

	Приманчив дружбы взор лукавый, Но ах! как тень вослед Она за счастием, за славой, И прочь от хилых бед. — баллада из главы VIII; перевод В. А. Жуковского, 1813; пересказ: «Что такое дружба? Слово, иллюзия, очаровывающая нас, тень, следующая за счастьем и исчезающая в часы несчастья!»
	And what is friendship but a name, A charm that lulls to sleep, A shade that follows wealth or fame, And leaves the wretch to weep?

	Наверное, тысячу раз говорилось до меня, <…> что пора предвкушений много слаще той, что увенчана исполнением наших желаний. В первом случае мы готовим себе блюдо сами, по собственному вкусу, во втором — его готовит для нас жизнь. — глава X
	It has been a thousand times observed, <…> that the hours we pass with happy prospects in view, are more pleasing than those crowned with fruition. In the first case we cook the dish to our own appetite; in the latter nature cooks it for us.

О Голдсмите

	Он умер от лихорадки, думается мне, не вынеся страха перед нищетой. Он заработал кучу денег и расшвырял их на нелепые приобретения и всякий вздор. Но <…> это был великий человек.
	He died of a fever, exasperated, as I believe, by the fear of distress. He had raised money and squandered it, by every artifice of acquisition and folly of expense. But <…> he was a very great man.
	— Сэмюэл Джонсон, письмо Б. Лэнгтону 5 июля 1774

	Из-за своего всегдашнего стремления выделиться в обществе Голдсмит иногда ставил себя в такое нелепое положение, что просто не верится, что столь талантливый человек на это способен. Когда его литературная слава достигла заслуженных высот и знакомство с ним всем льстило, он крайне ревниво относился к тому необычайному вниманию, какое повсюду оказывали Джонсону. <…> иногда Голдсмит позволял обращаться с собой непринужденно и фамильярно, а иногда бывал высокомерен и спесив.
	Goldsmith's incessant desire of being conspicuous in company was the occasion of his sometimes appearing to such disadvantage, as one should hardly have supposed possible in a man of his genius. When his literary reputation had risen deservedly high, and his society was much courted, he became very jealous of the extraordinary attention which was everywhere paid to Johnson. <…> Goldsmith was sometimes content to be treated with an easy familiarity, but upon occasions would be consequential and important.
	— Джеймс Босуэлл, «Жизнь Сэмюэла Джонсона», 1791

	В руках Стерна и Голдсмита английский роман потерял свою необузданность и уличность. Он становится всё более и более салонным и дамским <…>. На полстолетия гегемония переходила к лиризму.
	— Дмитрий Святополк-Мирский, «Смоллет и его место в истории европейского романа», 1934

XIX век

	Он был другом добродетели и на самых фривольных своих страницах никогда не забывал отдать ей должное. Мягкость, деликатность и чистота чувства отличают всё, что он писал, и соответствуют щедрости этого человека, готового отдать всё до последней гинеи. <…> восхитительная лёгкость и изящество повествования, а также чудесная правдивость, с которой нарисованы главные герои, делают «Уэйкфилдского священника» одним из самых чудесных образцов беллетристики, какие когда-либо занимали человеческий ум. <…> Мы возвращаемся к нему снова и снова и благословляем память автора, которому так хорошо удаётся примирить нас с человеческой природой.
	He was a friend to virtue, and in his most playful pages never forgets what is due to it. A gentleness, delicacy, and purity of feeling distinguishes whatever he wrote, and bears a correspondence to the generosity of a disposition which knew no bounds but his last guinea. <…> the admirable ease and grace of the narrative, as well as the pleasing truth with which the principal characters are designed, make the Vicar of Wakefield one of the most delicious morsels of fictitious composition on which the human mind was ever employed. <…> We return to it again and again, and bless the memory of an author who contrives so well to reconcile us to human nature.
	— Вальтер Скотт, очерк о Голдсмите

	Этот «вдохновенный идиот», Голдсмит, почему-то всё время вертится вокруг [Джонсона]. <…> Но в общем-то этот «крыжовенный кисель» безобиден и даже полезен; он более утончён и слаб, чем Джонсон; и тем более искренен, что сам этого никогда даже не заподозрил, хотя, к сожалению, не оставлял попыток стать на него похожим: <…> [его] волей-неволей тянуло к средоточию подлинного мужества.
	An 'inspired idiot,' Goldsmith, hangs strangely about him. <…> Yet, on the whole, there is no evil in the 'gooseberry-fool,' but rather much good; of a finer, if of a weaker sort than Johnson's; and all the more genuine that he himself could never become conscious of it,—though unhappily never cease attempting to become so: <…> nill he will he, must needs fly towards such a mass of genuine manhood.
	— Томас Карлейль, «„Жизнь Джонсона“ Босуэлла» (Boswell's Life of Johnson), 1832

	Может показаться, что он с младенчества обладал двумя натурами, — одна была разумная, другая — заблуждающаяся; или же в его колыбель положили волшебные дары добрые феи, населявшие то место, где он родился <…>. Его волшебные дары бесполезны в школе или в колледже; из-за них он неспособен к усердным занятиям и точным наукам, пренебрежительно относится ко всему, что не затрагивает его поэтическое воображение и светлые, радостные струны души; из-за них он разрывает все ограничения, бродит меж изгородей, по зелёным дорожкам, по берегам ручьёв, населённых наядами, пирует с весёлыми друзьями или скитается по округе, как цыган, в поисках необычайных приключений. <…> Хотя из-за этого ему часто приходилось общаться с бедняками, но он никогда не скатывался до людей падших. Его пристрастие к юмору и к изучению человеческих характеров <…> часто приводило его в компанию весёлых и низменных людей; но он всегда делал различие между низменностью этих людей и их забавными качествами или, вернее, из всего этого выделял знакомые черты жизни, составляющие основу самых знаменитых его сочинений.
	He seems from infancy to have been compounded of two natures, one bright, the other blundering; or to have had fairy gifts laid in his cradle by the "good people" who haunted this birth-place <…>. His fairy gifts are of no avail at school, academy, or college: they unfit him for close study and practical science, and render him heedless of everything that does not address itself to his poetical imagination, and genial and festive feelings; they dispose him to break away from restraint, to stroll about hedges, green lanes, and haunted streams, to revel with jovial companions, or to rove the country like a gipsy in quest of odd adventures. <…> Though his circumstances often compelled him to associate with the poor, they never could betray him into companionship with the depraved. His relish for humour, and for the study of character <…> brought him often into convivial company of a vulgar kind; but he discriminated between their vulgarity and their amusing qualities, or rather wrought from the whole store familiar features of life which form the staple of his most popular writings.
	— Вашингтон Ирвинг, «Оливер Голдсмит», 1840

Самый любимый из английских писателей — может ли быть звание почётнее! <…> В настоящем [Голдсмит] строит на будущее воздушные замки или оплакивает прошедшее; он хоть сейчас улетел бы прочь, но клетка и суровая необходимость удерживают его. В чём очарование его стихов, его стиля и юмора? В его нежных сетованиях, ласковом сострадании, доброй улыбке, в трепетном сочувствии, в его слабости, в которой он сам признаётся? Наша любовь к нему — это наполовину жалость. Мы приходим домой взвинченные и усталые после дня жизненной борьбы, и этот нежный менестрель поёт нам. Кто причинит зло доброму бродячему арфисту? <…> он играет вам, давая наслаждение великим и малым, молодым и старым, офицерам в палатках и солдатам вокруг костра, женщинам и детям в деревнях, у чьих порогов он останавливается и поёт свои простые песни о любви и красоте. Его чудесная книга «Уэйкфилдский священник» открыла ему доступ во все замки и хижины Европы. <…> Никто не знает всех невзгод, которые Голдсмит испытал в начале своего литературного пути, да и сам он, с его жизнерадостным характером, забыл про них. <…> Приходишь в ужас, читая о тех оскорблениях, которым ему пришлось подвергнуться, — клевета, злословие, низкие насмешки, злобная жестокость, с которой извращались его самые обычные побуждения и поступки…

— Уильям Теккерей, «Стерн и Голдсмит», 1853

	Как ни был невежествен Голдсмит, мало кто из писателей сделал больше для того, чтобы первые трудные шаги в науке стали для читателя лёгкими и приятными. Его компиляции очень отличны от обычных компиляций всяких писак. Он был замечательным, я бы даже сказал, неподражаемым мастером отбора и концентрации материала.
	Yet, ignorant as Goldsmith was, few writers have done more to make the first steps in the laborious road to knowledge easy and pleasant. His compilations are widely distinguished from the compilations of ordinary book-makers. He was a great, perhaps an unequaled, master of the arts of selection and condensation.
	— Томас Маколей, «Оливер Голдсмит», 1856