Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?

эссе Андрея Амальрика

«Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» — политолого-футурологическая работа Андрея Амальрика, написанная в апреле — июне 1969 года, впервые опубликованная в конце года за рубежом и принёсшая ему мировую известность. Вошла в авторский сборник «СССР и Запад в одной лодке» 1978 года.

Цитаты

править
  •  

… моя статья основана не на каких-либо исследованиях, а лишь на наблюдениях и размышлениях. С этой точки зрения она может показаться пустой болтовнёй, но — во всяком случае для западных советологов — представляет уже тот интерес, какой для ихтиологов представила бы вдруг заговорившая рыба.[А 1]

  •  

Как можно думать, в течение пяти, приблизительно, лет — с 1952 по 1957 годы — в нашей стране происходила своего рода «верхушечная революция». <…> Во весь этот период страна пассивно ожидала своей судьбы: если «наверху» всё время шла борьба, «снизу» не раздавалось ни одного голоса, который прозвучал бы диссонансом тому, что в настоящий момент шло «сверху». Но, видимо, «верхушечная революция», расшатав созданный Сталиным монолит, сделала возможным и какое-то движение в обществе, и уже к концу этого периода стала проявляться новая, независимая от правительства сила. Её условно можно назвать «культурной оппозицией». <…> Это движение было направлено не против политического режима как такового, а только против его культуры, которую, тем не менее, сам режим рассматривал как свою составную часть. Поэтому режим боролся с «культурной оппозицией», <…> победу в целом одержать не удалось, напротив — частично она постепенно включилась в официальное искусство, тем самым модифицировавшись, но модифицировав и официальное искусство, частично же сохранилась, но уже в значительной степени как явление культуры. Режим примирился с её существованием и как бы махнул на нее рукой, лишив тем самым её оппозиционность политической нагрузки, которую он сам придавал ей своей борьбой с нею.
Однако тем временем из недр «культурной оппозиции» вышла новая сила, которая стала в оппозицию уже не только официальной культуре, но и многим сторонам идеологии и практики режима. Она <…> получила название «самиздата». <…> Естественно, что в «самиздате» режим увидел ещё большую опасность для себя <…> и борется с ним ещё более решительно.
Тем не менее, «самиздат», подобно «культурной оппозиции», постепенно подготовил новую самостоятельную силу, которую можно рассматривать уже как настоящую политическую оппозицию режиму или, во всяком случае, как зародыш политической оппозиции. Это — общественное движение, называющее само себя Демократическим движением. <…>
Число участников Движения в общем столь же неопределённо, как и его цели.

  •  

Как известно, в любой стране наиболее не склонный к переменам и вообще к каким-либо самостоятельным действиям слой составляют государственные чиновники. И это естественно, так как каждый чиновник сознаёт себя слишком незначительным по сравнению с тем аппаратом власти, всего лишь деталью которого он является, для того чтобы требовать от него каких-то перемен. С другой стороны, с него снята всякая общественная ответственность: он выполняет приказы, поскольку это его работа. Таким образом, у него всегда может быть чувство выполненного долга, хотя бы он и делал вещи, которые, будь его воля, делать бы не стал[А 2]. <…> На своём посту — он автомат, вне поста — он пассивен. Психология чиновника поэтому самая удобная как для власти, так и для него самого.
В нашей стране, поскольку мы все работаем на государство, у всех психология чиновников[А 3] <…>.
Хотя в нашей стране уже есть социальная среда, которой могли бы стать понятны принципы личной свободы, правопорядка и демократического управления, которая в них практически нуждается и которая уже поставляет зарождающемуся демократическому движению основной контингент участников, однако в массе эта среда столь посредственна, её мышление столь «очиновлено», а наиболее в интеллектуальном отношении независимая её часть так пассивна, что успехи Демократического движения, опирающегося на этот социальный слой, представляются мне весьма проблематичными.
Но следует сказать, что этот «парадокс среднего класса» соединяется любопытным образом с «парадоксом режима». Как известно, режим претерпел очень динамичные внутренние изменения в предвоенное пятилетие, однако в дальнейшем регенерация бюрократической элиты шла уже бюрократическим путём отбора наиболее послушных и исполнительных. Этот бюрократический «противоестественный отбор» наиболее послушных старой бюрократии, вытеснение из правящей касты наиболее смелых и самостоятельных порождал с каждым разом всё более слабое и нерешительное новое поколение бюрократической элиты. Привыкнув беспрекословно подчиняться и не рассуждать, чтобы прийти к власти, бюрократы, наконец получив власть, превосходно умеют её удерживать в своих руках, но совершенно не умеют ею пользоваться. Они не только сами не умеют придумать ничего нового, но и вообще всякую новую мысль они рассматривают как покушение на свои права. По-видимому, мы уже достигли той мертвой точки, когда понятие власти не связывается ни с доктриной, ни с личностью вождя, ни с традицией, а только с властью как таковой: ни за какой государственной институцией или должностью не стоит ничего иного, как только сознание того, что эта должность — необходимая часть сложившейся системы. <…> Режим не нападает, а обороняется. Его девиз: не троньте нас, и мы вас не тронем. Его цель: пусть всё будет, как было. Пожалуй, это самая гуманная цель, которую ставил режим за последнее полстолетие, но в то жe время и наименее увлекательная.

  •  

«Средний класс» — единственный в советском обществе, кому была и понятна, и нужна идея правопорядка, — стал, хотя и весьма робко, требовать, чтобы с ним обращались не в зависимости от текущих нужд режима, а на «законной основе». Тут обнаружилось, что в советском праве существует, если можно так сказать, широкая «серая полоса» — вещей, формально законом не запрещённых, но на практике считавшихся запретными. Теперь очевидны две тенденции: тенденция режима «зачернить» эту полосу (путём дополнений к Уголовному кодексу, проведения «показательных процессов», дачи инструктивных указаний практическим работникам) и тенденция «среднего класса» «разбелить» её (просто-напросто делая те вещи, которые ранее считались невозможными, и постоянно ссылаясь на их «законность»).

  •  

Сейчас не только каждый советский гражданин чувствует себя в большей безопасности и располагает большей личной свободой, чем 15 лет назад <…>. Это породило ещё одну идеологию в обществе, пожалуй самую распространённую, которую можно назвать «идеологией реформизма». Она основана на том, что путём постепенных изменений и частных реформ, замены старой бюрократической элиты новой, более интеллигентной и здравомыслящей, произойдёт своего рода «гуманизация социализма» и вместо неподвижной и несвободной системы появится динамичная и либеральная. <…> Я думаю, что такой наивной точкой зрения объясняются и все американские надежды, связанныe с СССР[А 4]. Однако мы знаем, что история, в частности русская история, отнюдь не была непрерывным торжеством разума, и вся человеческая история вовсе не означала постепенного прогресса.
Однако, по моему мнению, дело даже не в том, что степень свободы, которой мы пользуемся, всё ещё является минимальной по сравнению с той, которая нужна для развитого общества, и что процесс этой либерализации не только не ускоряется всё время, но даже временами явственно замедляется, искажается и идёт назад, а в том, что сама природа этого процесса заставляет сомневаться в его конечном успехе. Казалось бы, либерализация предполагает некий сознательный план <…>. Как мы знаем, никакого плана не было и нет, никаких коренных реформ не проводилось и не проводится, а есть лишь отдельные несвязанные попытки как-то «заткнуть дыры» путём разного рода «перестроек» бюрократического аппарата. С другой стороны, либерализация могла бы быть «стихийной»: быть результатом постоянных уступок режима обществу, которое имело бы свой план либерализации, и постоянных попыток режима приспособиться к бурно изменяющимся условиям во всём мире, иными словами, режим был бы саморегулирующейся системой. Однако мы видим, что и этого нет: режим считает себя совершенством и поэтому сознательно не хочет меняться ни по доброй воле, ни, тем более, уступая кому-то и чему-то. Происходящий процесс «увеличения степеней свободы» правильнее всего было бы назвать процессом дряхления режима. Просто-напросто режим стареет и уже не может подавлять всё и вся с прежней силой и задором: меняется состав его элиты, как мы уже говорили; усложняется характер жизни, в которой режим ориентируется уже с большим трудом; меняется структура общества. Можно представить себе аллегорическую картинку: один человек стоит в напряжённой позе, подняв руки вверх, а другой в столь же напряжённой позе, уперев ему автомат в живот. Конечно, слишком долго они так не простоят: и второй устанет и чуть опустит автомат, и первый воспользуется этим, чтобы немножко опустить руки и чуть поразмяться. Но если считать происходящую «либерализацию» не обновлением, а дряхлением режима, то её логическим результатом будет его смерть, за которой последует анархия.

  •  

Быть может, демократическое движение сумеет найти себе более широкую опору в народе?
Ответить на этот вопрос очень трудно, хотя бы уже потому, что никто, в том числе и бюрократическая элита, толком не знает, какие настроения существуют в широких слоях народа[А 5]. Как мне кажется, эти настроения правильнее всего было бы назвать «пассивным недовольством». Недовольство это направлено не против режима в целом — над этим большинство народа просто не задумывается или же считает, что иначе быть не может, — но против частных сторон режима, которые, тем не менее, есть необходимые условия его существования. <…> Однако ясно, что резкое замедление роста благосостояния, остановка или движение вспять вызвали бы такие сильные вспышки раздражения, связанного с насилием, какие раньше были бы невозможны. Поскольку режиму, в силу его окостенелости, все с большим трудом будет даваться увеличение производства, то очевидно, что уровень жизни многих слоев нашего общества может оказаться под угрозой.

  •  

Русскому народу, в силу ли его исторических традиций или ещё чего-либо, почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности. Даже в идее прагматической свободы средний русский человек увидит не возможность для себя хорошо устроиться в жизни, а опасность, что какой-то ловкий человек хорошо устроится за его счёт. Само слово «свобода» понимается большинством народа как синоним слова «беспорядок», как возможность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступков. Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе представляет какую-то ценность — это дико для народного сознания. <…> личность в русской истории всегда была средством, но никак не целью. <…> Вдобавок постоянно ведётся пропаганда, которая всячески стремится противопоставить «личное» — «общественному», явно подчёркивая всю ничтожность первого и величие последнего. Отсюда всякий интерес к «личному» — естественный и неизбежный — приобрёл уродливые эгоистические формы.

  •  

Христианская идеология, вообще носившая в России полуязыческий и вместе с тем служебно-государственный характер[А 6], отмерла, не заменившись идеологией марксистской. «Марксистская доктрина» слишком часто кроилась и перекраивалась для текущих нужд, чтобы стать живой идеологией. Сейчас, по мере всё большей бюрократизации режима, происходит всё большая его дезидеологизация. Потребность же в какой-то идеологической основе заставляет режим искать новую идеологию, а именно — великорусский национализм с присущим емy культом силы и экспансионистскими устремлениями. Режиму с такой идеологией необходимо иметь внешних и внутренних врагов уже не «классовых», <…> а национальных — например, китайцев и евреев. Однако подобная националистическая идеология, хотя и даст режиму опору на какое-то время, представляется весьма опасной для страны, в которой русские составляют менее половины населения.

  •  

… есть ещё один мощный фактор, противоборствующий всякой мирной перестройке и одинаково негативный для всех слоёв общества: это крайняя изоляция, в которую режим поставил общество и сам себя. <…> Она порождает у всех <…> довольно сюрреальную картину мира и своего положения в нём. Но однако, чем более такое состояние способствует тому, чтобы всё оставалось неизменным, тем скорее и решительнее всё начнёт расползаться, когда столкновение с действительностью станет неизбежным. <…>
Однако как скоро режиму предстоят подобные потрясения, как долго ещё сможет он продержаться?
По-видимому, этот вопрос может быть рассмотрен двояко: во-первых, если сам режим предпримет какие-то решительные и кардинальные меры по самообновлению, и, во-вторых, если он пассивно будет идти на минимум изменений, чтобы сохранить своё совершенство, как это происходит сейчас. Мне кажется более вероятным второй путь, поскольку он требует от режима меньших усилий, кажется ему менее опасным и отвечает сладким иллюзиям современных «кремлёвских мечтателей». Однако теоретически возможны и какие-то мутации режима: например, военизация режима и переход к откровенно националистической политике[А 7] <…> или же, наоборот, экономические реформы и связанная с этим относительная либеризация режима (это могло бы произойти путём усиления в руководстве роли прагматиков-экономистов, понимающих необходимость изменений).

  •  

… любопытно провести некоторые исторические параллели. Сейчас, пожалуй, существуют во всяком случае некоторые из условий, вызвавших в своё время как первую, так и вторую русские революции: кастовое, немобильное общество; окоченелость государственной системы, вступившей в явный конфликт с потребнос-тями экономического развития; обюрокрачивание системы и создание привилегированного бюрократического класса; национальные противоречия в многонациональном государстве и привилегированное положение отдельных наций. И вместе с тем царский режим, по-видимому, просуществовал бы довольно долго и, возможно, претерпел бы какую-то мирную модернизацию, если бы правящая верхушка не оценивала общее положение и свои силы явно фантастически и не проводила бы внешнеэкспансионистской политики, вызвавшей перенапряжение. <…> Отчего всякое внутреннее дряхление соединяется с крайней внешнеполитической амбициозностью, мне ответить трудно. Может быть, во внешних кризисах ищут выхода из внутренних противоречий. Может быть, наоборот, та лёгкость, с которой подавляется всякое внутреннее сопротивление, создаёт иллюзию всемогущества. Может быть, возникающая из внутриполитических целей потребность иметь внешнего врага создаёт такую инерцию, что невозможно остановиться — тем более, что каждый тоталитарный режим дряхлеет, сам этого не замечая.

  •  

Китай, как и наша страна, пережил революцию и гражданскую войну и, как и мы, воспользовался марксистской доктриной для консолидации страны. Как и у нас, по мере развития революции марксистская доктрина становилась всё в большей степени камуфляжем, который более или менее прикрывал национал-имперские цели. Обобщённо говоря, наша революция прошла три этапа: 1) интернациональный, 2) национальный, связанный с колоссальной чисткой старых кадров, и 3) военно-имперский <…>. Как мне кажется, китайская революция проходит те же этапы: интернациональный период сменился националистическим <…>.
Мне могут возразить, что <…> с 1949 года Китай своими действиями показал себя как миролюбивая, а не агрессивная держава. Однако это не так. Во-первых, логика внутреннего развития ещё только подводит Китай к полосе внешних экспансий, во-вторых, уже ранее Китай показал свою агрессивность там, где не рассчитывал встретить сильного сопротивления, например, в Индии[А 8]. Но, действительно, создавалось впечатление, что Китай хотел бы достичь своих целей, не участвуя сам в глобальной войне, а стравив СССР с США, причём сам он смог бы выступить тогда в качестве арбитра и вершителя судеб мира. Этого Китаю достичь не удалось, и китайским руководителям уже давно это стало ясно; по-видимому, это приведёт и уже приводит к полной переоценке китайской внешней политики.
Между тем неумолимая логика революции ведет Китай к войне, которая, как надеются китайские руководители, разрешит тяжёлые экономические и социальные проблемы Китая и обеспечит ему ведущее место в современном мире. И, наконец, в такой войне Китай будет видеть национальный реванш за вековые унижения и зависимость от иностранных держав. <…> Китай одинаково нападает на словах как на «американский империализм», так и на «советский ревизионизм, социал-империализм», однако реальные противоречия и возможности прямого столкновения у Китая гораздо больше с Советским Союзом.
Если США сами не начнут войну с Китаем — а они её не начнут, — то Китай в ближайшие десятилетия просто не сумеет этого сделать. <…> Ракетноядерная дуэль — при условии, что Китай в течение десяти лет накопит достаточный ракетно-ядерный потенциал, — приведёт к взаимному уничтожению, что Китай совершенно не устраивает. Кроме того, Китай в первую очередь заинтересован в расширении своего влияния и приобретении территорий в Азии, а не на североамериканском континенте. Другое дело, смогут ли они получить свободу действий в Азии, пока США сохраняют свою мощь. По-видимому, США во всех случаях попытаются помешать Китаю расширить значительно своё влияние к югу, что может привести к изнурительным локальным войнам, вроде вьетнамской. Но едва ли Китай будет заинтересован в ведении таких ничего не решающих войн — ничего не решающих, поскольку сами США останутся невредимыми. Втягиваться в подобные войны покажется Китаю тем более опасным, пока на севере над ним нависает коварный враг, готовый использовать каждый его промах. Есть ещё одно обстоятельство, которое может удержать Китай от экспансии на юг и восток: перенаселённость этих районов и необходимость прокормить или уничтожить их многомиллионное население.
Другое дело на севере. Там лежат громадные малозаселённые пространства Сибири и Дальнего Востока, некогда уже входившие в сферу влияния Китая. Эти территории принадлежат государству, которое является основным соперником Китая в Азии, и во всех случаях Китай должен как-то покончить с ним или нейтрализовать его, для того чтобы самому играть доминирующую роль в Азии и во всём мире. При том, в отличие от США, это гораздо более опасный соперник, который как тоталитарное и склонное к экспансии государство сможет в той или иной форме нанести удар первым[А 9].

  •  

Поскольку СССР сейчас в военном отношении гораздо более мощная держава, чем Китай, режим, следуя политике навязывания своей воли и одновременно страху перед Китаем, будет время от времени шантажировать Китай, что только побудит китайцев начать войну первыми и тем способом, который будет благоприятнее для них. Однако Китай не сможет начать войну, не накопив предварительно значительные — пусть и меньшие, чем у СССР, — запасы ракетно-ядерного и обычного оружия. От того, как скоро Китай сумеет этого добиться, и будут, видимо, зависеть сроки начала войны. Считая минимальным сроком пять лет и максимальным десять, мы получим, что война СССР с Китаем начнётся где-то между 1975 и 1980 годами.
Располагая значительным ракетно-ядерным потенциалом, Китай, как я думаю, начнёт тем не менее войну обычными или даже партизанскими методами, стремясь использовать своё колоссальное численное превосходство и опыт партизанской войны, — и поставит СССР перед альтернативой: принять навязанный Китаем метод ведения войны или нанести ядерный удар и тем самым получить ядерный удар в ответ. Вероятно, СССР выберет первый путь, так как развязать ядерную войну, даже при наличии противоракетной обороны, крайне опасно, если не самоубийственно. В то же время превосходство СССР и в обычном вооружении может создать у советского руководства впечатление, что с китайской армией можно будет покончить или во всяком случае отбросить её обычным путём. Кроме того, может оказаться так, что сам момент начала войны как бы растворится: по мере развития своей ядерной мощи, Китай постепенно на разных концах семитысячекилометровой границы с СССР будет проводить ограниченные стычки, <…> которые в нужный Китаю момент перерастут в общую войну. Так что окажется очень трудно установить, в какой же момент наносить ядерный удар по Китаю. Однако логично рассмотреть и другой вариант: считая Китай потенциальным ядерным соперником и агрессором, советское руководство решит нанести превентивный ядерный удар по китайским ядерным центрам, прежде чем Китай успеет в достаточной степени накопить ядерное оружие для мощного ответного удара. Нанести такой удар советское руководство сможет, само развязывая отдельные стычки на границе и представляя Китай агрессором в глазах собственной страны и мирового общественного мнения. Кажется невероятным, чтобы бюрократический режим решился на такой отчаянный шаг, не принимая вдобавок во внимание позицию остальных ядерных держав, но даже если это произойдёт, это послужит не к предотвращению войны, а сигналом к её началу. Ведь будут уничтожены основные ракетные базы Китая, а не сам Китай, который немедленно начнёт в ответ изнурительную партизанскую войну, одинаково страшную для СССР, будет ли она происходить на советской или на китайской территории. Решится ли в таком случае режим на тотальное уничтожение ядерным оружием всех китайских сел и городов и всего восьмисот-миллионного китайского народа? Эту апокалиптическую картину трудно вообразить, но вполне можно допустить, зная, что именно страх толкает на самые отчаянные шаги. Надо надеяться, что остальные ядерные державы не допустят этого, прежде всего потому, что такие действия представляли бы страшную угрозу и для всего остального мира.
Возможно, что Китай допускает возможность такого превентивного удара, и в таком случае в течение ближайших пяти лет он будет проводить более осторожную политику и даже заигрывать с СССР <…>. Однако я думаю, что превентивный удар нанесен не будет, по крайней мере по двум причинам: во-первых, в силу крайней опасности такого удара, пока не исчерпаны остальные средства, во-вторых, потому что возможная агрессия Китая не столь самоочевидна, чтобы идти на такие рискованные шаги. А значит, Китай получит достаточный ракетно-ядерный потенциал, чтобы шантажировать СССР ответным ударом, вздумай он в целях самообороны использовать своё ядерное преимущество. <…>[А 10]
Хотя, надо полагать, давно разработаны планы на случай войны с Китаем, Советский Союз, как я думаю, не готов к партизанской или полупартизанской войне ни с технической, ни с психологической точек зрения. Два прошедших десятилетия война в нашей стране мыслилась как столкновение двух технически оснащенных армий, чуть ли не как «кнопочная война», как война на западе и со странами западной культуры и, наконец, как война с меньшими по численности сухопутными армиями. Безусловно, всё это наложило такой отпечаток на военное мышление, преодолеть который будет очень трудно. Да и народное сознание больше подготовлено к войне с «американцами», с «империалистами», к нападениям с воздуха и сухопутной войне в Европе.

  •  

Во-первых, уже сам метод партизанской войны, начиная с XVII века, всегда был методом русских, применявшимся против вторгавшихся на их территорию компактных армий, и почти никогда не применялся против русских армий, вторгавшихся в культурную Европу. Во-вторых, с самого начала советским армиям придётся столкнуться с громадной растянутостью коммуникаций, поскольку война будет вестись на его границах, на тысячи километров отстоящих от основных экономических и демографических центров. В-третьих, русский солдат, зачастую уступая своим противникам в отношении культуры, обычно превосходил их в отношении неприхотливости, стойкости и выносливости, теперь же эти преимущества, столь важные в партизанской войне, будут на стороне китайцев. И, наконец, <…> война будет вестись на малозаселённых или заселённых не русскими территориях, что создаст широкие возможности партизанского проникновения…

  •  

Со времени второй мировой войны США, как кажется, проявляют заинтересованность в соглашении и затем партнёрстве с СССР. Первая попытка в этом направлении, сделанная Рузвельтом, привела к разделу Германии и всей Европы и десятилетней «холодной войне». Однако это не остановило американцев, и они <…> продолжают рассчитывать на то, что в недалёком будущем возможно какое-то соглашение между СССР и США и совместное решение международных проблем. Такой подход, видимо, обусловлен не какими-то особыми симпатиями США к советской системе, а тем, что в современном мире СССР является единственной реальной силой, по своему значению приближающейся к силе США. Это подлинное равноправие и вызывает, вероятно, жажду соглашения и сотрудничества. Но с этой точки зрения очевидно, что по мере усиления мощи и влияния Китая в США будет увеличиваться также тяга к соглашению с Китаем…

  •  

… сближение с СССР только тогда будет иметь смысл для США, когда в СССР произойдут серьёзные демократические сдвиги. До тех пор всякое соглашение будет продиктовано для СССР или страхом перед Китаем, или попыткой сохранить собственный режим благодаря американской экономической помощи, или желанием воспользоваться американской дружбой для навязывания или сохранения своего влияния в других странах, а также желанием обоих государств путём взаимной поддержки удержать свою ведущую роль в мире.
При отдельных выгодах, в целом такая «дружба», основанная на лицемерии и страхе, ничего не принесёт США, кроме новых затруднений, как это уже было в результате сотрудничества Рузвельта со Сталиным. Сотрудничество предполагает взаимную опору, но как можно опереться на страну, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач?!

  •  

Сейчас в России можно слышать такие примерно разговоры: США нам помогут, потому что мы белые, а китайцы жёлтые. <…> Единственная реальная надежда на лучшее будущее для всего мира это не <…> межрасовое сотрудничество <…>. Китай, безусловно, с течением времени значительно повысит жизненный уровень своего народа и вступит в период либерализации, что в сочетании с традиционной верой в духовные ценности сделает Китай замечательным партнёром демократической Америки.

  •  

Поскольку существующее сейчас положение в Европе поддерживается только постоянным давлением Советского Союза, то можно полагать, что как только это давление ослабеет или вообще сойдёт на нет, в Центральной и Восточной Европе произойдут значительные изменения.
По-видимому, как только станет ясно, что военный конфликт СССР с Китаем принимает затяжной характер, что все силы СССР перемещаются на восток и он не может отстаивать свои интересы в Европe, произойдёт воссоединение Германии. <…> Во всех случаях воссоединённая Германия с достаточно сильной антисоветской ориентацией создаст совершенно новую ситуацию в Европе.
По-видимому, воссоединение Германии совпадёт с процессом «десоветизации» восточно-европейских стран и значительно ускорит этот процесс. Трудно сказать, как он пойдёт и какие формы примет <…> — однако приведёт, очевидно, к национал-коммунистическим режимам, для каждой страны представляющим своего рода подобие докоммунистического режима. Причём по крайней мере несколько стран, как Венгрия или Румыния, сразу же примут отчётливую прогерманскую ориентацию. Помешать этому СССР мог бы, очевидно, только путём военной оккупации всех восточноевропейских стран, чтобы создать своего рода «тыл» дальневосточного фронта, но по существу такой «тыл» свелся бы ко «второму фронту» — т. е. фронту с Германией, которой помогали бы народы восточноевропейских стран, на что СССР уже не сможет пойти. Скорее наоборот, «десоветизированные» восточноевропейские страны помчатся как конь без узды и, видя бессилие СССР в Европе, предъявят незабытые, хотя и долго замалчиваемые территориальные претензии <…>. Короче говоря, СССР придётся полностью расплачиваться за территориальные захваты Сталина и ту изоляцию, в которую поставили страну неосталинисты. Однако самые важные для будущего СССР события произойдут внутри страны.
Естественно, что начало войны с Китаем, который будет представлен как агрессор, вызовет вспышку русского национализма — «мы им покажем!» — и одновременно даст некоторые надежды национализму нерусскому. В дальнейшем обе эти тенденции будут идти одна по затухающей, а другая по возрастающей кривой. Действительно, война будет идти далеко, не воздействуя тем самым непосредственно на эмоциональное восприятие народа и на налаженный стиль жизни, как это было во время последней войны с Германией, но в то же время требуя всё новых и новых жертв. Постепенно это будет порождать всё большую моральную усталость от войны, ведущейся далеко и неизвестно зачем. Между тем начнутся экономические, в частности продовольственные трудности, тем более ощутимые, что за последние годы уровень жизни медленно, но неуклонно повышался. Поскольку режим не настолько мягок, чтобы сделать возможными какие-то легальные формы проявления недовольства и тем самым их разрядку, и в то же время не настолько жесток, чтобы исключить саму возможность протеста, начнутся спорадические вспышки народного недовольства, локальные бунты, например из-за нехватки хлеба. Их будут подавлять с помощью войск, что ускорит разложение армии[А 11]. По мере роста затруднений режима средний класс будет занимать всё более враждебную позицию, считая что режим не в состоянии справиться со своими задачами. Измена союзников и территориальные претензии на западе и востоке будут усиливать ощущение одиночества и безнадёжности. Экстремистские организации, которые появятся к тому времени, начнут играть всё большую роль. Вместе с тем крайне усилятся националистические тенденции у нерусских народов Советского Союза, прежде всего в Прибалтике, на Кавказе и на Украине, затем в Средней Азии и в Поволжье[А 12]. Между тем бюрократический режим, который привычными ему полумерами не в состоянии будет одновременно вести войну, разрешать экономические трудности и подавлять или удовлетворять народное недовольство, все больше будет замыкаться в себе, терять контроль над страной и даже связь с действительностью. Достаточно будет сильного поражения на фронте или какой-либо крупной вспышки недовольства в столице — забастовки или вооруженного столкновения, — чтобы режим пал.
Конечно, если до того времени власть полностью перейдёт в руки военных, модифицированный таким образом режим продержится несколько дольше, но, не решая опять же самых насущных и во время войны уже почти не разрешимых вопросов, падёт ещё более страшно. <…> По-видимому, демократическое движение, которому режим постоянными репрессиями не даст окрепнуть, будет не в состоянии взять контроль в свои руки, во всяком случае на столь долгий срок, чтобы решить стоящие перед страной проблемы. В таком случае неизбежная «дезимперизация» пойдёт крайне болезненным путем. Власть перейдет к экстремистским группам и элементам, и страна начнёт расползаться на части в обстановке анархии, насилия и крайней национальной вражды. В этом случае границы между молодыми национальными государствами, которые начнут возникать на территории бывшего Советского Союза, будут определяться крайне тяжело, с возможными военными столкновениями, чем воспользуются соседи СССР, и конечно в первую очередь Китай.

  •  

Возможен <…> вариант, что ничего вышеизложенного не будет. Но что же будет? Я не сомневаюсь, что эта великая восточнославянская империя, созданная германцами, византийцами и монголами, вступила в последние десятилетия своего существования. Как принятие христианства отсрочило гибель Римской империи, но не спасло её от неизбежного конца, так и марксистская доктрина задержала распад Российской империи — третьего Рима — но не в силах отвратить его[А 13]. Но хотя эта империя всегда стремилась к максимальной самоизоляции, едва ли правильно рассматривать её гибель вне связи с остальным миром.

Примечания автора

править
  1. Взгляды о приближающемся кризисе советской системы я начал высказывать с осени 1966 года <…>. Сначала я предполагал назвать [статью] «Просуществует ли Советский Союз до 1980 года?», рассматривая 1980 год как ближайшую реальную круглую дату. <…> Однако специалист по древней китайской идеологии и вместе с тем поклонник современной английской литературы, <…> посоветовал мне заменить 1980 год на 1984. <…> моё пристрастие к круглым датам нисколько не пострадало — если учесть, что сейчас 1969 год, мы заглядываем в будущее ровно на полтора десятилетия.
  2. С другой стороны, тот, кто издаёт приказы, тоже лишается чувства ответственности, поскольку нижестоящий слой чиновников рассматривают эти приказы уже как «хорошие», раз они исходят сверху, и это порождает у властей иллюзию, что всё, что они делают, — хорошо.
  3. Отсюда многие явные и неявные протесты в СССР принимают характер недовольства младшего клерка тем, как к нему относится старший.
  4. <…> Помимо веры в разум, американцы, как кажется, верят и в то, что постепенный рост благосостояния и так сказать «культурно-бытовая» диффузия Запада постепенно преобразят советское общество <…>. Мне кажется, что рост бытовой культуры и экономического благосостояния сам по себе не предохраняет от насилия и не устраняет его, чему пример — такие развитые страны, как нацистская Германия. Насилие — всегда насилие, но в каждой отдельной стране оно имеет свои специфические черты, и правильно понять причины, которые его породили и которые могут привести к его концу, можно только в историческом контексте каждой страны.
  5. Конечно, КГБ поставляет бюрократической элите полученную своими специфическими методами информацию о настроениях страны <…>. Однако можно только гадать, насколько и информация КГБ адекватна действительности. Парадоксально, что режим тратит сначала колоссальные усилия, чтобы заставить всех молчать, а затем тратит усилия, чтобы узнать, что же всё-таки люди думают и чего они хотят.
  6. <…> то, что Россия заимствовала христианство не у динамичной и развивающейся молодой западной цивилизации, а у закостеневшей и постепенно умирающей Византии, <…> не смогло не наложить глубокий след на дальнейшую русскую историю.
  7. <…> роль армии непрерывно возрастает. Об этом может судить каждый, хотя бы по такому любопытному примеру: сравнив соотношение военных и штатских на трибуне мавзолея в дни демонстраций сейчас и десять-пятнадцать лет назад.
  8. Я говорю здесь не о законности или незаконности территориальных претензий Китая к другим странам, в частности к Индии, а о методах их разрешения.
  9. <…> Правда, на какой-то период КНР и СССР могли производить впечатление союзников, козыряя тем более одной и той же идеологией, однако полная противоположность их национально-имперских интересов и противоположность внутренних процессов в каждой стране — «пролетаризация» и подъём по жуткой «революционной кривой» в Китае и «депролетаризация» и осторожный спуск по этой кривой в СССР — быстро положили конец мнимому единству.
  10. Не исключена возможность, что до нападения на Советский Союз Китай испробует свою мощь на какой-либо небольшой нейтральной стране, которая некогда входила в сферу влияния Китая и в которой есть китайское меньшинство, например Бирме, что будет пробным шаром для предстоящих «великих пролетарских революционных войн.
  11. Разумеется, будут использовать так называемые внутренние войска, притом по возможности другой национальности, чем население мест, где произойдут беспорядки, что только приведет к усилению национальной розни.
  12. В ряде случаев носителями таких тенденций могут стать национальные партийные кадры, которые будут рассуждать так: пусть русский Иван сам справляется со своими трудностями. Они будут стремиться к национальной обособленности ещё и потому, чтобы, избежав надвигающийся всеобщий хаос, сохранить своё привилегированное положение.
  13. Продолжая эту аналогию, можно допустить, что, например, в Средней Азии ещё долго будет существовать государство, считающее себя преемником СССР и соединяющее традиционную коммунистическую идеологию, фразеологию и обрядность с чертами восточной деспотии — своего рода Византийская империя современности.

О статье

править
  •  

… я недооценил гибкости советского руководства, с одной стороны, и переоценил быстроту развития ядерного и обычного вооружения Китая, с другой.
«Разрядка», экономическая помощь Запада и «выпуск пара» благодаря разрешению ограниченной эмиграции позволяют советскому руководству продлить квазистабильность режима.
<…> я не хотел бы, чтобы в моей книге видели какое-то «злорадство» или желание гибели СССР. Её цель: указать — быть может, в несколько драматической форме — на грозящие СССР опасности, чтобы путём демократической перестройки и дальновидной внешней политики избежать анархии и войны.

  — Андрей Амальрик, предисловие, 1978
  •  

… Амальрик, посланный за это на уничтожение, вместо того чтобы пригласить его в близкие эксперты.

  Александр Солженицын, «Письмо вождям Советского Союза», 1973
  •  

Есть ли сейчас у России миссия?
Недавно, в одном из самых ярких и умных произведений, которые дала русская мысль после революции, А. Амальрик предложил ответ на этот вопрос: <…> Россия умерла, впереди её разложение. <…> чувства отчаяния и внутреннего протеста <…> требуют от нас принять приговор только после того, как будут отброшены все остальные возможности, продуманы все пути развития. А такого впечатления работа Амальрика как раз не оставляет. Если, например, автор в одной фразе утверждает, что у русского народа идея справедливости оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, к любой индивидуальности, а в предыдущей — что за справедливость русские готовы и на костре сгореть — то здесь явно что-то не сходится. Вообще производит впечатление, что идея справедливости как силы, которая может влиять на историю, чужда автору, она лежит не в той плоскости, в которой он мыслит.
Значение этой работы представляется мне именно в том, что в ней один путь пройден до конца, один строй мыслей продуман исчерпывающе. Если смотреть на историю с точки зрения взаимодействия интересов различных социальных групп и личностей, их прав, гарантирующих эти интересы, или как на результат воздействия экономических факторов, то у России будущего нет — против аргументов Амальрика возразить нечего. Но ведь есть в истории процессы, которые основываются на совсем других принципах.

  Игорь Шафаревич, «Есть ли у России будущее?», декабрь 1971 (сб. «Из-под глыб», 1974)