Нечистая сила (Аверченко)

«Нечистая сила» — сборник Аркадия Аверченко августа 1920 года из 15 рассказов, опубликованных в севастопольских газетах «Юг» и «Юг России» с 1919-го.

Цитаты

Слабый это крик, еле слышный — и куда что девалось, заметалась, зашелестела вся нечисть, вся нежить, запищала последним писком и скрылась — кто куда. А свет разгорается всё больше и больше, а петух поёт всё громче и громче… Здравствуй, милый петух! Это не тот страшный «красный петух», что прогулялся по России от края до края и спалил всё живое, это не изысканный галльский шантеклер, возвещающий зарю только в том случае если ему будут уплачены проценты по займам и признаны все долги <…>. Нет, это наш обыкновенный честный русский петух, который бодро и весело орёт, приветствуя зарю и забивая своим простодушным криком осиновый кол в разыгравшуюся в ночи нечистую силу. <…> уже раскрыт клюв доброго русского петуха — вот-вот грянет победный крик его!

— «Несколько слов по поводу этого, которое»

Молчит немая улица, угрюмо принахмурились обнажённые, будто раздетые, лишённые своей пышной одежды — вывесок — дома. И только внизу, у самой панели, как ажурные кружева из-под юбки развратницы, как дессу кафешантанной блудницы, — виднеется грязно-белая пена большевистских декретов, постановлений, воззваний и заклинаний обожравшейся, издыхающей гадины. Ужасная улица — этот былой красавец Невский; тысячи пороков, грязи и преступлений написаны на гордом прежде челе его.

— «Возвращение», март 1920

	… бескровным, унылым и вялым фельетонам Горького и Луначарского.
	— «Добрые друзья за рамсом»

Одно лицо, приехавшее из Совдепии и заслуживающее уважения, рассказывая о тамошнем житье-бытье, бросило вскользь фразу: — <…> Луначарский по вечерам ездит к Горькому в рамс играть. Иногда и Троцкий заезжает. Выпьют, закусят… Жизнь самая обыкновенная. Стоп! Довольно. Больше ничего не надо. Схватываю двумя пальцами эту маленькую закорючку хвостика и вытаскиваю на свет Божий конкретную картину. <…> В дверях стоял <…> Луначарский <…>. — А что же ваша супруга? — любезно спросила Марья Фёдоровна, складывая рукоделие. — Да приключение с ней неприятное. <…> Пошла вчера вечером пешком из театра — прогуляться ей, вишь, захотелось. Это при двух-то автомобилях! — В темноте споткнулась на какой-то трупище, валявшийся на тротуаре, упала и всё плечо себе расшибла. Такой синяк, что… — Какой ужас! Компресс надо. <…> Так они и живут, эти приятели, так дорого обошедшиеся России.

— там же

К петербургскому гражданину свободной Советской России явился человечек из комиссариата и сказал: <…> — Вы назначены быть на митинге завтра около цирка Модерн. <…> В качестве публики. — Слушаю-с. А когда аплодировать? — Там впереди будет такой чернявенький, в прыщах, — как захлопает, так вы все за ним. Только всего и дела. И с тем счастливо оставаться. <…> Оба рассмеялись друг другу в лицо скрежещущим, лязгающим смехом и, отскочив друг от друга, разошлись.

— «История — одна из тысячи»

Троцкий. … товарищ Луначарский… Советую обратить внимание на учебные заведения. Очень уж мало в них учебного. Намедни захожу, а ученицы на коленях у учеников сидят и кокаин нюхают. Может быть; оно так для усвоения научных предметов и надо, да французы из комиссии ведь народ легкомысленный, примут ваше учебное заведение за что-либо другое и начнут между партами канкан плясать. Луначарский. Да ведь сами же вы говорили, чтобы в школах была полная свобода. Впрочем, однако, насколько я знаю, и раньше, при полицейско-бюрократическом режиме, ученики и ученицы в наказание бывали на коленях. Троцкий. Так ведь то на собственных, а не на чужих. <…> И что это, ей-Богу, за скверный город! Только поставь где-нибудь один памятник — сейчас же целую сотню всякой дряни нанесут и наставят. Луначарский. А как же быть с вашим памятником? Троцкий. Ну, мой можно оставить. Только временно надпись на нём переделайте. Напишите: Гарибальди, что ли. Луначарский. Да ведь Гарибальди с большой бородой! Троцкий. Ну, времени столько прошло, что мог успеть и побриться.

— «Международный ревизор (Начало комедии)», апрель 1920

	Всё детство держится на традициях, на уютном, как шелест волны, быте. Ребёнок без традиций, без освящённого временем быта — прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем и для каторжной тюрьмы в будущем.
	— «Миша Троцкий»

	Мальчик без Майн Рида — это цветок без запаха.
	— там же

	Авось, мать <…> одним своим прикосновением ласковой руки к горячей голове расправит измятые полуоборванные лепестки детского сердца. <…> На совести Мишиного папы тысячи пудов преступлении. Но это его преступление — гибель Мишиной души — неуследимое, неуловимое, как пушинка, — и, однако, оно в моих глазах столь же подлое, отвратительное, как и прочие его убийства.
	— там же

В лето 1917-е приехали из немецкой земли в запечатанном вагоне, <…> перемигнулись, спихнули многоглаголивого господина, одуревшего от красот Зимнего дворца, спихнули, значит, и, собрав около себя сотню-другую социалистически настроенных каторжников, в один год такой Совдеп устроили, что в сто лет не расхлебаешь. <…> Ну что, голубчики-русские… Обокрали нас, а! Без отмычек обокрали, без ножа зарезали… И когда при мне какой-нибудь слащавый многодумец скажет: — Что ни говорите, а Ленин и Троцкий замечательные люди… Мне хочется спихнуть его со стула и, дав пинка ногой в бок, вежливо согласиться с ним: — А что вы думаете! Действительно, замечательные люди! Такие же, как один из учеников Спасителя мира — тоже был замечательный человек: самого Христа предал. Так уж если Христа, самого Бога, человек предал, то предать глупую, доверчивую Россию куда легче. <…> И тем нужно отдохнуть, что бежали, преследуемые, и тем, что по канавам валялись расстрелянные, и тем, что гнили по чрезвычайкам избитые, оплёванные, униженные грязной продажной лапой комиссара. И этим нужно отдохнуть — вот этим самым комиссарам — всем этим: Лениным и Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Луначарским, Дыбенкам — имена же их ты, диаволе, веси — и они поработали усердно и имеют право сладкий отдых… И отдых им один, отдых до конца дней их, до тех пор, пока огонёк жизни будет теплиться в них: «Отдых на крапиве!..»

— «Наваждение»

• см. «Отрывок будущего романа», март 1920

Вдруг одна из дам неожиданным энергичным броском руля сразу повернула неуклюжий широкобокий корабль вялого разговора из узкого шаблонного канала, где корабль то и дело стукался боками о края канала, — сразу повернула и вывела этот корабль в широкое море необозримых отвлечённых предположений. <…> — А что бы вы, mesdames, сделали с Троцким, если бы этот ужасный негодяй попал в ваши руки? — Ах, ах, — сказала с бешеной ненавистью вторая дама <…>. — Я не знаю даже, что бы я с ним сделала! Я… я даже руки бы ему не подала. <…> — Я бы купила булавок… много, много… ну, тысячу, что ли. И каждую минутку втыкала бы в него булавочку, булавочку, булавочку… Сидела бы и втыкала. — Только и всего? — Ну, а потом отрезала бы голову и выбросила свиньям! — Только и всего? <…> — Итак: по приказу Троцкого, как вам известно, расстреливаются тысячи людей — совершенно безвинных — по обвинению в контрреволюционности. И вот! Если бы ко мне в руки попался Троцкий — я его не убивал бы. А взял бы последнего расстрелянного из этих тысяч, взял бы ещё тёплый труп этого убитого Троцким человека и крепко привязал бы его к Троцкому — грудь с грудью, лицо с лицом. И я бы кормил и поил Троцкого, чтобы он жил, но труп убитого им человека не отвязывал бы от него. И вот — постепенно убитый Троцким начинает гнить на Троцком… Троцкий каждую минуту, каждую секунду видит синее разложившееся лицо с оскаленными зубами, голова у Троцкого кружится от нестерпимого трупного запаха, и когда он почувствует около своей груди что-то живое, когда клубок трупных червей завороч…

— «Разговор за столом», октябрь 1919

… на деревянной полке расставлена у меня пёстрая компания старых друзей, которых я так любил раньше, без которых дня не мог прожить и от которых я сейчас шарахаюсь, как от чумы. Потому что удовольствие от встречи с любым из них — на час, а расстройства на целый день. <…> Я — грубое, мрачное, опустившееся на дно существо, а они все такие чистенькие, корректные, напечатанные на прекрасной белой бумаге и облачённые в изящные золочёные коленкоровые переплёты. <…> не могу я читать на пятидесяти страницах о «Смерти Ивана Ильича». Я теперь привык так: матрос Ковальчук нажал курок; раздался сухой звук выстрела… Иван Ильич взмахнул руками и брякнулся оземь. «Следующий!» привычным тоном воскликнул Ковальчук. Вот и всё, что можно сказать об Иване Ильиче. <…> Если на ваших страницах босяк выпивает бутылку водки (стоит теперь 10000 рублей), если извозчик за четвертак везёт через весь город и, получив гривенник прибавки, называет седока вашим сиятельством, если скромный ужин студента состоит «из куска ростбифа и бутылки дешёвого красного вина», если шикарная кокотка за ночь любви получает 50 рублей, если ваши герои могут переноситься в двое суток из Петербурга в Крым, если вы можете на ста страницах размазывать, как умирает Чёрт Иванович, если «к подъезду графа мягко подкатил пятитысячный лимузин», <…> — то нам с вами не по дороге: <…> мы скромно усядемся на империале конки за пятьсот целковых.

— «Разрыв с друзьями»

	— Вот вам три копеечки, купите мне сразу три коробки спичек. <…> — У нас сейчас три коробки спичек дороже стоят. — Намного? — Нет, на пустяки. На пятьсот рублей. — Только-то? Гм! Чего ж оно так? — Да, понимаешь, за последнее время много поджогов было. Пожары всё. Спрос большой. Вот и вздорожали.
	— «Слабая голова»

О сборнике

Саркастическая улыбка Аверченко, с которой мы так сроднились, минутами изменяет ему, когда он чутко прислушивается и приглядывается к шалостям «Нечистой силы», заполонившей русскую землю. Не то, чтобы Аверченко боялся шутить со страшными вещами — отнюдь нет: Аверченко — вполне бесстрашный человек. Он умеет шутить и с чёртом, и с дьяволом. Но глубокая боль за Россию, возмущение творящимися ужасами часто берут в плен жизнерадостного юмориста — и он подчас не столько смеётся, сколько бичует. — Если Гоголевский смех мы называем «смехом сквозь слёзы», то смех Аверченко последней формации, это — смех сквозь проклятие.

— М. Б., рецензия

В жанровом отношении «портреты» Аверченко — это рассказы-фельетоны. Форма, утвердившаяся в литературе в годы первой революции, соединяла художественные возможности рассказа и публицистичность, злободневность <…>. Автор как бы брал живого человека, оставляя ему фамилию, внешность, привычки, манеру разговаривать, взгляды, и заставлял его действовать по-своему, раскрывая сущность характера, скрытую от посторонних в реальной жизни. Аверченко также часто использовал данную жанровую форму до революции, но теперь он старается создать гротескные образы, напоминающие щедринских градоначальников из «Истории одного города». Люди превращаются в некие вымышленные образы, фантомы. Но при этом, выбирая жанровую схему «сценки», Аверченко заведомо невероятное описание облекает в максимально правдоподобную форму, заставляя своих персонажей — «нечистую силу» — жить обычной человеческой жизнью <…>. В Крыму и позднее в эмиграции бытовые подробности играют всё большую роль в его миниатюрах — прежде всего сатирических. <…> Здесь же сюжет играет большую роль, создаётся ряд запоминающихся персонажей, существующих в какой-то ирреальной действительности. И неважно, выдуман сюжет абсолютно («Город чудес») или основан на дошедших до автора слухах («Петербургский бред»), происходит действие в настоящее время <…> или в отдалённом будущем — реальность одинаково фантастична, абсурдна.

— Дмитрий Николаев, «Король в изгнании»