Стихотворения Вольтера

Здесь представлены цитаты из стихотворений Вольтера.

Цитаты

	На подбородок твой смотрю я с болью: Он вскоре может втрое меньше стать. Несчастный раб тоски, ты от еды упорно Отказываться начал и постом Себя изводишь, позабыв о том, Что для аббата пост блюсти зазорно. Какая же беда случилась? Рок суров: Любовница твоя скончалась;..
	Toi qui fus des plaisirs le délicat arbitre, Tu languis, cher abbé ; je vois, malgré tes soins, Que ton triple menton, l’honneur de ton chapitre, Aura bientôt deux étages de moins. Esclave malheureux du chagrin qui te dompte, Tu fuis un repas qui t’attend ! Tu jeûnes connue un pénitent ; Pour un chanoine quelle honte ! Quels maux si rigoureux peuvent donc t’accabler ? Ta maîtresse n’est plus ;..
	— «К аббату де ***, который оплакивал смерь своей любовницы» (À Monsieur l’abbé de ***, qui pleurait la mort de sa maîtresse), 1715

	Уроки мудрости давал он мудрецам, Он был мудрее их: умел он сомневаться.
	— надпись под портретом Лейбница

	Злодейство, пусть не в полной мере, Утратило свой прежний пыл; Хоть фанатизм и отступил, Ещё осталось лицемерье. Шуты, чей так елеен глас, Доносчиков церковных свора, Радетели святого вздора, Я прав, что презираю вас!
	— «Неправота», 1757

	Был Прометей в жену свою влюблён, Был, первый муж, обманут первый он. <…> От этих всех причуд мы рождены, Хоть связаны в веках родством единым; Несходные нам судьбы вручены, По тем же, небу ведомым, причинам. Кого бог Марс, кого Вулкан звал сыном, Кого сатир; немногим в жизни сей Дано родство с пресветлым властелином.
	Prométhée, à lui plaire occupé, Premier époux, fut le premier trompé. <…> Nous sommes nés de tous ces passe-temps ; C’est des humains l’origine première : Voilà pourquoi nos esprits, nos talents, Nos passions, nos emplois, tout diffère. L’un eut Vulcain, l’autre, Mars pour son père, L’autre, un satyre ; et bien peu d’entre nous Sont descendus du dieu de la lumière.
	— «Происхождение ремёсел» (L’origine des métiers), 1764

	Нет, в Галлии не бьют поэзии ключи: Стихи, что пишут там, бессмысленны и вялы. — точнее: Что сейчас рифмуют в Галлии проклятой / Тяжеловесно очень и весьма вяло.
	Ceux qu'on rime à présent dans la Gaule maudite Sont bien durs et bien importuns.
	— «Графу Фекете» (À Monsieur le comte de Fékété), 1767

За и против (Послание к Урании)

Le Pour et le Contre (Épître à Uranie), 1722 [1732]

Я Бога чтить готов, любить сыновне, свято, — Мне предстоит тиран, что злобу сеет сам. Он смертных сотворил, ему во всем подобных, Чтоб злей смеяться их скорбям; Замкнул нас в круг влечений злобных, Чтоб всех судить по их делам. Он радость завещал сердцам, Чтоб стала тем страшней нам вечность мук загробных, Чтоб муки здешние больней казались нам. Он смертных сотворил, не мысля об изъяне, И вдруг — стал смертных порицать, Как будто мастеру не подобает знать Свои погрешности заране. Слеп в милостях своих, слеп в ярости своей, Едва успев создать, он стал губить людей. Он морем сокрушил довольство их земное <…>. Быть может, восхвалим прови́денье благое, Увидев лучший мир, что внове сотворён? О, нет, из праха вызывая, Он мир злодеев создаёт, Бесчестнейших рабов, суровейших господ, Каких не знала жизнь былая. <…> Есть ветреный народ, тупой, непросвещённый, Священных вымыслов приверженец пустой, Родившийся в ярме, от века покорённый, Народам всем чужой, гонимый их семьёй. Сын Божества, сам Бог, не устрашась паденья, Народу жалкому становится сродни; Еврейку он избрал, возжаждав воплощенья <…>. Бедняк-ремесленник, корпя над верстаком, Он свой расцвет сгубил работой принуждённой, Вещал пророчества три года он потом И пал, бесславно осуждённый. <…> Как! Бог пошёл на смерть, чтоб всем спасенье дать, И жертва обернулась ложью! Как! смеют мне хвалить пустую милость Божью, Меж тем как, вознесясь, он гневным стал опять, Меж тем как вновь с высот грозится вечной бездной, И, яростью своей любовь свою поправ, Он, став за мой же грех расплатой бесполезной, Казнит меня за то, в чём я пред небом прав! Карает этот Бог, слепой в любви и в злобе, Детей — за праотцев, давно истлевших в гробе; К ответу он зовёт семью людских племён, В ночь лжи поверженных от века; В своём аду отмщает он Неодолимому незнанию человека, — Он, сам пришедший в мир, чтоб мир был озарён. <…> Нет, Бог мой не таков, и лжёт изображенье Того, кто в этом сердце свят. Его, боюсь я, оскорбят Такая похвала, такое поношенье.

Je veux aimer ce Dieu, je cherche en lui mon père : On me montre un tyran que nous devons haïr. Il créa des humains à lui-même semblables, Afin de les mieux avilir ; Il nous donna des cœurs coupables. Pour avoir droit de nous punir ; Il nous fit aimer le plaisir. Pour nous mieux tourmenter par des maux effroyables, Qu’un miracle éternel empêche de finir. Il venait de créer un homme à son image : On l’en voit soudain repentir. Comme si l’ouvrier n’avait pas dû sentir Les défauts de son propre ouvrage. Aveugle en ses bienfaits, aveugle en son courroux, À peine il nous fit naître, il va nous perdre tous. Il ordonne à la mer de submerger le monde <…>. Peut-être qu’on verra sa sagesse profonde Faire un autre univers plus pur, plus innocent : Non ; il tire de la poussière Une race d’affreux brigands, D’esclaves sans honneur, et de cruels tyrans, Plus méchante que la première. <…> Il est un peuple obscur, imbécile, volage, Amateur insensé des superstitions, Vaincu par ses voisins, rampant dans l’esclavage, Et l’éternel mépris des autres nations : Le fils de Dieu, Dieu même, oubliant sa puissance, Se fait concitoyen de ce peuple odieux ; Dans les flancs d’une Juive il vient prendre naissance <…>. Longtemps, vil ouvrier, le rabot à la main, Ses beaux jours sont perdus dans ce lâche exercice ; Il prêche enfin trois ans le peuple iduméen, Et périt du dernier supplice. <…> Quoi ! Dieu voulut mourir pour le salut de tous. Et son trépas est inutile ! Quoi ! Ton me vantera sa clémence facile. Quand remontant au ciel il reprend son courroux, Quand sa main nous replonge aux éternels abîmes. Et quand, par sa fureur effaçant ses bienfaits, Ayant versé son sang pour expier nos crimes. Il nous punit de ceux que nous n’avons point faits ! Ce Dieu poursuit encore, aveugle en sa colère. Sur ses derniers enfants l’erreur d’un premier père ; Il en demande compte à cent peuples divers Assis dans la nuit du mensonge ; Il punit au fond des enfers L’ignorance invincible où lui-même il les plonge, Lui qui veut éclairer et sauver l’univers ! <…> Je ne reconnais point à cette indigne image Le Dieu que je dois adorer : Je croirais le déshonorer Par une telle insulte et par un tel hommage.

1730-е

	Ужель всю жизнь я видеть обречён, Как неустойчивы душой французы, Как не в ладу их нравы и закон, И как, закован в суеверья узы, Народ вкушает сон?
	Ah ! verrai-je toujours ma faible nation, Incertaine en ses vœux, flétrir ce qu'elle admire ; Nos mœurs avec nos lois toujours se contredire ; Et le français volage endormir sous l'empire De la superstition?
	— «На смерть мадмуазель Лекуврёр» (La mort de Mlle Lecouvreur), 1730

	Но что же скажут поколенья О несмываемом позоре оскорбленья, Которое нанёс ей наш жестокий век? Ведь он лишает погребенья Ту, в честь которой храм воздвиг бы древний грек! — перевод: Е. Г. Эткинд
	Que direz-vous, race future, Lorsque vous apprendrez la flétrissante injure Qu’à ces arts désolés font des hommes cruels ? Ils privent de la sépulture Celle qui dans la Grèce aurait eu des autels.
	— там же

	Вам надо неуклонно Работать над стихом. Хороший сад нуждается в уходе Подрежьте ветви в нём, и да не застит свет Листва чрезмерная. — из письма Н.-К. Тьерио 18 марта 1736
	… travaillez plus vos vers. Le plus bel arbre a besoin de culture ; Émondez-moi ces rameaux trop épars ; Rendez leur sève et plus forte et plus pure.
	— «Г-ну де Верьеру» (M. de Verrières)

	Там рай земной, где обитаю я.
	Le paradis terrestre est où je suis.
	— «Светский человек» (Le mondain), 1736

	Но это буйство наводнений, И яростных стихий борьба, И гул подземных сотрясений, Неотвратимых, как судьба, — Всё, что разгневанные боги, Круша лачуги и чертоги, Обрушивают на людей, Не столь ужасно для живущих Как честолюбье власть имущих И как раздоры королей. <…> Поймите, смертные: вы братья! Зачем же вам войны проклятье? Зачем оружье, кровь и грязь? Что вы в сраженьях обретёте? Что, кроме вечной тьмы, найдёте, В пучину смерти погрузясь?
	Mais ces débordements de l'onde, Et ces combats des éléments. Et ces secousses qui du monde Ont ébranlé les fondements, Fléaux que le ciel en colère Sur ce malheureux hémisphère A fait éclater tant de fois, Sont moins affreux, sont moins sinistres, Que rambition des ministres Et que les discordes des rois. <…> Mortels, vous êtes tous des frères ; Jetez ces armes mercenaires : Que cherchez-vous dans les combats? Quels biens poursuit votre imprudence ? En aurez-vous la jouissance Dans la triste nuit du trépas?
	— «Ода на подписание мира в 1736 году» (Ode sur la paix de 1736)

1740-е

	Как Бахусу или Амуру Со здравым справиться умом? Два этих бога наслажденью Исправно служат, но давно Известно, что само оно К ним не поступит в услуженье. Мудрец, конечно, не грозит Амуру с Бахусом войною; Но, принимая их порою, Не даст им затянуть визит.
	Jamais Bacchus et l'Amour même Ne pourront rien sur sa raison. Le dieu des amours et le vôtre, Hony, sont les dieux du plaisir; Tous deux sont faits pour le servir; Mais il ne sert ni l'un ni l'autre. Sans doute, Bacchus et l'Amour Ne sont point ennemis du sage; Il les reçoit sur son passage, Sans leur permettre un long séjour.
	— «Прусскому королю» (Au roi de Prusse), 26 августа 1740

	Кто с возрастом не стал умнее Лишь тяжесть чувствует его. <…> Безумство, нежность, хмель игры, Вы от меня навек бежали, Вы отняты, небес дары, Что горечь жизни мне смягчали. Два раза умираем мы; Но не любить, не быть любимым — С таким концом невыносимым Сравниться ль холод вечной тьмы?
	Qui n’a pas l’esprit de son âge, De son âge a tout le malheur. <…> Quoi ! pour toujours vous me fuyez, Tendresse, illusion, folie, Dons du ciel, qui me consoliez Des amertumes de la vie ! On meurt deux fois, je le vois bien : Cesser d’aimer et d’être aimable, C’est une mort insupportable ; Cesser de vivre, ce n’est rien.
	— «К мадам дю Шатле» (À Mme du Châtelet), 1741

	Амур, мозги дурманя нам, Нелепым этим миром правит: То скверные стихи заставит Писать, то странствовать отправит, То сеет смуту здесь и там. <…> Жанры все ему подвластны…
	L'Amour règne par le délire Sur ce ridicule univers : Tantôt aux esprits de travers Il fait rimer de mauvais vers ; Tantôt il renverse un empire. <…> Tous les genres de poésie <…> Que tous les états de la vie.
	— «Стихи об Амуре» (Vers sur l'Amour), 1749

1770-е

	О, день ужасный, роковой, Мерцающий сквозь два столетья! Навеки слейся с вечной тьмой! <…> Если на страданья Все смертные обречены, Лишь о счастливых днях должны Они хранить воспоминанья.
	Tu reviens après deux cents ans, Jour affreux, jour fatal au monde ; Que l'abîme éternel du temps Te couvre de sa nuit profonde ! <…> Mortels, à souffrir condamnés, Ce n'est que des jours fortunés Qu'il faut conserver la mémoire.
	— «Ода на годовщину Варфоломеевской ночи» (L'anniversaire de la Saint-Barthélemy), 1772

	Всё изменяется на небе и земле, Удобства не в чести у Нового Завета: Когда-то подана была Илье карета, А после сам Христос уж трясся на осле.
	Le luxe était permis dans le Vieux Testament; De la nouvelle Loi la rigueur le condamne ; Tout change sur la terre et dans le firmament Élie eut un carrosse, et Jésus n'eut qu'un âne.
	— «Господину ***» (À Monsieur ***), около 1777

	Роль сыграна, и настаёт Пора исчезнуть, но веками Со сцены жизни наш уход Сопровождается свистками. Я видел в их последний час Вельмож беспомощно покорных, Епископов, чей взгляд угас, И умирающих придворных. Напрасно к их одру спешил Для соблюдения обряда Кюре, всё делавший как надо <…>. Сатира краткий свой набег На их поступки совершила, Потом забыть их поспешила, И фарс окончился навек.
	Quand sur la scène de ce monde Chaque homme a joué son rôlet, En partant il est à la ronde Reconduit à coups de sifflet. Dans leur dernière maladie J'ai vu des gens de tous états, Vieux évêques, vieux magistrats, Vieux courtisans à l'agonie : Vainement en cérémonie Avec sa clochette arrivait L'attirail de la sacristie ; Le curé vainement oignait ; <…> La satire un moment parlait Des ridicules de sa vie ; Puis à jamais on l'oubliait ; Ainsi la farce était finie.
	— «Прощание с жизнью» (Adieux a la vie), 1778

Сыгравши рольку небольшую На славной сцене мировой, Мы все уходим вкруговую — И все освистаны толпой. Все, расставаясь с этим светом, Равно болеют и скорбят: Архиепископ, магистрат; Ханжа, сродненный с этикетом. Пусть с колокольчиком воздетым К постели ризничий спешит, Конец почуяв по приметам; Пусть дух, ослепший от обид, Кюре напутствует советом; <…> Толпе смешон сей чинный вид; Она денёк поговорит, Дав волю злобе и наветам, А завтра будешь ты забыт; И фарс закончится на этом.

— то же

Интриги

Les cabales, 1772

Великих много есть умов: в своём жилье чердачном, Признав себя отцом и мужем неудачным, Вселенной управлять любой из них готов; Избороздят моря, взирая с чердаков; Страну обогатят, вручат ей жизнь и блага; Лишь продавцам беда: в кредит плывёт бумага.

Assez de grands esprits, dans leur troisième étage, N’ayant pu gouverner leur femme et leur ménage, Se sont mis, par plaisir, à régir l’univers. Sans quitter leur grenier, ils traversent les mers ; Ils raniment l’État, le peuplent, l’enrichissent : Leurs marchands de papiers sont les seuls qui gémissent.

---

Вселенной я смущён; и, видя мощь часов, В них мощь часовщика я прозревать готов. Бесспорно, церковь лжёт стократно и продажно; <…> Я, освистав её, перестараться мог; <…> Куда не заведёт, увы! изящный слог? <…> — «Невежда! постигай историю земли: Все люди в оны дни от рыб произошли; Моря Америки раздвинулись до Фаза; Английской устрицей рождён хребет Кавказа <…>. Знаком ли ты с «Системою природы»? Ужели не сражён пространностью речей? Что скажешь про неё?» — Что книги нет скучней… <…> «Твой ветхий мозг хуле мы предадим». — Согласен. — «Даже в гроб посыплются брошюры, Чтоб тень твою прогнать с высот литературы». — Я не почувствую. <…> Ах! доктор Сатаны, зачем такая злоба? В терпимости, мой друг, нуждаемся мы оба. Что станется с людьми, с подлунной жизнью всей, Коль милосердие утратит и афей? Дозвольте каждому внимать своей натуре. Достоинства готов признать я в Эпикуре, Но Марк Аврелий всё ж прекрасней одарён. Лукреций был высок, но выше — Цицерон. <…> Желалось с юных дней моей душе упрямой, Чтоб наш святой отец с великим далай-ламой, Покинув алтари, плясали котильон; Чтоб с мрачным Боссюэ обнялся Фенелон <…>. Мне был милей Шолье, чья жизнь текла, тиха, Меж божеством любви и божеством стиха, Чем горе-мудрецы, холодные фразёры И скукой вековой отравленные споры. <…> Друзья, так будем впредь Интриговать с вином да мирно песни петь!

L’univers m’embarrasse, et je ne puis songer Que cette horloge existe et n’ait pas d’horloger. Mille abus, je le sais, ont régné dans l’Église <…>. J’ai pu de les siffler prendre un peu trop de soin : Eh ! quel auteur, hélas ! ne va jamais trop loin ? <…> Ignorant, vois l’effet de mes combinaisons : Les hommes autrefois ont été des poissons ; La mer de l’Amérique a marché vers le Phase ; Les huîtres d’Angleterre ont formé le Caucase <…>. ’’De la nature’’ as-tu lu le ’’Système’’ ? Par ses propos diffus n’es-tu pas foudroyé ? Que dis-tu de ce livre ? — Il m’a fort ennuyé. — Nous insulterons à ton génie usé, — J’y consens. — Des fatras de brochures sans nombre Dans ta bière à grands flots vont tomber sur ton ombre. — Je n’en sentirai rien. <…> Ah ! bachelier du diable, un peu plus d’indulgence ; Nous avons, vous et moi, besoin de tolérance. Que deviendrait le monde et la société. Si tout, jusqu’à l’athée, était sans charité ? Permettez qu’ici-bas chacun fasse à sa tête. J’avouerai qu’Épicure avait une àme honnête, Mais le grand Marc-Aurèle était plus vertueux. Lucrèce avait du bon, Cicéron valait mieux. <…> « J’ai désiré cent fois, dans ma verte jeunesse, De voir notre saint père, au sortir de la messe, Avec le grand lama dansant en cotillon ; Bossuet le funèbre embrassant Fénelon <…>. Je préférais Chaulieu, coulant en paix ses jours Entre le dieu des vers et celui des amours, A tous ces froids savants dont les vieilles querelles Traînaient si pesamment les dégoûts après elles. Allons, amis, buvons ; Cabalons pour Ghloris, et faisons des chansons. »

Тактика

La tactique, ноябрь 1773

Я в понедельник был в книготорговле Кая, Где часто роюсь я, не часто покупая. — Вот, кстати, — он сказал, — ценнейший из трудов: Незаменим для всех, изящен, мудр и нов. Кто изучил его, — постиг судьбу людскую. Названье: «Тактика». Прошу, рекомендую! <…> Что ж я постиг, друзья? Искусство — убивать. Узнал я, что, блюдя отеческую веру, В Германии монах смешал с селитрой серу; Что следует ядром, невиданным досель, Чуть выше целиться, чтоб грянуть прямо в цель; Что смерть, ревущая из бронзового дула, Параболически полет свой изогнула, — Тем легче, в два толчка, отбросить ей назад Сто синих куколок, повыставленных в ряд. Что ни возьми — мушкет, кинжал, меч, саблю, шпагу, — Лишь только бы убить, — всё служит нам ко благу. Нам автор описал грабителей ночных. Чей барабан молчит, чей шаг коварно тих; С клинком, с верёвками, как воры перед кражей, Они спешат убить пять-шесть неловких стражей; Затем, вскарабкавшись проворно по стене, За коей граждане почиют в мирном сне, С железом и огнём врываются под кровы, Закалывают всех, бесчестят все альковы, Не слышат детских слёз — и, завершив свой труд, Чужое пьют вино среди кровавых груд. Наутро их ведут под сень Господня храма — Всевышнего почтить куреньем фимиама. И вот — поёт латынь: что сам премудрый Бог Злосчастный город сжечь и разорить помог; Что грабить, убивать, насиловать безбожно Без Божьего на то согласья — невозможно! Искусства всех искусств не охватив умом, Я к Каю прибежал — вернуть проклятый том. Кого бы злость моя в тот час не ужаснула? — Возьмите! — крикнул я, — вы, книжник Вельзевула: Да, это он водил писавшею рукой <…>. Долой! не верю я, что целостным и здравым Мир вышел некогда из добрых рук Творца — Единственно затем, чтоб оскорбить отца; Не верю, что всё зло, все скорби — в людях скрыты! Нет, голый человек, без шпаги, без защиты, Не стал бы сокращать свои скупые дни, — Как будто не в обрез отмерены они. <…> Чахотка и катар, что гибелью грозят, И сотня докторов, опаснейших стократ, — Иль человечеству всех бедствий было мало, Что ремесло войны сверх них оно избрало? <…> — Нет, человек не добр: убил же Каин брата! <…> Возможно ль? вас гневят защитников заботы? Иль предпочтёте вы, чтоб растоптали готы Ваш замок, ваш амбар, ваш выгон, ваш лозняк? Меж тем близ ваших стад вы держите собак. <…> Везде борьба: в суде, во храме, возле трона.

J’étais lundi passé chez mon libraire Caille, Qui, dans son magasin, n’a souvent rien qui vaille. « J’ai, dit-il, par bonheur, un ouvrage nouveau, Nécessaire aux humains, et sage autant que beau. C’est à l’étudier qu’il faut que l’on s’applique ; Il fait seul nos destins : prenez, c’est la Tactique. » <…> Mes amis ! c’était l’art d’égorger son prochain. J’apprends qu’en Germanie autrefois un hon prêtre Pétrit, pour s’ainusor, du soufre et du salpêtre ; Ou’iiu énorme boulet, qu’on lance avec fracas. Doit mirer un peu haut pour arriver plus bas ; Que d’un tube de bronze aussitôt la mort vole Dans la direction qui fait la parabole, Et renverse, en deux coups prudemment ménagés, Cent automates bleus, à la file rangés. Mousquet, poignard, épée ou tranchante ou pointue, Tout est bon, tout va bien, tout sert, pourvu qu’on tue. L’auteur, bientôt après, peint des voleurs de nuit. Qui, dans un chemin creux, sans tambour et sans bruit, Discrètement chargés de sabres et d’échelles, Assassinent d’abord cinq ou six sentinelles ; Puis, montant lestement aux murs de la cité, Où les pauvres bourgeois dormaient en sûreté, Portent dans leurs logis le fer avec les flammes, Poignardent les maris, couchent avec les dames. Écrasent les enfants, et, las de tant d’efforts. Boivent le vin d’autrui sur des monceaux de morts. Le lendemain matin, on les mène à l’église Rendre grâce au bon Dieu de leur noble entreprise. Lui chanter en latin qu’il est leur digne appui, Que dans la ville en feu l’on n’eût rien fait sans lui, Qu’on ne peut ni voler, ni violer son monde. Ni massacrer les gens, si Dieu ne nous seconde. Étrangement surpris de cet art si vanté, Je cours chez monsieur Caille, encore épouvanté ; Je lui rends son volume, et lui dis en colère : « Allez, de Belzébut détestable libraire ! Portez votre Tactique au chevalier de Tôt <…>. Allez ; je ne crois pas que la nature humaine Sortit (je ne sais quand) des mains du Créateur Pour insulter ainsi l’éternel bienfaiteur. Pour montrer tant de rage et tant d’extravagance. L’homme, avec ses dix doigts, sans armes, sans défense, N’a point été formé pour abréger des jours Que la nécessité rendait déjà si courts, <…> La fièvre, le catarrhe, et cent maux plus affreux, Cent charlatans fourrés, cncor plus dangereux. Auraient suffi sans doute au malheur de la terre. Sans que l’homme inventât ce grand art de la guerre. » <…> « L’homme est né bien méchant : Caïn tua son frère ; <…> Eh quoi ! vous vous plaignez qu’on cherche à vous défendre ! Seriez-vous bien content qu’un Goth vînt mettre en cendre Vos arbres, vos moissons, vos granges, vos châteaux? Il vous faut de bons chiens pour garder vos troupeaux. <…> L’Église, le barreau, la cour, ont leurs alarmes. »

Послания

	Так вы заставили свой разум верить в это? Вам удалось над ним победу одержать? Химеры Ветхого и Нового Завета Неужто можете на веру вы принять? Принять мистических безумцев бред священный, И набожных бездельников слова, И речи злыдней, предъявляющих права На благочестие и на венец нетленный? <…> Лишь перед чувствами своими вы в ответе, В любви нам свет надежды дан; Ведь появлялись раньше христиан Влюблённые на этом белом свете.
	Quel triomphe accablant, quelle indigne victoire Cherchez-vous tristement à remporter sur vous ? Votre esprit éclairé pourra-t-il jamais croire D’un double Testament la chimérique histoire, Et les songes sacrés de ces mystiques fous. Qui, dévots fainéants et pieux loups-garous. Quittent de vrais plaisirs pour une fausse gloire ? <…> Que sur la volupté tout votre espoir se fonde : N’écoutez désormais que vos vrais sentiments : Songez qu’il était des amants Avant qu’il fût des chrétiens dans le monde.
	— «К мадам де Г.» (À madame de G***), 1716

	Швейцар ваш толстый у дверей Лжёт неугодным визитёрам, Чтоб их спровадить поскорей, и отгоняет грозным взором Крылатых ласковых детей, Не нужных в вашем пышном зале; Но не забыть мне прошлых дней, Когда в окно они влетали, Резвились в конуре твоей. — «Ты и вы»
	Ce large suisse à cheveux blancs, Qui ment sans cesse à votre porte, Philis, est l’image du Temps : On dirait qu’il chasse l’escorte Des tendres Amours et des Ris ; Sous vos magnifiques lambris Ces enfants tremblent de paraître. Hélas ! je les ai vus jadis Entrer chez toi par la fenêtre. Et se jouer dans ton taudis.
	— «Известной, как „Вы“ и „Ты“» (Épître connue sous le nom des Vous et des Tu), 1720-е

	Бог вовсе не должен страдать из-за тупости своего священника… (И если пастырь туп, страдать не должен Бог…)
	Dieu ne doit point pâtir des sottises du prêtre…
	— «К автору книги о трёх обманщиках» (À l’auteur du livre des trois imposteurs), 1769

	Если бы Бога не существовало, его следовало бы изобрести (выдумать).
	Si Dieu n’existait pas, il faudrait l’inventer.
	— там же

	Преемник мой, настал ваш час Историографом назваться, <…> Жду эпитафии от вас. <…> Павлинов увидав моих, Хвосты распущенные видя, Я думаю о молодых Вельможах в натуральном виде. И вижу в индюках моих Их подражателей дурных.
	Mon très-aimable successeur, De la France historiographe, <…> Attend de vous son épitaphe. <…> Si mes paons de leur beau plumage Me font admirer les couleurs Je crois voir nos jeunes seigneurs Avec leur brillant étalage ; Et mes coqs d’Inde sont l’image De leurs pesants imitateurs.
	— «Мармонтелю» (À Monsieur Marmontel), 1773

	Историки у нас Народ солидный. Путь ваш ясен… Что ждут сограждане от вас? Открыть секрет вам? Только басен!
	Nos solides historiens Sont des auteurs bien respectables ; Mais à vos chers concitoyens Que faut-il, mon ami ? des fables.
	— там же

О стихотворениях

В одном из писем <де Броссу> встретили мы <…> стихи Вольтера. На них лёгкая печать его неподражаемого таланта. <…> в этих семи стихах мы находим более слога, более жизни, более мысли, нежели в полдюжине длинных французских стихотворений, писанных в нынешнем вкусе, где мысль заменяется исковерканным выражением, ясный язык Вольтера — напыщенным языком Ронсара, живость его — несносным однообразием, а остроумие — площадным цинизмом или вялой меланхолией.

— Александр Пушкин, «Вольтер», 1836