Письмо В. А. Жуковского С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837

Василий Жуковский 15 (27) февраля 1837 года отправил Сергею Пушкину письмо, содержащее подробности последних дней Александра Пушкина. Вскоре было впервые опубликовано под заголовком «Последние минуты Пушкина» с изменениями и купюрами, сделанными автором до 19 марта по указанию Николая I, и стало широко известным. Жуковский, как и другие друзья поэта, попытался реабилитировать Пушкина в глазах царя и таким образом обеспечить материальное будущее его семьи и защитить творческое наследие от запрета и гонений. Упоминать в печати об этой дуэли было запрещено, поэтому смерть поэта воспринимается как следствие таинственной болезни. Только в 1864 году письмо было издана полностью.

Цитаты

Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца? И между всеми русскими особенную потерю сделал в нём сам государь. При начале своего царствования он его себе присвоил; он отворил руки ему в то время, когда он был раздражён несчастием, им самим на себя навлечённым; он следил за ним до последнего его часа; бывали минуты, в которые, как буйный, ещё не остепенившийся ребёнок, он навлекал на себя неудовольствие своего хранителя, но во всех изъявлениях неудовольствия со стороны государя было что-то нежное, отеческое. После каждого подобного случая связь между ими усиливалась: в одном — чувство испытанного им наслаждения простить, в другом — живым движением благодарности, которая более и более проникала душу Пушкина и наконец слилась в ней с поэзиею. Государь потерял в нём своё создание, своего поэта, который принадлежал бы к славе его царствования, как Державин — славе Екатерины, а Карамзин — славе Александра. И государь до последней минуты Пушкина остался верен своему благотворению. Он отозвался умирающему на последний земной крик его; и как отозвался? Какое русское сердце не затрепетало благодарностию на этот голос царский? В этом голосе выражалось не одно личное, трогательное чувство, но вместе и любовь к народной славе, и высокий приговор нравственный, достойный царя, представителя и славы и нравственности народной.

Лекаря на месте сражения не было. Дорогою он, по-видимому, не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был, напротив, даже весел, разговаривал с Данзасом и рассказывал ему анекдоты.

Даль, имевший сначала более надежды, нежели другие, начал его ободрять. «Мы все надеемся, — сказал он, — не отчаивайся и ты». — «Нет! — отвечал он, — мне здесь не житьё; я умру, да, видно, так и надо».

Гений есть общее добро; в поклонении гению все народы родня! и когда он безвременно покидает землю, все провожают его с одинаковою братскою скорбию.

… начался последний процесс жизни. <…> Даль шепнул мне: «Отходит». Но мысли его были светлы. Изредка только полудремотное забытье их отуманивало. Раз он подал руку Далю и, пожимая её, проговорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше… ну, пойдём!» Но, очнувшись, он сказал: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать Далеву руку и, потянув её, сказал: «Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе». Даль, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше; и вдруг, как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь». Даль, не расслышав, отвечал: «Да, кончено; мы тебя положили». — «Жизнь кончена!» — повторил он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит!» — были последние слова его. В эту минуту я не сводил с него глаз и заметил, что движение груди, доселе тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха; но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: «Что он?» — «Кончилось», — отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое свершилось перед нами во всей умилительной святыне своей.

Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. <…> Какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. <…> В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нём и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нём и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда всё земное отделилось от него с прикосновением смерти.

На другой день мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день, к вечеру, перенесли его в Конюшенную церковь. И в эти оба дни та горница, где он лежал в гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его;..

О письме

Посылаю Вам, Старушка, официальное письмо, при нём и сие небольшое арзамасское завывание; а при сём арзамасском завывании и статью о смерти Пушкина в двух, тако сказать, экземплярах, с такой изъяснительною прибасенкою: экземпляр-де, означенный № 1, был представлен мною лично государю императору с просьбою о позволении напечатать в «Современнике». Государь, прочитав рукопись, сделал свои замечания и назначил, что выпустить. По указаниям государя я всё выпустил, что относилось до него и где говорил о иностранцах поименно, что увидите сами, сравнив № 1 с безномерным экземпляром. Сей последний отдаётся в цензуру. Батюшка Старушка, <…> прочитайте с свойственным Вам благоразумием, столь приличным министру просвещения, избранного на сие высокое место доверенностью монарха, страницы, истекшие из-под пера моего, и благоволите сунуть сие творение в раскрытую пасть цензуры, сей гладной коровы, пасущейся на тучных пажитиях литературы и жующей жвачку с каким-то философским самоотвержением; благоволите предписать сей корове, чтобы она поскорее изжевала статью мою и поскорее выплюнула, дабы я мог немедленно передать блевоту в тиснение в «Современнике». — нарочито выдержано в тоне старой «арзамасской» дружбы

— Василий Жуковский, письмо С. С. Уварову

	… запечатлейте в своей душе подробности предсмертных дней [Пушкина] и, слушая раздирающий душу рассказ о страданиях и муках невыносимых, <…> подивитесь могуществу души, не ослабевшей ни от каких телесных недугов и до последней минуты сохранившей свою энергию.
	— Владимир Одоевский, неопубликованная рецензия на 5-й том «Современника», около мая 1837

… Жуковский <…> передаёт плачевный рассказ отцу его и потомству <…>. Приятно заметить, с какою нежною и просвещённою заботливостью друзья Пушкина, окружавшие одр его, сохранили всякое слово, вылетевшее из уст поэта во время его болезни и кончины. Едва ли какая-нибудь литература может указать нам на такой же подробный некрологический акт, которым теперь так печально обогатилась наша словесность. <…> Никто из современников наших не может без глубокого чувства внутренней скорби прочесть страниц, диктованных трогательною заботливостью дружбы и упитанных её слезами.

— Степан Шевырёв, «Перечень Наблюдателя», июнь 1837

	… мне кажется, что и я присутствовала при этих торжественным минутах, которые Вы описываете как друг и как историк. Я особенно потрясена этим первым выражением смерти, которому Вы придаёте всё достоинство, являющееся началом вечности. Это молния, которую Вы сумели закрепить навеки.
	— Анастасия Сиркур, письмо Жуковскому 11 (23) декабря 1837

… с особенною, раздирающею душу грустию поражает внимание читателя <…>. О, какою сладкою грустию трогают душу эти подробности о последней мучительной борьбе с жизнию, о последней, торжественной битве с несчастием души глубокой и мощной, эти подробности, переданные со всею отчётливостию, какую только могло внушить удивление к высокому зрелищу кончины великого и близкого к сердцу человека, удивление, которого не побеждает в благодатной душе и самая тяжкая скорбь!..

— Виссарион Белинский, «Литературная хроника», март 1838

Не от того дело [истории] портится, что много плохих историков, а от того, что это самое дело превышает естественные способы наши к его неукоризненному исполнению. Подобная мысль сжимает моё сердце уже во второй раз в жизни. В первый раз это было, когда я прочитал известную прекрасную статью Жуковского под названием «Последние минуты Пушкина». Я был свидетель этих последних минут поэта. <…> Когда я прочитал Жуковского, я поражён был сбивчивостью и неточностью его рассказа. <…> Если бы я выше о себе думал, я тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены в этой статье. Но время ушло. У меня самого потемнело и сбилось в голове всё, казавшееся окрепшим навеки. Так и всегда бывает.

— Пётр Плетнёв, письмо Я. К. Гроту декабря 1847

Описание Жуковского носит чисто житийный характер. Кончина Пушкина представлена как идеал кончины во всей его житийной закруглённости. Пушкин умер глубоким христианином, в примирении, любви и просветлении. В момент перехода от жизни к смерти он с необычайной силой выказал чувства своей преданности монарху, напоминающие по настроению чувства сына к отцу. Своей кончиной он дал всем очевидцам заветы любви к монарху. Наконец, всякому читателю ясно, что Пушкин умирал в непоколебленных чувствах любви и доверия к жене своей; мало того, он дал многочисленные свидетельства в пользу её решительной невиновности. <…> в изображении Жуковского подчёркивается органическая связь настроения, проникавшего Пушкина в последние дни жизни, с жизнью его вообще.

— Павел Щёголев, «Дуэль и смерть Пушкина»

• см. Вадим Вацуро, «Пушкин в сознании современников» (окончание), 1974