Литературный процесс в России (Синявский)
«Литературный процесс в России» — статья Андрея Синявского июня 1974 года, впервые изданная в № 1 журнала «Континент».
Цитаты
правитьЛитературный процесс на каком-то этапе принял характер обоюдоострой игры, авантюры, которая сама по себе могла бы составить фабулу увлекательного романа. Авторы превратились в героев ещё не созданных, быть может, произведений, почувствовали на губах вкус интриги, которая может плохо кончиться, <…> но которая зато придаёт некий высший смысл скудной писательской жизни, веселье, интерес, «бессмертья, может быть, залог». Всё это сообщило русской литературе толчок или стимул к развитию, и сейчас она, как никогда за время её раскулачивания, полна сил и надежд на будущее. Сейчас во всём мире самый острый, самый сочный сюжет — русский писатель со своей загадочной судьбой. То ли его посадят, то ли подвесят, то ли выпустят, то ли выдворят. Писатель нынче ходит по острию ножа, но, в отличие от старых времён, когда резали всех подряд, испытывает удовольствие и моральное удовлетворение от этой странной забавы. Писатель нынче в цене. И попытки его урезонить, застращать или ссучить, сгноить и ликвидировать, всё повышают и повышают его литературный уровень. |
Язык литературы, если к нему присмотреться внимательнее, — это язык непристойностей. <…> Хотя бы на нём говорилось: «Как хороши, как свежи были розы!..» Вы думаете, это розы? — да нет, это — ругань, которой писатель (в данном случае Тургенев) бомбардирует стены тюрьмы. Так, как пишет писатель, разговаривать в семейном, в человеческом кругу не пристало. Литературный язык — это язык откровенностей, от которых становится стыдно и страшно, язык прямых объяснений с действительностью по окончательному счёту, когда ей (действительности) говоришь: «пойдём со мной! не то зарежу!». И тут же ей объясняешь с чувством: «Как хороши, как свежи были розы!» (То есть: «пойдём со мной, не то зарежу!»). Действительность, естественно, не верит писателю <…>. |
Мы сидели в лагере и смеялись, читая время от времени доходившую до нас «Литературную газету», периодически извещавшую нас, что вот ещё один писатель сбежал или переправил незаконным способом за границу свою вредоносную рукопись, или империалисты воспользовались и напечатали без спроса похищенную повесть, <…> пока весь этот список лиц, трудившихся над созданием русской нецензурованной книги, не увенчался Н. С. Хрущёвым, <…> тоже на старости лет пустившимся в разгул и напечатавшим сказочным образом свои мемуары на Западе. Казалось, ещё немного, и все официальные таланты, включая <…> нынешних членов правительства, примут тайно друг от друга — персональное участие в параллельном литературном процессе, который уже никакими угрозами не остановишь…. <…> |
Мы ничего не поймём в истории новейшей, «самиздатской» (в широком смысле) словесности, если забудем, что у её колыбели стояли тени величайших поэтов двадцатого столетия. |
То время, которое мы условно покрываем жгучим именем «сталинщина», — в исторической проекции литературного процесса в России — тоже внесло сюда, быть может, свою законную лепту. Быть может, слишком долгое молчание и отчаяние заставили заговорить так страстно и горячо уже в условиях современной, относительно терпимой (и даже, как я сказал, чем-то выгодной писателям) несвободы, то есть — едва авторам удалось раскрыть рот. |
Только через тридцать лет каким-то подводным призраком, утопленником той эпохи выплыл роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Вот как, оказалось, полезно прятать вовремя рукописи, которые «не горят» только оттого, что их глубоко хоронят — под землю, под воду. <…> |
Казалось бы (согласно логике), «идеологический диверсант» много легче и лучше прямого диверсанта <…>. Ан нет, — хуже и значительно вреднее. «Идеологический» (ишь как извивается!) означает ещё большее изуверство, означает какую-то внутреннюю (как во «внутреннем эмигранте»), увёртливую силу, вроде самого чёрта. <…> Тут всё дело в скрытой, в подпольной образности слова… <…> |
Он выходит на авансцену истории, на трибуну, и читает по бумажке (тоже ведь трудно!) заготовленный референтами текст: |
Анекдоты в течение тридцатилетней ночи и до сих пор сияют, как звезды, в ночной черноте. Да ещё доносилась с окраин России блатная песня… Два жанра русского фольклора пережили расцвет в двадцатом столетии — в самых безысходных условиях — и исполнили в некотором роде (когда ничего ещё и не грезилось) миссию Самиздата, предполагающего ведь не один только факт публикации на пишущей машинке, но — и это важнее — идею преемственности, традиции, развития, когда один человек что-то скажет, напишет, а второй это сказанное подхватит и продолжит. Будущее русской литературы, если этому будущему суждено быть, вскормлено на анекдотах, подобно тому как Пушкин воспитался на нянюшкиных сказках. Анекдот в чистом виде демонстрирует чудо искусства, которому только на пользу дикость и ярость диктаторов… |
Что поётся по радио? <…> |
Цыкая на вверенное ему население, молодое государство всё же сумело утвердить в народном сознании три хороших слова, которые стоит разобрать по отдельности, потому что они имеют высший смысл. |
Опасность, грозящая современной русской словесности, — разумеется, запретной (о другой вообще не может быть и речи, настолько она отстала от художественного процесса — лет на двести), это — перейти на положение унылой жалобной книги, которая подносится мысленно тем же властям (а те и в ус не дуют) или складывается в шкаф, до лучших времён, когда люди научатся жить по правде. Это — застарелый грех девятнадцатого столетия, перешедший к нам по наследству от двух книг с вопросительными заглавиями: «Кто виноват?» и «Что делать?» |
Открестившись от лжи, мы не имеем права впадать в соблазн правды, которая снова всех нас поведёт к социалистическому реализму навыворот. Сколько можно лебезить и заискивать перед действительностью, которая нами помыкает! Писатели всё-таки, художники слова. <…> |
В нашем лагере сидела группа ребят, осуждённая в дальней провинции за составление листовок коммунистического направления, но, понятно, с кое-какими поправками и советами в сторону смягчения и снисхождения к народу. Разбросав свои революционные листовки, наши комсомольцы, покуда их не арестовали, приняли резолюцию — купить новые брюки и туфли своему несколько обносившемуся лидеру и все свободные часы проводить перед телевизором и слушать внимательно радиопередачи из Москвы — для того, чтобы не пропустить тот исторический момент, когда власти, прочтя листовки и вникнув в их смысл, по радио и по телевидению обратятся за моральной поддержкой к нашим доброжелателям, находившимся, естественно, на полуподпольном положении и потому для начальственного глаза пока не доступным. То есть ждали, пока кликнут клич и позовут в гости, расчувствовавшись от таких правдивых и полезных обществу листовок. Для того и штаны были необходимы, и ботинки — на случай встречи с правительством. |
В советской литературе начался разброд и разъезд. Но даже в этом разброде чувствуется целеустремлённость (только в разные стороны) того процесса, который в иные времена знаменовался — консолидацией. Конспирация же — ещё пуще возросла. |
Какая же всё-таки бездна талантов нужна России, чтобы всю историю своей литературы, то есть занятия сравнительно мирного, не пыльного (сиди и пиши), устилать трупами! Чтобы всё развитие страны, начиная чуть ли не с Ивана Грозного (до этого не помним память отшибло), следовало не путём накопления и сбережения ценностей, но дорогой раскола, когда целые семьи, сословия, категории населения, <…> подчас самые как раз талантливые, нравственно чуткие, интересные наконец, способные принести пользу нации, периодически изничтожались, либо выбрасывались прочь, как мусор. Какая, однако же, богатая страна, что так щедро, так расточительно разбрасывается людскими запасами и, оскудев, вновь наполняется для новой жатвы, для новой диаспоры… |
О статье
правитьЕсть <…> антипод раскаяния — очень сейчас распространено это в советской общественности и в советской так называемой третьей эмиграции. Это — обвинять Россию, и даже поносить Россию, — без чувства совиновности, без признания своей собственной доли в этой вине. Чрезвычайно характерно недавно это прорвалось в первом номере «Континента». Синявский в своей статье буквально написал следующее: «Россия-сука, ты ещё ответишь и за это!» <…> А всё выражение — сын говорит матери <…>. И за это, значит, и ещё за многое другое ты ответишь! Даже во всей истории русского самооплевания такого выражения я не помню. | |
— Александр Солженицын, пресс-конференция о сборнике «Из-под глыб», 1974 |