Как создавалась «Улитка на склоне», история и комментарии

«Как создавалась „Улитка на склоне“, история и комментарии» — лекция Бориса Стругацкого в ленинградском Доме писателя 13 апреля 1987 года в рамках семинара писателей-фантастов. В немного переработанном виде составила соответствующую главу «Комментариев к пройденному» (где указано и название).

Цитаты

Может возникнуть вопрос, почему я взял именно «Улитку…». Ну, во-первых, «Улитка…» — это повесть необычная для нас, стоящая особняком. Повесть, которая явилась определённым тупиком, повесть, повторить которую оказалось невозможным, и которая, вероятно, не нуждается в повторении. <…> Во-вторых, «Улитка…» — повесть, необычная по методике её написания. Вообще говоря, всякий человек, который написал в своей жизни хотя бы двадцать авторских листов, знает, что существует всего две методики написания фантастических романов. Методика номер один — это работа от концепции. Вы берёте откуда-то, высасываете из пальца, эвристически подходите к какой-то концепции, к какой-то теореме, к некоей формулировке, которая касается свойств общества, мира, Вселенной, а затем создаёте ситуацию, которая наилучшим образом демонстрирует эту самую концепцию. Второй путь, сами понимаете, обратный. Вы отталкиваетесь от ситуации, которая почему-то поражает ваше воображение, и, исходя из этой ситуации, создаёте мир, одной из граней коего обязательно будет определённая концепция. Если ситуация интересная, полная, захватывает большие куски мира, то рано или поздно откуда-то выделится концепция и станет если не стержнем вещи, то во всяком случае, значительной, важной его частью. <…> «Улитка на склоне», <…> если угодно, третьего типа. Это повесть кризисная. <…> Когда автор мечется между концепцией и ситуацией, не понимая, что выбрать за основу. <…> Это делает написание произведения похожим на самые обыкновенные роды.

… 4 марта 1965 года <…> выяснилось вдруг, что, оказывается, Стругацкие-то находятся в состоянии творческого кризиса. Они этого не знают. <…> XX съезд партии открыл глаза слепым и открыл ворота в будущее… Мы-то, в общем, и не знали, что есть какие-то ворота. <…> 1957 год, выходит «Туманность Андромеды», открывшая нам глаза как поклонникам фантастики. <…> Вот это время — конец 50-х, начало 60-х годов <…> было замечательно тем, что громадный слой общества обнаружил Будущее. Раньше Будущее существовало как некая философская категория. Оно, конечно, было, и все понимали, что оно есть, что оно светлое. Это было всем ясно, но никто на самом деле на эту тему не думал, потому что всё это было совершенно абстрактно. Описанные мною вкратце события — они сделали Будущее как бы конкретным. Оказалось, что Будущее вообще, и светлое Будущее — коммунизм — это не есть нечто, раз и навсегда данное классиками. Это то, о чём надо говорить, что достойно самых серьёзных дискуссий, и что, по-видимому, зависит от нас. <…> Что касается братьев Стругацких, то для них вдруг стало ясно, что есть чисто литературная задача, которой надлежит заняться немедленно: надо написать о Будущем не вообще, а надо создать такой облик грядущего, который был бы, во-первых, привлекательным, потому что общество, скажем, описанное у Ефремова, далеко не с каждой точки зрения привлекательно, это общество холодное, это общество не для всех, это, если угодно, элитное общество. Нужно создать общество, которое было бы устроено ясно и просто. <…> Вот тогда молодые и, конечно, восторженно-глуповатые братья Стругацкие выдвинули свой тезис о том, что главные конфликты Будущего — это конфликты лучшего с хорошим. <…> перепорхнули в XXII век. Это было очень понятно, это очень нравилось и нашим молодым друзьям, и тогдашним школьникам. <…> Взрослые, конечно, плохо себе представляли, как это может произойти, и знали, что это молодо-зелено, что человек не сохраняет энтузиазма. Мы говорили: ну и что, что молоды — это ведь очень просто: все человеческие качества, как известно, распределены по гауссиане. Доброта, например. Большинство людей имеет вот какую-то среднюю доброту. <…> Так вот, движение человечества в Будущее заключается в том, что эта кривая направленная просто передвигается по оси абсцисс. То есть, то среднее, медиана добра, которая характерна для нас сегодня, через двести лет окажется в левой части, такие люди, с такой мерой добра, будут редкостью. А совершенно распространёнными через двести лет станут люди, которые сейчас находятся в правом крыле и которых сейчас так мало. <…> Это был определённый период, который мы благополучно прошли. Называйте это — болезнь. А, может, кто-то это считает расцветом.

Однако довольно скоро, очевидно, по мере взросления, а также по мере накопления жизненного опыта мы сделали большое открытие — мы обнаружили, что далеко не все окружающие нас люди считают описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и светлым. Во всяком случае, у этого будущего есть очень много врагов. Часть этих врагов — это просто злобные невежественные дураки, они составляют меньшинство, и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, оказывается, огромный, обширный пласт людей — их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, но которые не хотят этого Будущего, оно им не нужно! Ибо то Будущее, которое мы представляли себе таким замечательным, предусматривало в максимальных количествах поглощение духовных благ. А, оказывается, огромному большинству людей духовные блага просто не нужны. Не потому, что они какие-то особенно глупые, а просто потому, что они не знали об их существовании. Вырастает фигура обывателя-мещанина, которая нам тогда кажется главным врагом коммунизма, врагом номер один, и которого мы, по мере сил своих и возможностей, принялись с азартом изображать <…>. Стало ясно, что коммунистические перспективы застилает какой-то неприятный непрозрачный туман. Стал немножко возникать вопрос: а как, собственно, вот те реальные люди, которых мы видим вокруг себя, как они вдруг окажутся в коммунизме? Где та сила, которая сделает их героями повести «Полдень, XXII век»? Нас учили, что эта сила очень простая: общий социальный прогресс, рост материального благосостояния <…>. Вот этот самый тезис, который казался нам в школе и на первых курсах университета совершенно очевидным, вдруг этот тезис дал трещину. Существует же множество государств, уровень жизни в которых намного выше, чем у нас, но тем не менее там полным-полно всякой дряни. <…> тут что-то не то! Вот с этим ощущением «что-то не то» братья Стругацкие и <…> задума[ли] роман. Роман, который целиком и полностью был направлен против злобного мещанина <…>. Ну, собственно, была только ситуация. Вот остров. На этом острове оказываются люди — терпят, скажем, кораблекрушение <…>. И видят там обезьян. Обезьяны ведут себя как-то так очень странно. На острове происходят смерти, на острове происходят загадочные события. А потом выясняется, что это не обычные обезьяны, а что это некие параобезьяны, псевдообезьяны, которые питаются человеческими мыслями. Они высасывают из человека интеллект, так же, как мы, скажем, высасываем энергию солнца. Ну, солнце от этого не страдает, а люди вот умирают. Символ, как вы понимаете, достаточно прозрачный: жирные, жаждущие только материального существа живут за счёт человеческого интеллекта. <…> Очень скоро мы отказались от обезьян. <…> Нас общество интересует! Непонятно, стоит ли запускать в наше общество это… этот обезьянник. Вряд ли стоит, вряд ли напечатают. Но, в конце концов, можно взять некое государство неопределённого типа. И это будут не обезьяны. Это будет параллельная эволюция! Это будет тень белковой жизни на Земле. Оказывается, с незапамятных времён на земле существует параллельный тип живых существ, не имеющих самостоятельной формы. Это некая протоплазма-мимикроид, как зафиксировано в нашем дневнике. Протоплазма-мимикроид заселяется в живые существа и питается их соками. Она уже уничтожила в своё время трилобитов. Потом она уничтожила динозавров. Потом эта протоплазма-мимикроид напала на неандертальцев. Это было трудней, неандертальцы имели уже зачатки разума, с ними было труднее бороться, но неандертальцы тоже, как известно, были уничтожены протоплазмой. Сейчас эта протоплазма вовсю размножается на людях. При этом человек не меняется, в общем-то, в своих проявлениях. Он так и остаётся, просто он перестаёт интересоваться какими-то духовными проблемами. Остаются только проблемы материальные <…>. Что мешает ей захватить весь мир? У неё есть такое качество — когда человек усиленно размышляет, протоплазма не выдерживает, начинает разваливаться, разливается как кисель. <…> здесь была и концепция, здесь была и ситуация… Но из этого ничего не вышло. Сейчас я уже не знаю, почему…

Вообще это чувство, когда у автора не получается задуманное… казалось бы, хорошо задуманный роман — это примерно то же самое, что, наверное, должен был испытывать Дон Жуан, которому врач сказал: «Знаете… Всё!». <…> Полные паники, мы принялись судорожно листать наши заметки, где у нас, как и у всякого порядочного молодого писателя, был громадный список всевозможных сюжетов, идей. <…> Нас давно интересовала такая вот ситуация: на некоей планете живут два вида разумных существ. Между ними идёт борьба, война. Биологическая война, война не технологическая, которая для наблюдателя извне на войну вообще не похожа. И, в результате, воспринимается как сгущение атмосферы, либо как вообще созидательная деятельность некоего разума. <…> Конечно, это была Пандора. Странная планета, где обитают странные существа. Прекрасное место для нашей задумки. <…> Пандора превращается землянами во что-то вроде заповедника. Тогда ещё не было всеобщей экологической борьбы, не было «Красной книги». Поэтому одной из распространённых профессий наших героев была охота. <…> И там, значит, сидит Горбовский, на этой планете. Горбовский — наш старый герой, в какой-то степени — олицетворение человека будущего

В то время нас чрезвычайно интересует проблема, связанная с созданием всё более и более развитого и разработанного облика Будущего: чем там люди занимаются. <…> Что же движет человечество дальше?! Мучительный этот вопрос, над которым мы думали очень много лет, и тогда был просто пик наших размышлений. Мы представляли себе это общество, где решены уже все <…> проблемы <…>. Человек становится беспечен. Появляется Человек играющий. Вот тогда возникает у нас этот образ — человек играющий. Когда всё необходимое делается автоматически, миллиарды людей занимаются только тем, чем им нравится заниматься. Как мы сейчас играем, так они занимаются наукой, исследованиями, полётами в космос, погружениями в глубины. <…> Горбовскому страшно. Горбовский понимает, что добром такая ситуация кончиться не может, что рано или поздно человечество напорется в Космосе на некую скрытую угрозу, которую представить себе сейчас даже не может, и тогда человечество ожидает шок, человечество ожидает стыд, смерти и всё такое… И вот Горбовский, пользуясь своим сверхъестественным чутьём на необычайность, таскается с планеты на планету и ищет странное. Что — он сам не знает. <…> Но он сидит здесь для того, чтобы оказаться на месте в тот момент, когда что-то произойдёт. Сидит для того, чтобы помешать людям совершать поступки опрометчивые, торопливые…

Всё, что происходит в Лесу, возникло из двух соображений, полученных нами извне. Мы где-то что-то такое вычитали, по-моему, это были самиздатовские статьи Эфроимсона, где мы вычитали такую броскую фразу о том, что человечество могло бы прекрасно развиваться только за счёт партеногенеза. <…> И вот мы населяем наш Лес существами по крайней мере трёх сортов: во-первых, это колонисты, это разумная раса, которая ведёт войну с негуманоидами; во-вторых, это женщины, отколовшиеся от колонистов, размножающиеся партеногенетически и создавшие свою, очень сложную биологическую цивилизацию, с которой они слились; и, наконец, несчастные крестьяне — мужчины и женщины — про которых просто впопыхах забыли. Они жили себе в деревнях… Когда нужен был хлеб, эти люди были нужны. Научились выращивать хлеб без крестьян — про них забыли. Они живут там, базируясь на старинной технологии, со старинными обычаями, совершенно оторванные от реальной жизни. <…> Мы придумываем, <…> что речь этих крестьян должна быть медлительна, жутко неопределённа, и все они должны врать. Они врут потому, что <…> никто ничего толком не знает, все передают слухи и все поэтому врут. И вот эти медлительные существа, всеми заброшенные, никому не нужные — появляются в нашем представлении как будущее в природе.

Мы знаем, что каждый человек, который пытается переть против закона, рано или поздно будет разрушен, уничтожен. Мы знаем, что оседлать Историю, как говорится, может только тот человек, который действует в соответствии с законами. Что делать человеку, которому не нравятся законы?! <…> Там существует прогрессивная цивилизация, вот эта вот биологическая цивилизация женщин. И есть остатки прежнего вида гомо сапиенс, то, что будет неумолимо и обязательно уничтожено развивающимся прогрессом. <…> Историческая правда на стороне этих отвратительных баб. Сочувствие героя на стороне этих невежественных, туповатых, беспомощных и нелепых мужичков <…>. Эта концепция — она не стала стержнем вещи, конечно, не могла стать, но она стала какой-то значительной гранью. Если убрать эту концепцию, мне кажется, очень сильно обеднеет эта часть, с Лесом. 6 марта мы написали первые строчки <…>. 20 марта мы закончили повесть. <…> Но тут нас ждал сюрприз — когда, поставивши последнюю точку, мы обнаружили, что написали отвратительную вещь, что она не лезет ни в какие ворота. Мы вдруг поняли, что нам нет абсолютно никакого дела до этого Горбовского. При чём здесь коммунизм? При чём здесь светлое будущее с его проблемами? <…> Вокруг чёрт знает что происходит, а мы занимаемся выдумыванием проблем для наших потомков. Да неужели же сами потомки не сумеют в этом разобраться, когда дело до этого дойдёт?! И уже 21 марта мы решили, что повесть считать законченной мы не можем, что с ней надо что-то делать. И тогда было ещё совершенно неясно — что делать. Было ясно, что те главы, которые касаются лесной истории — они годятся. <…> Потому что там ситуация слилась с концепцией, и потому, что там всё закончено. Потому, что эта повесть может даже существовать отдельно. А что касается части, связанной с Горбовским, то это никуда не годится. Это нам неинтересно. Чем заменить? Вот на этот-то мрачный вопрос мы ответа не знали. Кризис привёл нас к тому, что у нас получилась половина повести.

… возникла идея художественного приёма, на котором стоит вся перецовская часть; точно так же, как вся лесная часть стоит на приёме вязкой речи, точно так же вся перецовская часть стоит на кафкианском мире, на попытке изобразить мир, который неотличим от сна. <…> [С] 30 апреля <…> мы накапливаем чёрточки, элементы мира — нелепого, но внутри себя замкнутого и совершенно непротиворечивого. И вот кому-то из нас приходит в голову блистательная мысль: Лес — Будущее! Вот после того, как была придумана эта концепция, которая осталась, вообще-то говоря, скрытой для подавляющего большинства читателей, нам стало писать очень легко. <…> Что такое Лес? Лес — это символ всего необычайного, всего непредставимого. Что такое Будущее? Это то, про что мы ничего не знаем. <…> Тот Лес, который мы уже написали, прекрасно вписывается в эту ситуацию. А чем это не Будущее, в конце концов? <…> о Будущем мы знаем только одно — оно совершенно не похоже на наше представление о нём. <…> Мы не знаем, будет ли мир Будущего хорош, будет ли он плох — мы в принципе не можем ответить на этот вопрос. Он будет чужой <…>. Тот Лес, который мы уже написали, прекрасно вписывается в эту ситуацию. А чем это не Будущее, в конце концов? Почему бы не представить себе, что в отдаленном будущем человечество сливается с природой, становится в значительной мере частью её. <…> Что такое вид, совершенно переродившийся? Это прежде всего вид, например, потерявший какие-то инстинкты. <…> Один из них — это инстинкт размножения. <…> Уберите один пол… Это будут совершенно чудовищные существа, которых мы не можем оценивать. Другие представления о том, что должно и что не должно. <…> Мы, оказывается, создавали совершенно новую модель Будущего! Мы такого себе и представить не могли! Причём не просто модель, не стационарный мир в стиле Олдоса Хаксли или там Оруэлла. Не застывший, а мир в движении. Мир, в котором есть ещё остатки прошлого, и они <…> близки по своей психологии нам, и мы можем использовать их психологию для того, чтобы передать наше отношение к этому миру Будущего. <…> И в этом плане совершенно по другому выглядит не написанный ещё мир Управления. Что такое Управление тогда — в этой символической схеме? Да очень просто — это Настоящее! Это Настоящее со всем его хаосом, со всей его безмозглостью, которая удивительным образом сочетается с многомудренностью. Это то самое Настоящее, в котором люди всё время думают о Будущем, живут ради Будущего, провозглашают лозунги во имя Будущего и в то же время гадят на это Будущее, искореняют это Будущее, уничтожают его всячески, стремятся превратить это Будущее в асфальтовую площадку, стремятся превратить Лес, своё Будущее, в английский парк с газонами, чтобы будущее было не такое, какое оно будет, а такое, каким нам хочется. <…> Из всех читателей, которых я знаю, по-моему, есть только один или два человека, которые поняли. Хотя мы кое-где поразбросали намёки на это. <…> Наверное, важно, чтобы эта вещь порождала в самых разных людях самые разные представления.

Надо помнить, что щедрость, писательская щедрость, окупается. Каждая отброшенная идея сделала своё положительное дело. <…> если идея хороша — если идея плоха, то отбрасывайте её, потому что она вам не нужна — если идея хороша, то отбрасывайте её без страха, вы её вспомните, она придёт. Немножко в другом виде. Как нам, спустя двадцать лет, пришла в голову мысль о человеке играющем, которую мы совсем забыли, а она вот пришла, когда мы делали «Волны гасят ветер», и именно в той же самой формулировке.

— … я перечитал прежний кусок с Горбовским. Каково же было моё изумление, когда я перечитал его с удовольствием. Это всё, конечно, огрызки и обглодки, но вот эта линия Горбовского — она, оказывается, звучит сегодня вполне современно. В ней нет никакого провинциализма. Эта тема никем не разрабатывалась. И те приключения, в которых участвует Горбовский, тоже вполне свежо звучат. <…> Публиковать, конечно, это не имеет смысла. Удивительно другое — насколько это было всё отвратительно двадцать два года назад. Рыбаков: Вытекает ли то Будущее, которое вы изобразили в «Улитке…» из Настоящего, которое творится на биостанции? — Для меня никакой связи между этими вещами нет. Прошло слишком много времени <…>. Если каким-то образом хаос, царящий на биостанции, точнее — в Управлении, оказывает влияние на Будущее, то он оказывает его только на близкое Будущее, вот этот хаос отрыгнётся, скажем, через пятьдесят лет… Через 200 лет забудут и хаос на биостанции…

Слухач — это атавизм. Это атавизм тех сравнительно недалёких времён, 50-100 лет назад, когда преобразующая деятельность амазонок ещё нуждалась в каких-то деревенских жителях. Тогда лесовиков надо было каким-то образом поднимать, и вот было радио. Это — радио. Оно работает и сейчас. <…> Уже они перестали понимать, уже эта пропаганда оторвалась от нынешнего уровня деревни.