Цитаты о романе «Процесс»

Здесь представлены цитаты о третьем романе Франца Кафки «Процесс» 1914—1916 годов, опубликованном в 1925 Максом Бродом.

Цитаты

	Я больше не могу писать. Я приблизился к границе, пред которой мне, вероятно, вновь придётся прождать не один год, чтобы потом вновь приступить к очередной вновь бесконечно длинной истории.
	— Франц Кафка, ноябрь 1914

	Несмотря на то что я чётко написал своё имя в гостинице, несмотря на то что и они уже дважды правильно написали его, внизу на доске всё-таки написано «Йозеф К.». Просветить мне их или самому у них просветиться?
	Trotzdem ich dem Hotel deutlich meinen Namen geschrieben habe, trotzdem auch sie mir zweimal schon richtig geschrieben haben, steht doch unten auf der Tafel Josef K. Soll ich sie aufklären oder soll ich mich von ihnen aufklären lassen?
	— Франц Кафка, Дневник, 27 января 1922

Этот «процесс» — не что иное, как греховность самой жизни, а «осуждённые» — в отличие от невиновных — те подавленные, полные предчувствий люди, у которых от одного взгляда на эту греховную жизнь щемит сердце. Но они могут обрести спасение, идя стезей покорности, кротко принося себя в жертву неизбежному. Такое учение о жизни возвещает «Процесс», причём не с помощью разъяснений и грубых аллегорий, а единственно средствами истинной поэзии. Читателя увлекает атмосфера призрачного, нереального мира, он оказывается втянутым в сложное переплетение сновидений и чувствует — но как бы издали, не пробуждаясь окончательно, — что в картинах этого фантастического мира грез он увидел и познал землю, ад и небо. — перевод: Н. А. Темчина, А. Н. Темчин

— Герман Гессе, «Процесс», 1925

	Незаметное развитие, которое можно обнаружить при переходе от романа «Процесс» к роману «Замок», представляет победу в решении такой проблемы, как поиск выхода. <…> В первом романе формируется проблема, но не делается выводов. <…> процесс, который Ф. Кафка возбуждает против всей вселенной. Приговор, который он выносит в конце книги, оправдывает этот отвратительный мир, где даже кроты смеют надеяться.
	… Le Procès et Le Château. <…> L'insensible progression qu'on peut déceler de l'un à l'autre figure une conquête démesurée dans l'ordre de l'évasion. <…> Le premier décrit, selon une méthode quasi scientifique, et sans conclure. <…> procès que Kafka intente à l'univers tout entier. Son verdict incroyable acquitte, pour finir, ce monde hideux et bouleversant où les taupes elles-mêmes se mêlent d'espérer.
	— Альбер Камю, «Надежда и абсурд в творчестве Франца Кафки», 1948

	У Кафки многие ключевые места читаются как буквальные переводы с экспрессионистских полотен, которые должны были быть нарисованы.
	— Теодор Адорно, «Заметки о Кафке», 1955

Йозеф К. наказывается за неспособность к любви, за безразлично-корректный образ жизни и за холодность сердца или, как мне кажется, он наказывает себя сам, выносит приговор и приводит его в исполнение. Таинственный суд, о котором он часто судит столь пренебрежительно, но который всё же признаёт, — это его совесть, перед судом которой он недоволен своей жизнью, поверхностностью, вялостью, безучастностью своего земного существования.

— Макс Брод, «Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки», 1959

	Возможно, странность таких книг, как «Процесс» или «Замок», заключается в том, что они постоянно отсылают к некой внелитературной истине, но как только последняя пытается увлечь нас вовне литературы, мы начинаем изменять и самой этой истине, хотя они вовсе не одно и то же.
	— Морис Бланшо, «Чтение Кафки»

Часто говорят о святой троице современного романа: Пруст, Джойс, Кафка. А по моему мнению, этой троицы не существует. В моей личной истории романа именно Кафка открыл новый путы постпрустовский путь. Его восприятие «я» совершенно неожиданно. Что позволяет определить уникальность К.? Ни его внешность (о ней мы ничего не знаем), ни его биография (нам она неизвестна), ни его имя (у него его нет), ни его воспоминания, склонности, комплексы. Может, его поведение? Его свобода действий уныло ограниченна. Тогда внутренние размышления? Да, Кафка беспрестанно следует за размышлениями К., но они устремлены исключительно на нынешнюю ситуацию: что надлежит сделать здесь, прямо сейчас? <…> Для Пруста внутренний мир человека являл собой тайну, некую бесконечность, которая не переставала нас удивлять. Но здесь никакого удивления Кафки нет. Он не задаётся вопросом, какие внутренние мотивации определяют поведение человека. Он ставит совершенно противоположный вопрос: каковы ещё возможности человека в мире, в котором внешние определяющие подавляют настолько, что внутренние побуждения не значат уже ничего? В самом деле, что изменилось бы в судьбе или в поведении К., если бы он обладал гомосексуальными наклонностями или когда-то пережил мучительную любовную драму? Ничего. — «Беседа об искусстве романа» с К. Сальмоном

— Милан Кундера, «Искусство романа», 1986

Мир согласно Кафке: канцеляризованный мир. Причём канцелярия здесь не социальный феномен в ряду других, а сущность мира. Именно в этом коренится сходство (сходство забавное, неожиданное) между герметизмом Кафки и общедоступностью Гашека. Гашек в «Бравом солдате Швейке» описывает армию не как квинтэссенцию австро-венгерского общества (как реалист или критик социального строя), а как современную версию мира. <…> Швейк <…> подражает окружающему миру (миру глупости) <…>. Он развлекается, развлекает других и благодаря своему конформизму превращает мир в одну большую шутку. <…> (Мы, узнавшие тоталитарную, коммунистическую модификацию современного мира, понимаем, что эти две манеры поведения, явно неестественные, нарочитые, утрированные, на самом деле более чем реальны; нам довелось жить в пространстве, ограниченном, с одной стороны, возможностью К., с другой — возможностью Швейка; а это означает следующее: в пространстве, один полюс которого представляет собой полную идентификацию с властью, вплоть до единения жертвы со своим собственным палачом, а другой полюс — неприятие власти через отказ воспринимать всерьёз что бы то ни было…) — «Заметки по поводу „Лунатиков“»

— Милан Кундера, там же

	Для Кафки был чрезвычайно важен сам процесс письма, потому движение романного сюжета и линия истории героя развиваются в непосредственной связи с творческим процессом. Арест, судебное разбирательство и казнь Йозефа К., <помимо прочего>, предстают и как своего рода «приключение письма», как процесс написания «Процесса». — парафраз по
	— Малкольм Пэзли, 1995

	В двух <…> романах — «Процесс» и «Замок» — он предъявляет, как и полагается не желающему уходить на покой привидению, кошмарный счёт — общий итог всего современного тоталитаризма. Плоды его воображения превосходят факты истории и мемуары, случаи и официальные документы, кинохронику и репортажи. <…> Текст Кафки ныне тоже считается неприступным, несмотря на множество посмертным попыток с ним справиться. Переводы работы (если предполагать, что все переводы неотличимы от мнений) часто являются лишь выражениями отчаянья; понимание и непонимание часто случаются на едином вдохе. — перевод: М. В. Немцов
	In two <…> novels, “The Trial” and “The Castle,” he submits, as lingering spirits will, a ghastly accounting—the sum total of modern totalitarianism. His imaginings outstrip history and memoir, incident and record, film and reportage. <…> Kafka’s text is by now held to be immutable, despite much posthumous handling. Translations of the work (supposing that all translations are indistinguishable from opinions) are often only expressions of despair; understanding and misunderstanding may occur in the same breath.
	— Синтия Озик, «Невозможность быть Кафкой», 1999

1930-е

… таинственная сердцевина книги <…> берёт свои истоки в иудейской религии. <…> Главным предметом этого процесса, да что там — истинным героем этой невероятной книги является забвение, <…> чьё главное свойство состоит в том, что оно и самое себя забывает тоже. <…> Оно обретает здесь черты почти телесные, становится в фигуре обвиняемого чуть ли не воплощением самое себя, образом пусть и немым, но чрезвычайно выразительным…

— Вилли Хаас, «Образы времени», 1930

	Чердак вообще такое место, где обретаются завалявшиеся, позабытые диковины. Так что, может быть, непреодолимое желание предстать перед судом сродни тому жутковатому любопытству, с которым мы приближаемся к запылённым сундукам, годами простоявшим на чердаке.
	— Вальтер Беньямин, «Франц Кафка», 1934

	Мы чрезвычайно благодарны за то, что дело до уничтожения не дошло, что этот неповторимый, зловещий, предостерегающий и достойный преклонения труд смертельно больного поэта был сохранён для нас. Сожжением рукописей и оперативным удалением симптомов болезни века не излечить, это станет лишь уловкой, приведёт к вытеснению и помешает зрелому и мужественному пониманию проблемы.
	— Герман Гессе, 1933

	В гнетущем, по сути дела, лишающем надежд романе каждая деталь несёт в себе столько красоты, столько нежности и тонких наблюдений, дышит такой любовью и выполнена с таким искусством, что злые чары обращаются в благие, неизбывная трагедия бессмысленности существования оказывается проникнутой предчувствием благости и внушает мысли не кощунственные, а смиренные.
	— Герман Гессе, 1935

	К. умер от жизненной слабости, он был уже мёртв в начале книги — с момента ареста…
	— Макс Брод, «Франц Кафка. Биография», 1937

1960-е

Суд, перед которым Йозеф К. стремится оправдаться, суд с его свитой слуг и женщин, чьей помощи он ищет, не должен рассматриваться как репрезентант божественного закона — в качестве такового он был бы абсурден в своей коррупции, — не должен он рассматриваться и как символ порочности мира — в качестве такового он не имел бы для Кафки значения, — но как постройки человеческого самооправдания из слабости. <…> Человек, сам создаёт себе «видимый мир» из своих самооправданий: он, а не суд, переносит резиденцию следователя в доходный дом на окраине, грязный и запущенный, как его собственная душа, и он сам делает чиновников суда такими, какими мы их видим, — слабыми, невежественными, продажными.:с.39

— Ингеборг Хенель, «Притча о привратнике и её значение в «Процессе» Кафки», 1963

	«Странным» является организация времени процессуального мира, в котором действительно, как в изображении рыцаря, сливаются в одно целое сильнейшая устремлённость к движению и состояние покоя.
	— Беда Алеманн, 1963

Образ суда у Кафки есть не что иное, как персонификация неведомых сил зла, разлитых в жизни и враждебных человеку, мистифицированное, а потому абстрактное их отображение в сознании человека, испытывающего гнёт капиталистической системы и не умеющего познать истоки этого гнета, с которым, по мысли Кафки, нельзя бороться. Он неоднократно подчёркивает в романе, что Йозефа К. судит не обычный суд, а некая анонимная власть. С неведомым злом бороться действительно трудно и вряд ли возможно, а тому, кто вступает с ним в схватку, силы зла кажутся несравненно большими, чем они есть на самом деле.

— Борис Сучков, «Мир Кафки», 1965

Два решающих события в жизни Кафки, которые он, по своему природному складу, особенно не хотел афишировать, разыгрались прилюдно, в обстановке самой постыдной публичности — официальная помолвка на квартире y Бауэров 1 июня 1914 года и, полтора месяца спустя, 12 июля, «суд» в «Асканийском подворье», повлекший за собой расторжение помолвки. <…> эмоциональное содержание обоих событии самым непосредственным образом вошло в роман «Процесс», писать который Кафка начал в августе. Помолвка стала арестом первой главы, «суд» — сценой казни в последней. Несколько мест в дневниках обнаруживают эту связь столь отчётливо, что попытка обосновать её, надеюсь, не покажется неуместной. Внутреннюю целостность романа мы этим никак не затронем. <…> Итог всей этой истории — расторжение помолвки — вполне соответствовал его желаниям, тут он мог испытывать только облегчение. Поразила и до крайности обидела его постыдная публичность всего происшедшего. Стыд этого унижения, тяжесть которого можно измерить лишь мерой его гордости, стыд остался, он скапливался, он вынес на себе роман «Процесс», пока весь не излился в последней главе.

— Элиас Канетти, «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелице» (II), 1969

1970-е

	Тайна произведений типа «Процесса» заключается в том, что из них вообще нельзя как-то выйти «наружу», чтобы раз и навсегда определить незыблемые смысловые значения; любая попытка их стабилизации в сознании оказывается проходной, и приходится идти дальше в поисках «более удобной семантической полянки», которой нет в принципе. Это движение по кругу имеет некоторые соответствия в реальности, так как и в ней нет «метабожественных» или хотя бы «метачеловеческих» наблюдательных пунктов. Отсюда ковариантная ультрастабильность произведений Кафки («Процесс» допускает и «бытовые», и «вневременные», и «социологические», и «метафизические» толкования, он ответит на любые вопросы, предложенные ему в произвольной последовательности). Вот так из удивительно малого числа элементов и нужно строить модель мира, потому что и в реальности можно обнаружить в мировоззренческих позициях непротиворечивые точки соприкосновения противоположных онтологий…
	Cała tajemnica utworów typu Procesu w tym, że w ogóle nie można wyjść z nich na jakieś „zewnątrz”, aby raz na zawsze osadzić sensy znieruchomiałe; każde ich zahamowanie okazuje się w refleksji niekonieczne i trzeba ruszać dalej, na poszukiwania „lepszego semantycznego miejsca” — którego nie ma. Ten kołowy ruch ma jakieś odpowiedniki w rzeczywistości, bo i w niej nie ma „metaboskich” czy choćby tylko „metaludzkich” stanowisk obserwacyjnych. Stąd kowariantna ultrastabilność dzieł Kafki (Proces można wykładać i „docześnie”, i „pozadocześnie”, i „socjologicznie”, i „metafizycznie”, on zaś na pytania, zadawane w dowolnie wybranym porządku, będzie udzielał — w nim— odpowiedzi). I oto zbudowany z jakże małej liczby elementów model świata, ponieważ i w świecie można odnajdywać wedle stanowisk światopoglądowych niekontradyktoryczne łady — ontologii przeciwbieżnych…
	— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 1 (Генерирующие структуры фантастики), 1970

Карл отличался привлекательными человеческими качествами. Йозеф К. вообще никакими качествами не отличается, ни привлекательными, ни отталкивающими. Может показаться, что здесь есть некое противоречие: ведь именно Йозеф К. обрёл свою личность! Но противоречия нет. В данном случае «личность» — это отнюдь не индивидуальность. Все люди, по Кафке, — «личности», как и все люди — «чиновники»; все они внутренне одиноки, отчуждены друг от друга, несчастны, а внешне — связаны между собой узами удручающего конформизма.:с.44

— Дмитрий Затонский, «Франц Кафка и проблемы модернизма», 1972 (2-е изд.)

• см. Роберт Силверберг, «Умирающий изнутри» (гл. 4), 1972

Колебания по поводу принятия решения возникают, когда читатель не знает, является ли повествование ироническим или нет. Эта неопределённость помогает обострению внимания и соответственно расширению диапазона смыслов, которые текст может имплицировать. <…> В произведениях Кафки ирония скрыта <…> так, что многие читатели её вообще не замечают. <…> Слушая разговоры господина К. со священником или с художником, мы ничего не узнаем о Кафке, то есть о его ироническом присутствии. Ирония содержится в самом изображаемом мире — как воздух. Она именно затаенная, чтобы создать впечатление, будто она не исходит от автора.

— Станислав Лем, «Философия случая», 2-е изд. (гл. XI), 1975