История английской литературы (Тэн)

«История английской литературы» (фр. Histoire de la littérature anglaise) — 4-томная монография Ипполита Тэна, впервые изданная в 1864—1866 годах.

Цитаты

Возникновению первоначального нравственного состояния содействуют три различных источника: раса, среда и момент. <…> раса — <…> первый и самый изобильный источник основных свойств, дающих начало историческим событиям, и если его сила бросается в глаза с первого раза, то потому, что он не простой источник, а нечто вроде озера или глубокого бассейна, куда вливали воды свои остальные источники в продолжение неисчислимого ряда веков. <…> человека <…> окружает природа и другие люди, на первобытный и постоянный склад ума ложатся случайные и второстепенные обстоятельства, а физические или социальные условия изменяют или пополняют природный характер. Иногда влияет климат. <…> Присмотритесь внимательнее к регулирующим инстинктам и коренным способностям какой-нибудь расы, — другими словами, к тому умственному направлению, в силу которого эта раса теперь думает и действует, — чаще всего вы откроете в нём результат одного из этих долговременных положений, тех окружающих обстоятельств, тех постоянных и колоссальных давлений, которые действовали на людей, как в общей их массе, так и на каждого порознь, не переставали гнуть и клонить их своим усилием из поколения в поколение <…>. Кроме постоянного импульса и данной среды, есть ещё приобретённая скорость. Когда действуют национальный характер и окружающие обстоятельства, то действуют не на чистую страницу, но на страницу, где уже обозначены отпечатки. Смотря по тому, в тот или другой момент берёте вы страницу — отпечаток на ней будет различен, а довольно этого, чтобы общий результат был различен. <…> В каждой из <…> эпох <…> господствовала известная преобладающая концепция; люди в продолжение двухсот или пятисот лет стремились к известному идеалу человека; <…> эта творческая и мировая идея захватывала всю среду деятельности и мысли и, покрыв мир своими невольно систематическими произведениями, ослабела, потом исчезла, а на её место выступила новая идея, предназначенная на такое же безраздельное преобладание и на такое же многообразное творчество. Согласитесь, что вторая идея зависит частью от первой и что первая, соединяя своё действие с проявлениями национального духа и окружающих обстоятельств, придаст возникающему порядку своё направление и свою форму. — Введение (V)

Trois sourccs différentes contribuent à produire cet état moral élémentaire, la race, le milieu et le moment. <…> la race <…> est la première et la plus riche source de ces facultés maîtresses d'où dérivent les événements historiques; et Ton voit d'abord que si elle est puissante, c'est qu'elle n'est pas une simple source, mais une sorte de lac et comme un profond réservoir où les autres sources pendant une multitude de siècles sont venues entasser leurs propres eaux. <…> l'homme <…> la nature l'enveloppe et les autres hommes l'entourent; sur le pliprimitif et permanent viennent s'étaler les plis accidentels et secondaires, et les circonstances physiques ou sociales dérangent ou complètent le naturel qui leur est livré. Tantôt le climat a fait son effet. <…> Que l'on regarde autour de soi les instincts régulateurs et les facultés implantées dans une race, bref le tour d'esprit d'après lequel aujourd'hui elle pense et elle agit; on y découvrira le plus souvent l'œuvre de quelqu'une de ces situations prolongées, de ces circonstances enveloppantes, de ces persistantes et gigantesques pressions exercées sur un amas d'hommes qui, un à un, et tous ensemble, de génération en génération, n'ont pas cessé d'ètreployés et façonnés par leur effort <…>. Outre l'impulsion permanente et le milieu donné, il y a la vitesse acquise. Quand le caractère national et les circonstances environnantes opèrent, ils n'opèrent point sur une table rase, mais sur une table eu des empreintes sont déjà marquées. Selon qu'on prend la table à un moment ou à un autre, l'empreinte est différente; et, cela suilitpour que l'effet total soit différent. <…> À chacun <…> époque[s] <…> une certaine conception dominatrice y a régné; les hommes, pendant deux cents ans, cinq cents ans, se sont représenté un certain modèle idéal de l'homme; <…> cette idée créatrice et universelle s'est manifestée dans tout le champ de l'action et de la pensée, et après avoir couvert le monde de ses œuvres involontairement systématiques y elle s'est alanguie, puis elle est morte, et voici qu'une nouvelle idée se lève, destinée à une domination égalç et à des créations aussi multipliées. Posez ici que la seconde dépend en partie de la première, et que c'est la première qui, combinant son effet avec ceux du génie national et des circonstances enveloppantes , va imposer aux choses naissantes leur tour et leur direction.

Том III

… Spectator, Tatler и Guardian — это проповеди светского проповедника. <…> Эти журналы отличались строго нравственным направлением и содержали упрёки легкомысленным женщинам, советы семьям, рисовали портрет честного человека, рекомендовали средства против страстей, излагали размышления о боге, религии, будущей жизни. <…> Spectator — это руководство честного человека, что-то вроде идеального нотариуса. <…> Аддисон умеет убедить своего читателя, так как в публике же он черпает свои верования. Он силён, так как общедоступно полезен, так как миросозерцание его узко. <…> Ничего высокого, ничего несбыточного в цели [Аддисона] нет, наоборот, она вполне практична, то есть буржуазна и осмысленна, она даёт возможность легко прожить на земле и быть счастливым в небесах. — глава IV. Аддисон

… son Spectator, son Tatler, son Guardian sont les sermons d'un prédicateur laïque. <…> Ses journaux sont tout moraux, conseils aux familles, réprimandes aux femmes légères, portrait de l'honnête homme, remèdes contre les passions, réflexions sur Dieu, la religion, la vie future. <…> Son Spectator n'est qu'un manuel de l'honnête homme et ressemble souvent au Parfait notaire. <…> Addison persuade le public, parce qu'il puise aux sources publiques de croyance. Il est puissant parce qu'il est vulgaire, et utile parce qu'il est étroit. <…> Rien de sublime ni de chimérique dans le but qu'il nous propose; tout y est pratique, c'est—à-dire bourgeois et sensé; il s'agit — d'être à l'aise ici-bas, et « heureux plus tard. »

	… натура и обстановка вынудили его бороться, не сочувствуя защищаемому им принципу, писать, не увлекаясь искусством, думать и не додумываться ни до какого догмата: он был кондотьером по отношению к политическим партиям, мизантропом по отношению к человеку, скептиком по отношению к истине и красоте. <…> по оригинальности и силе творчества он равен Байрону, Мильтону и Шекспиру, и выражает чрезвычайно рельефно дух и характер своего народа. Чувствительность, позитивный дух и гордость сформировали его уникальный стиль, яростно страшный, хладнокровно убийственный, эффективный, практичный, пропитанный презрением, правдой и ненавистью, кинжал мести и войны <…>. Человек и поэт, он придумал мучительную шутку, похоронный смех, судорожное веселье с горькими контрастами <…>. Философ против всей философии, он создал реалистичный эпос, серьёзную пародию, выведенную словно геометрия, нелепую как сон, правдоподобную как протокол, привлекательную как сказка, унизительную как тряпки, возложенные короной на голову бога. — включено в том как глава V
	… condamné par sa nature et ses alentours à combattre sans aimer une cause, à écrire sans s’éprendre de l’art, à penser sans atteindre un dogme, condottiere contre les partis, misanthrope contre l’homme, sceptique contre la beauté et la vérité. <…> l’originalité et la puissance de son invention il se trouve l’égal de Byron, de Milton et de Shakspeare, et manifeste en haut relief le caractère et l’esprit de sa nation. La sensibilité, l’esprit positif et l’orgueil lui ont forgé un style unique, d’une véhémence terrible, d’un sang-froid accablant, d’une efficacité pratique, trempé de mépris, de vérité et de haine, poignard de vengeance et de guerre <…>. Homme du monde et poète, il a inventé la plaisanterie atroce, le rire funèbre, la gaieté convulsive des contrastes amers <…>. Philosophe contre toute philosophie, il a créé l’épopée réaliste, parodie grave, déduite comme une géométrie, absurde comme un rêve, croyable comme un procès-verbal, attrayante comme un conte, avilissante comme un haillon posé en guise de couronne sur la tête d’un dieu.
	— «Джонатан Свифт: его гений и его произведения» (Jonathan Swift, son génie et ses œuvres), 1858

О главе про Свифта

Не знал разве Тэн, что трудно найти в истории мировой литературы человека, кто, как Свифт, умел возбуждать к себе любовь, граничащую с поклонением, и со стороны лучших умов эпохи, и со стороны «человека с улицы»… Но не в этом дело. При всей ничтожности характеристики есть в ней показательная значительность. Многому учит она. Тому хотя бы, что Ипполит Тэн, этот близкий — через время и пространство — родственник Аддисона, весьма удавшийся Аддисон, яркое воплощение «аддисоновского», не мог не высказать в характеристике свою и аддисоновскую чуждость Свифту; больше чем чуждость — враждебность. Враждебность к Свифту как к «изменнику»; изменнику тэновско-аддисоновскому обществу, среде, классу. Пусть не осознана эта вражда, но имеет она глубокие корни. <…> Конечно, не мог Ипполит Тэн, этот буржуа, уже вдохнувший сладостно-гнилой запах буржуазного декаданса, скрыть в своём пышно-блестящем этюде об Аддисоне этакого лёгкого, кокетливого презрения к «цензору нравов», к этому Робинзону от морали, упорно засевавшему свой остров семенами новой буржуазной этики. Но то было презрение утончённого литератора, и оно совмещалось у Тэна с чувством почтения. Пусть скучны Робинзоны, но они очень полезны. Особенно, когда подумаешь об угрожающем следе ноги необузданного дикаря Джонатана Свифта, грозившего затоптать нежные семена, из которых вырос пышный сад буржуазной культуры и морали. Где же гулять Тэну — пусть и скептически усмехаясь гулять, — если не в тенистых аллеях этого сада!

— Михаил Левидов, «Путешествие в некоторые отдалённые страны мысли и чувства Джонатана Свифта…», 1939

Этюду Тэна нельзя отказать в некоторой живости, но глубоким или оригинальным назвать его трудно. Тэн попросту пересказал на французский лад <…> теккереевскую лекцию (незадолго до того опубликованную). Впрочем, некоторые живописные факты были почерпнуты, видимо, из скоттовской биографии Свифта [1814 года]. Между подходом Теккерея и Тэна есть, однако, существенная разница: первый относится к сочинениям Свифта с нескрываемым восхищением, второй выражает по их поводу нечто вроде брезгливого соболезнования. С одной стороны, оговорено, что «по оригинальности и силе своего творчества Свифт представляется равным Байрону, Мильтону и Шекспиру». Но когда доходит до дела, Тэн никак не может обнаружить в его творчестве ничего великого: это всего лишь ряд желчных выходок эгоиста и честолюбца. Человечество явно обошлось бы и без них; впрочем, если на то пошло, то они местами даже забавны <…>. Резолюция Тэна сохраняла силу многие десятилетия: её лишь обвешивали гирляндами критического красноречия.

— Владимир Муравьёв, «Путешествие с Гулливером», 1972