Анти-Сенека, или Рассуждение о счастье

В 1748 году Жюльен Ламетри издал в Потсдаме французский перевод сочинения Сенеки: «Трактат Сенеки о счастливой жизни с приложением Рассуждения переводчика на ту же тему». «Рассуждение» было анонимно переиздано под заглавием «Анти-Сенека, или Высшее благо» в 1750 и 1751 годах. После его смерти неоднократно фигурировало под названием «Анти-Сенека, или Рассуждение о счастье» (Anti-Sénèque ou Discours sur le Bonheur). В XIX веке работа не издавалась ни разу, в XX до 1983 — только на русском языке. Некоторые мысли об общественной морали позаимствовал и развил Клод Адриан Гельвеций в «Об уме».

Цитаты

Счастье, зависящее от нашей телесной организации, наиболее прочно: его труднее всего сокрушить; оно почти не нуждается в подкреплении, будучи самым прекрасным даром природы.

Размышление часто почти равносильно угрызениям совести. Напротив, человек, который доволен в силу своего инстинкта, счастлив всегда, не зная, как и почему; его счастье ничего не стоит ему. Машину таких счастливых людей не труднее создать, чем машину животного, тогда как существует бесчисленное количество других машин, для счастья которых удача, слава, любовь и природа тщетно исчерпывают свои ресурсы; они несчастны, несмотря на затрачиваемые усилия, так как <…> являются рабами множества страстей. <…> Некоторые зелья тоже могут служить доказательством того, что есть особое счастье, которое я называю органическим, автоматическим или естественным, потому что душа не имеет к нему никакого отношения и нисколько не повинна в нём. так как оно приходит независимо от её воли. Я имею в виду то приятное и спокойное состояние, которое даёт опиум и в котором хочется навсегда остаться, — состояние подлинного рая для души, если бы оно могло быть продолжительным, блаженное состояние, проистекающее, однако, исключительно из спокойного и равномерного кровообращения, а также из приятного, почти до паралича доходящего ослабления твёрдых волокон нашего тела. Всего один гран наркотика, прибавленный к крови и текущий вместе с ней по кровеносным сосудам, производит настоящие чудеса! Каким-то волшебством он даёт нам больше счастья, чем все трактаты философов, вместе взятые. Как счастлив был бы человек — при том, как он организован, — если бы в течение всей его жизни действовало на него это божественное лекарство. Сны, часто весьма приятные без всякого опиума, подтверждают то же самое.

Даже во время бодрствования мы постоянно ловим себя на грезе, так что, если бы такое состояние продолжалось целый век, мы, кажется, прожили бы век в духовном бездействии. Мы походим в этом отношении на собак, которые слышат, только насторожив уши. Когда у нас нет внимания, связывающего сходные или следующие обычно друг за другом идеи, эти последние движутся вперемежку и так быстро и легко скачут, что их не чувствуешь и не различаешь, подобно тому как ничего не остаётся в памяти от некоторых снов, сопровождаемых слишком большим количеством переживаний. Такова власть ощущений. Они никогда не обманывают нас, никогда не лгут по отношению к нам, даже тогда, когда мы находимся во власти иллюзии, так как они нам представляют нас и заставляют нас чувствовать самих себя таковыми, каковы мы есть, и именно в тот момент, когда мы их испытываем, <…> в зависимости от того, как они действуют на всё наше существо, поскольку оно является чувствующим, или, скорее, образуют это существо. Отсюда вытекает, во-первых, что, будем ли мы считать жизнь сновидением или реальностью в отношении к счастью или несчастью, результат получится тот же самый, во-вторых, что вопреки Декарту неблагоприятная реальность не стоит ни одной из тех очаровательных иллюзий, <…> которые служат для возмещения недостатка действительных благ, которыми скупая природа обделила человеческие существа. Если природа обманывает нас к нашей выгоде, пусть она всегда нас обманывает. Воспользуемся даже разумом, чтобы заблуждаться, если от этого мы можем быть более счастливы. Тот, кто обрёл счастье, обрёл всё. Но тот, кто обрёл счастье, вовсе не искал его. Нельзя искать того, что имеешь, а если чего-нибудь не имеешь, его никогда не будешь иметь. Философия очень громко кричит о преимуществах, которыми она обязана природе. Сенека был несчастным даже тогда, когда писал о счастье. Впрочем, он был стоиком, а у стоиков не больше чувства, чем у прокажённых. Из всего вышесказанного следует также другой вывод: ум, знание и разум чаще всего бесполезны для счастья, а иногда даже убийственны для него; они — внешние украшения, без которых душа может обойтись; и мне кажется, что большинство людей презирают их и пренебрегают ими, нисколько не огорчаясь их отсутствием; удовлетворяясь своими чувствами, такие люди не мучат себя утомительным ремеслом мысли. Счастье, по-видимому, всецело оживляется и поглощается чувством.

Занятый исключительно тем, чтобы хорошо свершить узкий круг жизни, чувствуешь себя тем более счастливым, что живёшь не только для себя, но и для своей родины, для своего короля, вообще для человечества, служением которому гордишься. Принося счастье обществу, вместе с тем создаёшь и своё собственное счастье. Все добродетели сводятся к тому, чтобы, как мы это сейчас докажем, заслужить благодарность общества. <…> Если от подобия богов подняться до самих богов, то можно приобрести возвышенную идею об их справедливости и об основательности их постановлений. Если же от богов спуститься к народам, слепо следующим за тем, что они получают в готовом виде, и не подвергающим ничего критике, то что можно сказать о присущей им справедливости. Если бы каждый мог жить в одиночку и исключительно для самого себя, то существовали бы люди и не было бы человечества, были бы пороки, или то, что называется ими, но не было бы угрызений совести. Животности (в понимании этого слова в обычном смысле — между животными, связанными только посредством неустойчивых страстей) нет. Итак, потребности жизненных связей вызвали потребность в установлении добродетелей и пороков, происхождение которых, следовательно, коренится в политической организации; ибо без них, без этого прочного, хотя бы и воображаемого основания, общественная постройка не смогла бы удержаться и распалась бы в прах. Мы можем сказать о рассматриваемых с такой точки зрения добродетелях то же самое, что Зенон говорил о пороках, а именно что все они одинаковы. Но честь и слава, эти соблазнительные призраки, призваны участвовать в торжественной свите добродетели, которую они воодушевляют. Презрение, бесчестие, страх, позор, угрызения совести приставлены к порокам для того, чтобы преследовать и устрашать их, служа им в качестве фурий. Наконец, расшевелили воображение людей и отсюда извлекли соответствующую пользу из их чувств, ибо то, что само по себе является химерой, благодаря взаимоотношению с другими явлениями делается реальным благом, по крайней мере поскольку не исключается здесь самолюбие, сопутствующее хорошим поступкам, даже и тайным, хотя оно испытывает большее удовлетворение, когда эти поступки совершаются открыто. Ибо именно к этому сводится честь, слава, репутация, уважение, признание и тому подобные термины, выражающие лишь благоприятные для нас и доставляющие нам удовольствие суждения других. Впрочем, условность и произвольная оценка всецело определяют то, что называют пороком и добродетелью.

Что вообще лестного в большинстве тех похвал, которых так домогаются люди? Те, кто их расточает, столь мало достойны этого права, что часто их похвалы даже не заслуживают быть выслушанными. Человек, имеющий большие заслуги, столь же мало обязан их выслушивать, как великий король читать плохие стихи, сложенные в его честь.

Справедливо говорят, что человек, ни во что не ставящий свою жизнь, способен уничтожить всякого, кого ему заблагорассудится. То же можно сказать о человеке, пренебрегающем своим себялюбием. Нужно махнуть рукой на все добродетели, когда дошёл до такой степени равнодушия; увы, источник добродетелей иссяк. Только себялюбие поддерживает порождённый им вкус к жизни. Гораздо больше приходится сожалеть о недостатке себялюбия, чем об его избытке. Хорошо было бы общество, которое бы сплошь состояло из одних только Диогенов, Хрисиппов и тому подобных помешанных! Благоговение, испытываемое нами перед античностью, не настолько велико, чтобы мы не решились сказать, что им место в сумасшедшем доме.

Когда я совершаю хороший или дурной поступок, когда, будучи добродетельным с утра, я становлюсь порочным к вечеру, то причиной этого является моё кровообращение и те обстоятельства, которые его усиливают, приостанавливают, ослабляют или ускоряют; точно так же, когда я выбираю ту, а не иную дорогу, это происходит потому, что переданные кровью в мозг и распространившиеся оттуда по всем нервам животные духи заставляют меня поворачивать в парк, направо, а не налево.

Чем порочнее и даже чудовищнее по отношению к обществу казались природные склонности человека, тем больше различных коррективов старались внести в них. Представления о благородстве, великодушии и человечности стали связывать с поступками, имеющими значение с точки зрения общественных отношений; стали оказывать уважение и почёт тем, кто не способен причинить зло людям <…>. Под влиянием этих приманок множество животных в образе человеческом стали героями. Отнюдь не предоставляя людей их собственной природе, слишком бесплодной, — увы! — чтобы принести плоды их пришлось воспитывать и делать им, так сказать, прививку в период, когда сок легче всего проникает в прививаемую ветку.

Эпикур, Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий и Монтень — вот мои врачи в несчастье: их мужество — лекарство в беде. <…> Сила духа, величие и героизм вышеупомянутых писателей проникают в потрясённую душу; они поддерживают и подкрепляют её в горе, подобно возбуждающим деятельность сердца средствам. Стоицизм, столь высмеиваемый и поносимый, даёт нам, следовательно, в руки победоносное оружие. Он предоставляет нам нечто вроде гавани, в которой можно починить наше повреждённое бурей судно. Можно ли найти лучший компас и более полезное применение нашим силам? С его помощью я научаюсь бороться, становясь атлетом, достойным стать рядом с другими. Чтобы не потерпеть кораблекрушения и не быть уничтоженным, необходимо только воспользоваться мускулами разума. Победителем из сражения можно выйти только благодаря мужеству. Таковы ресурсы, находящиеся в распоряжении образованных людей и недоступные для невежд; и тем не менее они уступают средствам, которыми располагают много прекрасно организованных невежд, одним из которых был, например, Скаррон, весёлость которого совершенно независимо от всякого литературного образования проистекала исключительно из его темперамента.

Если вместе с опасностью увеличивается и слава, то разве вместе со славой не увеличивается счастье? Я не решусь дать на это ответ, чтобы не ввести в соблазн жителей менее счастливых стран; к тому же я вижу, что, хоть философия всем кажется прекрасной и привлекательной дамой, за ней ухаживают — по крайней мере в большинстве случаев — не ради её прекрасных глаз. Очень немногие, чувствуя в себе дарование, эту звезду нашего счастья или несчастья, не гонятся за славой — за этим блестящим призраком, если его породила истина, за этим могущественным призраком, если его породила более властная и деспотическая сила — общественное мнение. Славе подчинена стоустая молва, повторяющая и распространяющая открытия и завоевания в области ума. Эта молва является наградой и расплатой за все литературные труды, которые без этой прельстительной приманки были бы гораздо более редкими и менее совершенными. Без неё люди мыслили бы больше для себя, чем для других, или, вернее, меньше бы думали и больше чувствовали. Но, увы, обращаясь с философией, как со своей любовницей, мы хотели бы, чтобы вся Вселенная была нашей наперсницей и знала бы о расточаемых нам милостях.

Наше воображение, как бы раздутое похвалами, переносит уважение других к нам в нас самих, где оно принимает такие грандиозные размеры, что мы начинаем приписывать себе огромный вес; хотя мы не видим в себе ничего, кроме материи и формы, мы начинаем, однако, воображать, что у нас не только есть душа, но что эта душа имеет какой-то особенный, высший отпечаток и присуща только нам. Отсюда проистекают все преимущества, какие может доставить телу ум, ибо не подлежит сомнению, что жидкости циркулируют в организме гораздо лучше, когда душа испытывает приятное волнение. Это значит, что при прочих равных условиях, когда индивидуум приобретает славу без страдания, он допытывает большее благо, чем когда он ею вовсе не обладает.

Ты можешь наслаждаться, жестокий и трусливый государь, пока тебе это позволяет неблагодарная природа, и медленными глотками вкушать тиранию. <…> Единственное благо, находящееся в твоей власти, — это причинять зло: делать добро было бы для тебя мучением. Я не стану отвлекать тебя от влекущей тебя проклятой наклонности. И разве мог бы я это сделать? Она — источник твоего проклятого счастья. Медведи, львы, тигры любят разрывать на части других животных; если ты столь же свиреп, как они, то вполне естественно, чтобы ты следовал таким же наклонностям. Я жалею тебя за то, что ты питаешься общественными бедствиями, но как не пожалеть в гораздо большей степени государство, в котором не нашлось человека достаточно добродетельного, чтобы он решился освободить страну, хотя бы ценой своей жизни, от чудовища, подобного тебе!

Как мне кажется, гений Сенеки заключался в богатом воображении, подчинявшем его себе. Напыщенность и страсть к новым словообразованиям характерны для него. Изысканный резонёр, чаще всего живописующий пустяки, он рассыпает блестки, похожие на следы ракет. Тёмный и непонятный, когда хочет быть точным; пронизанный скорее туманом, чем истинным светом; неосновательный и малосодержательный и вследствие этого часто непоследовательный; красноречивый по-своему, хотя и делающий вид, что презирает красноречие; мужественный в силу своей добродетели и добродетельный по-сектантски; энергичный порывами и аффектированно остроумный; утомительный своим жеманством; наконец, стремящийся больше к украшению своего стиля, чем к тому, чтобы стать понятным или понять самого себя <…>. Я считаю, что он любил повторять себя в артистически варьируемых выражениях, довольный, что блещет фразами и противопоставлениями, обнаруживающими игру и ребячество ума, — неизбежная ловушка для тех, кто в поисках приятных выражений и пустых слов предпочитает румяна красноречия естественной красоте, которой гораздо больше к лицу отсутствие украшений; ткань, покрытая мишурой, которой всегда пленяются лишённые философского дара остроумцы, разнообразием образов ослеплённые до такой степени, что начинают принимать за нечто новое блестящую ткань красиво расположенных новых слов. Но всё-таки я нахожу, что у Сенеки больше силы, чем у Цицерона. Если последний был больше философом в теории, то Сенека был им больше на практике; более решительный, хотя и менее последовательный, он пошёл на смерть твёрдым и бестрепетным шагом, и конец его <…> достойный славы и такой, какому Цицерон мог бы позавидовать, но какому он бы никогда не последовал.

С какой радостью направил бы я всю мою признательность и всё моё рвение к прославлению добродетелей Северного Соломона, если бы мне так же легко было подражать ему, как восхищаться им! <…> Он всю семью наук объединил вкруг трона; Он в красноречии — соперник Цицерона; В глубь тайн Природы он умом своим проник И заклеймил навек ханжей бесстыдный лик. Учёнейший король, он праздности не знает; Желанье угодить его не омрачает; Шагами мощными идёт он в Славы храм, С Парнаса на Олимп и от забав к боям. — конец

O ! que ma reconnoissance & mon zele s exerceroient avec plaisir à célébrer les vertus du Salomon du Nord, s’il m'étoit aussi facile de le suivre que de l’admirer ! <…> Tous les arts à la fois composent sa science Rival de Cicéron, il brille en éloquence : De la nature il a fondé les profondeurs, Des charlatans dévots confondu les erreurs. Voyez ce savant roi sans soin & sans affaire ; Il passe un ignorant dans l’art heureux de plaire. Il sait tout, il fait tout, il s’élance à grands pas, Du Parnasse à l’Olympe, & des jeux aux combats.

Перевод

В. Левицкий (1925) под ред. В. М. Богуславского