Кондуит (повесть)

«Кондуит» — детская автобиографическая повесть Льва Кассиля 1929 года, в 1935 слитая с продолжением «Швамбрания» (1931) в «Кондуит и Швамбранию». В 1955 году сделана окончательная редакция.

Кондуит (повесть)

Цитаты

Страна вулканического происхождения

Вечером 8 февраля 1914 года мы с братом отбывали наказание в углу. На 12-й минуте братишку, как младшего, помиловали, но он отказался покинуть меня, пока мой срок не истечёт, и остался в углу. Несколько минут затем мы вдумчиво и осязательно исследовали недра своих носов. На 4-й минуте, когда носы были исчерпаны, мы открыли Швамбранию. — Открытие

Нам строго запрещалось трогать шахматы, но удержаться было чрезвычайно трудно. Точёные лакированные фигурки предоставляли неограниченные возможности использования их для самых разнообразных и заманчивых игр. <…> Особенно же были удобны обе королевы: блондинка и брюнетка. Каждая королева могла работать за елку, извозчика, китайскую пагоду, за цветочный горшок на подставке и за архиерея… — Пропавшая королева, или тайна ракушечного грота

Из своего позорного угла мы обозревали несправедливый мир. Мир был очень велик, как учила география, но места для детей в нём не было уделено. Всеми пятью частями света владели взрослые. Они распоряжались историей, скакали верхом, охотились, командовали кораблями, курили, мастерили настоящие вещи, воевали, любили, спасали, похищали, играли в шахматы… А дети стояли в углах. — там же

— Оська, земля! — воскликнул я задыхаясь. — Земля! Новая игра на всю жизнь! Оська прежде всего обеспечил себе будущее. — Чур, я буду дудеть… и машинистом! — сказал Оська. — А во что играть? — там же

Первую карту Швамбрании начертил Оська. Он срисовал с какой-то зубоврачебной рекламы большой зуб с тремя корнями. Зуб был похож на тюльпан, на корону Нибелунгов и на букву «Ш» — заглавную букву Швамбрании. Было заманчиво усмотреть в этом особый смысл, и мы усмотрели: то был зуб швамбранской мудрости. Швамбрании были приданы очертания зуба. По океану были разбросаны острова и кляксы. Около клякс имелась честная надпись: «Островъ ни считается, это клякьса ничаянно». — География

Около амбаров еле заметно возвышались над площадью остатки какой-то круглой насыпи — не то земляного постамента для часовни, не то клумбы. Время почти сровняло эту жалкую горбушку. Оська, сияя, подвел меня к ней и величественно указал пальцем. — Вот, — изрёк Оська, — вот место, где земля закругляется. Я не посмел возразить: возможно, что земля закруглялась именно здесь. — там же

В отличие от книг, где добро торжествовало, а зло попиралось лишь в последних главах, в Швамбрании герои были вознаграждены, а негодяи уничтожены с самого начала. Швамбрания была страной сладчайшего благополучия и пышного совершенства. Её география знала лишь плавные линии. Симметрия — это равновесие линий, линейная справедливость. — там же

Как сообщали книги и учебники, история всех порядочных государств была полна всякими войнами. И Швамбрания спешно принялась воевать. Но воевать, собственно, было не с кем. Тогда пришлось низ Большого Зуба отсечь двумя полукругами. Около написали: «Забор». А в отсеках появились два вражеских государства: «Кальдония» — от слов «колдун» и «Каледония» — и «Бальвония», сложившаяся из понятий «болван» и «Боливия». Между Бальвонией и Кальдонией находилось гладкое место. Оно было специально отведено под сражения. На карте так и значилось: «Война». Слово это, чёрное и жирное, мы вскоре увидели в газетах… В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площадке. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое. — Вся война покрыта тротуаром, — убеждал я брата. — История

«Дорогой господин царь Швамбрании! Как вы поживаете? Мы поживаем ничего, слава богу, вчера у нас вышло сильное землетрясение, и три вулкана извергнулись. Потом был ещё сильный пожар во дворце и сильное наводнение. А на той неделе получилась война с Кальдонией. Но мы их разбили наголо и всех посадили в Плен. Потому что бальвонцы все очень храбрые и герои. А все швамбраны дураки, хулиганы, галахи и вандалы. И мы хотим с вами воевать. Мы божьей милостью объявляем в газете вам манифест. <…> Передайте поклон вашей мадам царице и молодому человеку наследнику. На подлинном собственной ногой моего величества отпечатано каблуком Бальвонский Царь». — там же

Разумеется, из всех войн Швамбрания выходила победительницей. Бальвония была завоевана и присоединена к Швамбрании. Не успели подмести «плац-войну» и проветрить «плен», как на Швамбранию полезла Кальдония. Она была тоже покорена. В заборе крепости проделали калитку, и швамбраны могли ходить в Кальдонию без билета во все дни, кроме воскресенья. На «том берегу» было отведено на карте место для заграницы. Там жили дерзкие пилигвины — путешественники по ледяным странам, нечто среднее между пилигримами и пингвинами. Швамбраны несколько раз встречались с пилигвинами на плаце войны. Побеждали и здесь всегда швамбраны. Однако мы не присоединили пилигвинов к Швамбранской империи, иначе нам просто не с кем бы стало воевать. Пилигвиния была оставлена для «развития истории». — там же

Кинематограф «Эльдорадо» всегда окружали козы. У афиш, расклеенных на мучном клейстере, паслись целые стада. От «Эльдорадо» до нашей квартиры шла так называемая Брешка, или Брехаловка. Вечерами на Брехаловке происходило гулянье. <…> Вся Брешка была черна от шелухи подсолнухов. Семечки называли у нас «покровский разговор». <…> Парни шикарно согнутым мизинцем снимали с губ гирлянды налипшей скорлупы. — От Покровска до Драндзонска

Нас доставали гудки волжских пароходов. Они тянулись из далекой глубины ночи, будто нити: одни тонюсенькие и дрожащие, как волосок в электролампочке, другие толстые и тугие, словно басовая струна в рояле. И на конце каждой нити висел где-то в сыром надволжье пароход. — там же

Она несёт самовар на вытянутых руках, немного на отлёте. Так несут младенцев, когда они собираются неприлично вести себя. — У тихой пристани

Оська однажды спросил даже нищего золотаря, помойных дел мастера Левонтия Абрамкина: — А правда, говорят, на вас киша-кишмят… нет… кимшат, ну, то есть лазают скарлатинки? — Ну, — обиделся Левонтий, — какие там скарлатинки?.. Это на мне просто так, обыкновенные воши… — там же

Рыбы жили в аквариуме. Однажды заметили, что маленькие золотые рыбки стали исчезать одна за другой. Оказалось, что Оська выуживал их, клал в спичечные коробки и зарывал в песок. Ему очень нравился похоронный церемониал. Во дворе обнаружили целое кладбище рыб. — Мир животных

Когда в нашей квартире засорялась уборная, замок буфета ущемлял ключ или надо было передвинуть пианино, Аннушку посылали вниз, в полуподвал, где жил рабочий железнодорожного депо, просить, чтоб «кто-нибудь» пришёл. «Кто-нибудь» приходил, и вещи смирялись перед ним: пианино отступало в нужном направлении, канализация прокашливалась и замок отпускал ключ на волю. Мама говорила: «Золотые руки» — и пересчитывала в буфете серебряные ложки. — Умственность и рукомесло

— Бог — это на кухне у Аннушки висит… в углу. Христос Воскрес его фамилия… — Бог и Оська

Она венчалась в Троицкой церкви. Аннушка взяла нас с собой. <…> В церкви было красиво, как в Швамбрании. <…> А нищих, нищих было как в настоящем царстве небесном. И все крестились. Потом вышел главный батюшка и стал изображать, будто он бог. Он был, как потом рассказывал всём Оська, в большой золотой распашонке, а через голову надел длинную слюнявку, тоже всю золотую. Он стал перед тумбочкой, похожей на ночной столик. Перед тумбочкой постелили простыню. Мариша, вся в цветах, как принцесса, встала в пару со своим женихом, и они пошли загадывать и сговариваться, как мы всегда перед тем, как разбиться на партии для лапты. Они прямо ногами стали на простыню. Мы не слышали, о чём они говорили со священником, но Оська уверял, что они загадали и спрашивали у него: «Сундук денег или золотой берег?» А потом будто бы поп сказал: «Агу», а Мариша говорит: «Не могу». Поп жениху: «Засмейся», а жених: «Не хочу». И Мариша немножко поплакала. <…> После посещения церкви мы решили, что царство небесное — это такая Швамбрания, которую взрослые выдумали для бедных. А в нашей Швамбрании я ввёл для пышности, а больше смеха ради духовенство <…>. Главным швамбранским попом был патриарх Гематоген. Это напоминало патриарха Гермогена. <…> Католических прелатов звали «ваше преподобие». Мы величали Гематогена «ваше неправдоподобие»… — Небесная Швамбрания

… приказчик из аптекарского магазина <…> дразнит Марфушу Метламорфозой… Узнали мы, <…> что если человек чихнёт, ему надо сейчас же сказать: «Ахчхи, спичка в нос, пара колёс, конец оси, чтоб чесало в носе; чих на ветер, кишки на мешки, жилки на струнку, живот на хомут»… Всё… уф! — Клеймёные орлы

— Я <…> мщу, начальству во всех его видах: в жидком, твёрдом и газообразном. Начальство в жидком, каплющем состоянии представлялось Мите в виде родителей. Твёрдым начальством приходилось признать директора гимназии и учителей. Под газообразным, всепроникающим начальством подразумевались правительство, полиция и земский начальник. — Газообразное начальство

Мите пришла в голову блестящая идея — насолить земскому [начальнику] на маскараде. <…> Это был громадный почтовый конверт, совершенно готовый к отправлению. Полуаршинные марки были наклеены по углам. <…> Марфушу запечатали в конверт. На голову напялили другой конверт, понятно, — во много раз меньший. <…> На колпаке-конверте было написано: Не узнать вам анонима, Все догадки ваши мимо! — Святки; Дни склеены синдетиконом

Голубиная книга

Покровская мужская гимназия была похожа на все другие мужские гимназии. <…> Звонок. Лязгающий звон его имел два выражения. Одно, в конце урока, — весёлое, хихикающее, беззаботное: «Дунь!.. Жизнь — дребедень!» Другое — в начале урока, когда кончается перемена. Брюзжащая, злая морда: «Дрррать вас надо, дрянь!» — П. Г.

Трудно, почти невозможно описать всё, что творилось в Покровской гимназии. Дрались постоянно. Дрались парами и поклассно. Отрывали совершенно на нет полы шинелей. Ломали пальцы о чужие скулы. Дрались коньками, ранцами, свинчатками, проламывали черепа. Старшеклассники (о, эти господствующие классы!) дрались с нами, первоклассниками. Возьмут, бывало, маленьких за ноги и лупят друг друга нашими головами. Впрочем были такие первоклассники, что от них бегали самые здоровые восьмиклассники. <…> На пустырях играли в особый «футбол» вывернутыми телеграфными столбами и тумбами. Столб на до было ногами перекатить через неприятельскую черту. Часто столб катился по упавшим игрокам, давя их и калеча. Сдували, списывали, подсказывали на уроках безбожно и изощрённо. Выдумывали хитроумнейшие способы. Изобретались сложные приборы. Механизировались парты, полы, доски, кафедры. Была организована «спешная почта», «телеграф». Во время письменных ухитрялись получать решения из старших классов. Некоторые «назло учителям» нарочно горбились. Так, уродуя себя, согнувшись в три погибели, они стояли в углах, куда их ставили «на выпрямление». Дома же это были прямые, стройные парни. В классах жевали макуху (жмых), играли в карты, фехтовали ножами, меняли козны и свинчатки, читали Ната Пинкертона. На некоторых уроках половина класса стояла у стенки, четверть отдыхала и курила в уборной или была выгнана из класса. За партами лишь кое-где торчали головы. В классах жгли фосфор — для вони. Приходилось проветривать класс, и заниматься было невозможно. <…> Гимназисты воровали на базаре, дрались на всех улицах с парнями. Били городовых. Учителям, которых невзлюбили, наливали всякой гадости в чернила. На уроках тихонько играли на расщеплённом пере, воткнутом в парту. У расщеплённого пера звук нестерпимый, зудящий, как зубная боль: зиньицив… — Голуби-сизяки

В кондуите по милости директора были такие записи: Глухин Андрей был встречен г. директором в шинели, надетой внакидку. Оставить на четыре часа после уроков, Гавря Степан… был замечен г. директором на улице в рубашке с вышитым воротником. Шесть часов после уроков. — Директор

… надзирателя Цезаря Карпыча мы звали Цап-Царапычем и изводили всячески. <…> Он рыскал дни и ночи в погоне за пищей для кондуита. Все же гимназисты умудрялись проводить его самым наглым образом. Однажды, например, он настиг целую компанию шестиклассников в кинематографе «Пробуждение». Гимназисты скрылись в ложе и заперлись там. Цап-Царапыч пошёл за городовым. Стали ломать дверь ложи. В зале уже шёл сеанс. Тогда шестиклассники оторвали портьеры дожи, связали их одну с другой и спустились по ним в зал. Сначала на экране появились чьи-то болтающиеся ноги, а затем прямо на головы зрителей свалились гимназисты. Публика всполошилась. В суматохе шестиклассники удрали через запасный выход. — Учительская

Лет восемнадцать назад в городе не было электрических звонков. Висели на крылечках проволочные ручки, ну вроде тех, какие в уборной бывают. За ручки дёргали. Но вот приехал в слободу <…> новый доктор, про которого говорили, что он очень уважает науку и технику. Действительно, доктор выписал «Ниву» и провёл у себя в квартире звонки с электрическими батареями. На двери рядом с карточкой выпятился беленький кукиш кнопочки звонка. Пациенты нажимали кнопочку, и тогда в передней оживал голосистый звонок. Это страшно всем нравилось. Доктор приобрёл громадную практику, а в слободе завелась повальная мода иметь электрический звонок на парадном крыльце. Через пять лет не осталось почти ни одного домика с крылечком, на котором не было бы кнопочки. Звонки звенели на разные голоса. Одни трещали, другие переливались, третьи шипели, четвёртые просто звонили. Около некоторых кнопок висели вразумляющие объявления: «Прозба не дербанить в парадное, а сувать пальцем в пупку для звонка». — Первый звонок

Дрались молча, потому что на соседней аллее сидели преподаватели. Парни тоже понимали это и считали нечестным кричать и тем подводить противников. Проходившие сторожа разняли дерущихся. Появление Цап-Царапыча окончательно прекратило побоище. И тогда городская дума попросила директора внести в список запрещённых для гимназистов мест и Народный сад. Директор с полной готовностью согласился. Гимназисты лишились последнего места для гуляния. Они пробовали протестовать, но родительский комитет одобрил приказ директора. — Во саду ли…

Он лежал, свесившись, и сосредоточенно плевал, стараясь попасть в кольцо из сведённых пальцев. — «Идём на Вы!»

Гимназистам запрещалось шуметь и быть товарищами, пока им не разрешал этого звонок, отмеривающий порции свободы. — Восемь

— От вас, пардон, несёт. — Пирог с паслёном ел, — учтиво объяснял малявка, — вот и несёт от отрыжки. — Ах, мон дье! При чём тут паслён? Вы же насквозь прокурены… — Что вы, Матрё… тьфу! Матрона Мартыновна! Я же некурящий. И потом… пожалуйста… пы-ыжкытэ ла класс? От последнего Матрёна таяла. Стоило только попросить по-французски разрешения выйти, как Матрена расплывалась от счастья. Вообще же она была, как мы тогда считали, страшно обидчивой. Напишешь гадость какую-нибудь на доске по-французски, дохлую крысу к кафедре приколешь или ещё что-нибудь шутя сделаешь, она уже в обиду. Запишет в журнал, обидится, закроет лицо руками и сидит на кафедре. Молчит. И мы молчим. Потом по команде Биндюга парты начинают тихонько подъезжать полукругом к кафедре. Мы очень ловко умели ездить на партах, упираясь коленками в ящик парты, а ногами — в пол. Когда весь класс оказывался у кафедры, мы тихонько хором говорили: — Же ву-зем… же-ву-зем… же-ву-зем… Матрона Мартыновна открывала глаза и видела себя окружённой со всех сторон съехавшимися партами. А Биндюг вставал и трогательно, галантно басил: — Вы уж нас пардон, Матрона Мартыновна! Не серчайте на своих малявок… Гы!.. Зачеркните в журнальчике, а то не выпустим… Матрона таяла, зачёркивала. Класс отбивал торжественную дробь на партах. «Камчатка» играла отбой. Парты отступали. Вскоре нам надоело каждый раз объясняться в любви нашей «франзели», и мы вместо «же-ву-зем» стали говорить «Новоузенск». <…> Если хором говорить, отличить нельзя. И бедная Матрона продолжала воображать, что мы хором любим её, в то время как мы повторяли название близлежащего города. Кончилось это, однако, плачевно. Вслед за партами лихорадка туризма объяла и другие вещи. Так, однажды поехал по коридору большой шкаф, из учительской уехали калоши Цап-Царапыча. Когда же раз перед уроком, встав на дыбы, помчалась кафедра, под которой сидел Биндюг с приятелем, тогда в дело столоверчения вмешался дух директора, и герои попали в кондуит. — Среди блуждающих парт

С кафедры низвергалась и запорашивала наши головы наука, сухая и непереваримая, как опилки. — «Наука умеет много гитик»

— Большие новости! Джек поехал на Курагу охотиться на шоколадов… а сто диких балканов как накинутся на него и ну убивать! <…> И я должен был догадываться, что у Оськи в голове спутались курага и Никарагуа, Балканы и каннибалы, шоколад и кашалот;.. — Место на глобусе

Мы росли. В моём почерке буквы уже взялись за руки. Строчки, как солдаты, равнялись направо. А повзрослев, мы убедились, что в мире мало симметрии и нет абсолютно прямых линий, совсем круглых кругов, совершенно плоских плоскостей. Природе, оказалось, свойственны противоречия, шероховатость, извилистость. Эта корявость мира произошла от вечной борьбы, царящей в природе. Сложные очертания материков также являли след этой борьбы. Море вгрызалось в землю. Суша запускала пальцы в голубую шевелюру моря. — Происхождение негодяев

Самым главным негодяем Швамбрании был кровожадный граф Уродонал Шателена. В то время во всех журналах рекламировался «Уродонал Шателена», модное лекарство от камней в почках и печени. На объявлениях уродонала обычно рисовался человек, которого терзали ужасные боли. Боли изображались в виде клещей, стиснувших тело несчастного. Или же изображался человек с платяной щёткой. Этой щёткой он чистил огромную человеческую почку. Всё это мы решили считать преступлениями кровожадного графа. — там же

День, как большой корабль, подваливал к вечеру. День поднимал красные вёсла заката и бросал во двор тени, когтистые, как якоря. — Верхний этаж мира

Деревья взбили лиловую пену сирени и маялись её изобилием. — Лапта в сирени

У девочки были чёрные прыгающие меткие глаза, похожие на литые мячи, которыми мы играли в лапту. — там же

Большой змей с мочальным хвостом замотался над крышей. Он козырнул, выправился и солидно задрынчал. — там же

Дух времени

На парадных картинках в «Ниве» франтоватые войска церемонно отбывают живописную войну. На крутых генеральских плечах разметались позолоченные папильотки эполет, и на мундирах дышат созвездия наград. На календарях, папиросных коробках, открытках, на бонбоньерках храбрый казак Кузьма Крючков бесконечно варьирует свой подвиг. Выпустив чуб из-под сбитой набекрень фуражки, он расправляется с разъездом, с эскадроном, с целой армией немцев… — Театр военных действий

— Время пахнет порохом! — говорят взрослые и сокрушённо качают головами. Запах пороха пропитывает гимназию. Классы огнеопасны. Каждая парта — пороховой склад, арсенал и цейхгауз. Кондуит ежедневно регистрирует: У ученика IV класса Тальянова Виталия, пытавшегося бежать «на войну», отобран г. надзирателем, при задержании на пристани, револьвер системы «Смит и Вессон» с патронами и краденый чайник, принадлежавший старьевщику и им опознанный. Вызваны родители. У ученика II класса Щербинина Николая обнаружены в парте: один погон офицерский, темляк от шашки, пакет с порохом, пустая металлическая трубка неизвестного предназначения. Изъяты из ранца: обломок штыка, револьвер «пугач», шпора, кисет солдатский, кокарда, рогатка с резинкой и ручная граната (разряженная). Оставлен после уроков дважды по три часа. — Классный командир и ротный наставник

— Время пахнет порохом! — говорят взрослые и сокрушённо качают головами. Запах пороха пропитывает гимназию. Классы огнеопасны. Каждая парта — пороховой склад, арсенал и цейхгауз. Кондуит ежедневно регистрирует: У ученика IV класса Тальянова Виталия, пытавшегося бежать «на войну», отобран г. надзирателем, при задержании на пристани, револьвер системы «Смит и Вессон» с патронами и краденый чайник, принадлежавший старьевщику и им опознанный. Вызваны родители. — Классный командир и ротный наставник

— … командир, съешь его раки! <…> его благородие, сатана треклятая… — там же

— В город прибыли первые раненые из действующей армии, — сказал инспектор. — Мы пойдём встречать их… <…> Улицы были заполнены народом. Висели трёхцветные флаги. Раненых по одному везли в разукрашенных экипажах городских богачей. Каждого солдата поддерживала дама из благотворительного кружка, одетая сестрой милосердия. Всё это было похоже на свадебный кортеж. Городовые отдавали честь. — Братики-солдатики

Раненых везли с фронта как попало и клали уже куда попало… Потом взяли Перемышль. Лабазники, субъекты из пригорода Краснявки, кое-кто из чиновников прошли по улицам, неся впереди, как икону, портрет царя. Они заражали воздух воплями, трёхцветным трепыханьем и перегаром денатурата. Словно торжество подогревалось на спиртовке. <…> Казалось, что пойдут вот сейчас бить окна, убивать людей… Какая-то тупая, душная, непреодолимая сила двигалась на нас и давила сознание. Это было похоже на ощущение попавшего в самый низ «кучи мала», когда тебя, беспомощного, плющит навалившееся беспросветное удушье и нет даже возможности протолкнуть крик… — Дух времени

Оська <…> видел вторую душу вещей. В те дни он, как теперь говорят, обыгрывал… отломанное сиденье с унитаза. Сначала он сунул в отверстие сиденья самоварную трубу, и получился пулемёт «максим» со щитком. Потом сиденье, как хомут» было надето через голову деревянной лошади. Всё это ещё было допустимо, хотя и не совсем благопристойно. Но на другой день после манифестации Оська организовал на дворе швамбранское и совершенно кощунственное шествие. Клавдюшка несла на половой щётке чьи-то штаны со штрипками. Они изображали хоругвь. А Оська нёс пресловутое сиденье. В дыре, как в раме, красовался вырезанный из «Нивы» портрет императора Николая Второго, самодержца всероссийского. Негодующий дворник доставил манифестантов к папе. Он грозил пожаловаться в полицию. Но, опустив в карман небольшое папино даяние, быстро смирился. — там же

Февральский кондуит

Я мчусь по пустой улице, а сбоку бежит луна и, как собака, останавливается поочередно за каждым телеграфным столбом. Домики стоят, зажмурив ставни. Как можно сейчас дрыхнуть? Ведь революция же! Мне хочется орать… — Цап-Царапыч гонится за луной, или что сказал об этом кондуит

— Честное слово, что мы — евреи. Оська поражён открытием. Он долго ворочается, и уже сквозь сон я слышу, как он шёпотом, чтобы не разбудить меня, спрашивает: — Леля! — Ну? — И мама — еврей? — Да. Спи. <…> — Мама, — спрашивает Ося, уже садясь на постели, — мама, а наша кошка — тоже еврей? — Самоопределение Оськи

Батюшка, чёрный, как клякса в чистописании… — «Боже, царя…» передай дальше»

— Тихо! — говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами всё будто расплющилось в тишину. — там же

… лабазник Балдин и сын пристава Лизарский <…> всегда держались парой и напоминали пароход с баржей. Впереди широкий, загребающий на ходу руками, низенький Лизарский, за ним, как на буксире, длинный чёрный Балдин. — «На баррикадах»

Никита Павлович бодро вошёл в класс, махнул нам рукой, чтобы мы сели, и, улыбнувшись, сказал: — Вот, голуби мои, дело-то какое. А? Революция! Здо́рово! <…> Стёпка Атлантида поднял руку. Все замерли, ожидая шалости. — Чего тебе, Гавря? — спросил учитель. — В классе курят, Никита Павлович. — С каких пор ты это ябедой стал? — удивился Никита Павлович. — Кто смеет курить в классе? — Царь, — спокойно и нагло заявил Степка. — Кто, кто? — Царь курит. Николай Второй. И действительно. В классе висел портрет царя. Кто-то, очевидно Стёпка, сделал во рту царя дырку и вставил туда зажжённую папироску. Царь курил. Мы все расхохотались. Никита Павлович тоже. Вдруг он стал серьёзен необычайно и поднял руку. Мы стихли. — Романов Николай, — воскликнул торжественно учитель, — вон из класса! Царя выставили за дверь. — «Романов Николай, вон из класса!»

На демонстрации <…> в руках у всех были появившиеся откуда-то печатные листочки с «Марсельезой». Чиновники, надев очки, деловито, словно в циркуляр, вглядывались в бумажки и сосредоточенно выводили безрадостными голосами: …Раздайся, клич мести наро-о-дной… <…> Тёплый ветер перебирал телеграфные провода аккордами «Марсельезы». И так хорошо, весело и легко дышалось в распахнутой против всех правил шинели!.. — На Брешке

Уставшее за день от крутого подъёма на небо солнце присело отдохнуть на крышу гимназии. Крыша была мокрая от стаявшего снега, блестящая и скользкая. Солнце поскользнулось, ожгло окна напротив, плюхнулось в большую лужу и оттуда радужно подмигнуло весёлым гимназистам. — Вече на брёвнах

Родителей [директор] считал государственными врагами и запрещал учителям заводить близкое знакомство с ними. Для него родители учеников существовали лишь как адресаты записок с напоминанием о взносе платы за ученье или с извещением о дурном поступке сына. Всякое их вмешательство в дела гимназии казалось директору поруганием гимназической святыни. Наверно, если бы это было в его власти, он выкинул бы из ежедневной гимназической молитвы строчку: «Родителям на утешение». — «Родителям на утешение»

Директор <…> распилил тишину своим плоским голосом. — Кондуит директора

Шурка встал. Он уже совсем открыл рот, чтобы сказать приготовленное, как вдруг потерял самое первое слово. Начал его искать и упустил все другие. Слова, словно обрадовавшись, вылетели из сонной Шуркиной головы и заскакали перед слипающимися глазами. А самое трудное и длинное слово «присутствие» надело мундир с золотыми пуговицами и нахально влезло в стекло лампы. Пламя показало Шурке язык, а «присутствие» стало бросаться в Шурку точкой над i. Точка была на длинной резинке. Она отскакивала от Шуркиной головы, как бумажные шарики, которые продавал на базаре китаец Чи Сун-ча. — Присутствие духа

Шурка вышел на улицу. Небо было черно, как классная доска. Тряпьё туч стёрло с него все звёздные чертежи. Чёрная, топкая тишина проглотила город. Шурка первые минуты после учительской барахтался в этой кромешной тьме, как муха в кляксе. — Цап-Царапыч ставит точку

… волосы ёршиком, отвороченные уголки стоячего воротничка, как крылышки херувима… Александр Фёдорович Керенский. — Реформа единицы

Отныне учителя не ставили в наши дневники и тетради единиц и пятерок. Вместо единицы писалось «плохо», вместо двойки — «неудовлетворительно». <…> Потом, чтобы не утратить прежних «плюсов» и «минусов», стали писать «очень хорошо» <…> и так далее. А латинист Тараканиус, очень недовольный реформой, поставил однажды Биндюгу за письменную уже нечто необъяснимое: «совсем плохо с двумя минусами». Так и за четверть вывел. — Если принять «плохо» за единицу, — высчитывал Биндюг, — то у меня по латыни отметка за четверть такая, что простым глазом и не углядишь. Чёрт его знает, чему это равно. Хорошо, если нуль. А вдруг ещё меньше?.. — там же

Солнце, просочившись сквозь листву, осыпало их кружочками своего тёплого конфетти. — Плюс минус Люся

О повести

	Эти книжки нельзя было просто читать, их надо было разгадывать, как ребусы, охотно возвращаться к прочитанному. <…> А социальная заострённость этих повестей! С убийственной насмешливостью в них изображены обыватели, ханжи, тупицы, все потраченные молью персонажи старого мира — времён царизма и керенщины.
	— Николай Богданов, «Слово добра, правды и мужества»