Замок (Кафка)

«За́мок» (нем. Das Schloß) — третий неоконченный роман Франца Кафки, над которым он работал в 1914 (11-страничный набросок в дневнике) и 1920-22 годах. Впервые опубликован посмертно Максом Бродом в 1926 году. Во 2-м (1935) и 3-м (1946) изданиях был им исправлен, дополнен и разбит на 20 глав. В 1983 вышло издание, сверенное М. Пэзли, где в соответствии с пометками Кафки роман разбит на 25 глав, по которому издаётся перевод Риты Райт-Ковалёвой.

Цитаты

Выходя, К. обратил внимание на тёмный портрет в тёмной раме, висевший на стене. Он заметил его и раньше, со своего тюфяка, но издали не разглядел как следует и подумал, что картина была вынута из рамы и осталась только чёрная доска. Но теперь он увидел, что это был портрет, поясной портрет мужчины лет пятидесяти. Его голова была опущена так низко, что глаз почти не было видно и чётко выделялся только высокий выпуклый лоб да крупный крючковатый нос. Широкая борода, прижатая наклоном головы, резко выдавалась вперёд. Левая рука была запущена в густые волосы, но поднять голову кверху никак не могла. «Кто такой? — спросил К. — Граф?» «Нет, — сказал хозяин, — это кастелян». — 1

Im Fortgehen fiel K. an der Wand ein dunkles Porträt in einem dunklen Rahmen auf. Schon von seinem Lager aus hatte er es bemerkt, hatte aber in der Entfernung die Einzelheiten nicht unterschieden und geglaubt, das eigentliche Bild sei aus dem Rahmen fortgenommen und nur ein schwarzer Rückendeckel sei zu sehen. Aber es war doch ein Bild, wie sich jetzt zeigte, das Brustbild eines etwa fünfzigjährigen Mannes. Den Kopf hielt er so tief auf die Brust gesenkt, daß man kaum etwas von den Augen sah, entscheidend für die Senkung schien die hohe, lastende Stirn und die starke, hinabgekrümmte Nase. Der Vollbart, infolge der Kopfhaltung am Kinn eingedrückt, stand weiter unten ab. Die linke Hand lag gespreizt in den vollen Haaren, konnte aber den Kopf nicht mehr heben. »Wer ist das?« fragte K. »Der Graf?« K. stand vor dem Bild und blickte sich gar nicht nach dem Wirt um. »Nein«, sagte der Wirt, »der Kastellan.«

Весь Замок, каким он виделся издалека, вполне соответствовал ожиданиям К. Это была и не старинная рыцарская крепость, и не роскошный новый дворец, а целый ряд строений, состоящий из нескольких двухэтажных и множества тесно прижавшихся друг к другу низких зданий, и, если бы не знать, что это Замок, можно было бы принять его за городок. <…> А эта башня наверху — единственная, какую он заметил, башня жилого дома, как теперь оказалось, а быть может, и главная башня Замка — представляла собой однообразное круглое строение, кое-где словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце — в этом было что-то безумное — и с выступающим карнизом, чьи зубцы, неустойчивые, неровные и ломкие, словно нарисованные пугливой или небрежной детской рукой, врезались в синее небо. Казалось, будто какой-то унылый жилец, которому лучше всего было бы запереться в самом дальнем углу дома, вдруг пробил крышу и высунулся наружу, чтобы показаться всему свету. — 1

Im ganzen entsprach das Schloß, wie es sich hier von der Ferne zeigte, K.s Erwartungen. Es war weder eine alte Ritterburg, noch ein neuer Prunkbau, sondern eine ausgedehnte Anlage, die aus wenigen zweistöckigen, aber aus vielen eng aneinander stehenden niedrigen Bauten bestand; hätte man nicht gewußt, daß es ein Schloß ist, hätte man es für ein Städtchen halten können. <…> Der Turm hier oben — es war der einzige sichtbare — der Turm eines Wohnhauses, wie sich jetzt zeigte, vielleicht des Hauptschlosses, war ein einförmiger Rundbau, zum Teil gnädig von Efeu verdeckt, mit kleinen Fenstern, die jetzt in der Sonne aufstrahlten, etwas Irrsinniges hatte das, und einem söllerartigen Abschluß, dessen Mauerzinnen unsicher, unregelmäßig, brüchig, wie von ängstlicher oder nachlässiger Kinderhand gezeichnet, sich in den blauen Himmel zackten. Es war, wie wenn ein trübseliger Hausbewohner, der gerechterweise im entlegensten Zimmer des Hauses sich hätte eingesperrt halten sollen, das Dach durchbrochen und sich erhoben hätte, um sich der Welt zu zeigen.

И потекли часы, часы общего дыхания, общего сердцебиения, часы, когда К. непрерывно ощущал, что он заблудился или уже так далеко забрёл на чужбину, как до него не забредал ни один человек, — на чужбину, где самый воздух состоял из других частиц, чем дома, где можно было задохнуться от этой отчуждённости, но ничего нельзя было сделать с её бессмысленными соблазнами — только уходить в них всё глубже, теряться всё больше. — 3

Dort vergingen Stunden, Stunden gemeinsamen Atems, gemeinsamen Herzschlags, Stunden, in denen K. immerfort das Gefühl hatte, er verirre sich oder er sei so weit in der Fremde, wie vor ihm noch kein Mensch, einer Fremde, in der selbst die Luft keinen Bestandteil der Heimatluft habe, in der man vor Fremdheit ersticken müsse und in deren unsinnigen Verlockungen man doch nichts tun könne als weiter gehen, weiter sich verirren.

Про настоящего чиновника невозможно сказать, будто он иногда в большей мере чиновник, иногда в меньшей, — он всегда и во всей полноте только чиновник. — 6

… К. изучал эти пухлые щёки, крепенькую пуговку носа, что, безнадёжно утопая между щёк, тем не менее снова и снова отважно порывалась вынырнуть, этот подбородок, студенисто подрагивающий от собственной полноты… — 8, черновой вариант окончания

	— Делайте всё, что вам вздумается, может быть, от ваших попыток останутся там, во дворе, на снегу, глубокие следы, но больше ничего не выйдет. — 9
	»Mögen Sie tun, was Sie wollen. Ihre Taten werden vielleicht draußen im Schnee auf dem Hof tiefe Fußspuren hinterlassen, mehr aber nicht.«

	И так как К. промолчал, он добавил то ли в утешение К., то ли желая поскорее уйти: — Ну ничего, из-за этого кипящая смола с неба не прольётся! — Верно, — сказал К. — погода не такая. — 9
	Da K. schwieg, fügte er hinzu, sei es, um K. zu trösten, sei es, um schneller fortzukommen: »Nun, nun es muß aber deshalb nicht gleich Schwefel vom Himmel regnen.« — »Nein«, sagte K., »danach sieht das Wetter nicht aus.«

— … оттого я и такая несчастная, это-то меня и отрывает от тебя, хотя для меня нет большего счастья, чем быть с тобой всегда, без конца, без края, когда я только о том и мечтаю, что раз тут, на земле, нет спокойного угла для нашей любви, ни в Деревне, ни в другом месте, так лучше нам найти могилу, глубокую и тесную, и мы с тобой обнимем друг друга крепче тисков, я спрячу голову на груди у тебя, а ты у меня, и никто никогда нас больше не увидит. — 12

… das ist es ja, was mich unglücklich macht, was mich von dir abhält, während ich doch kein größeres Glück für mich weiß, als bei dir zu sein, immerfort, ohne Unterbrechung, ohne Ende, während ich doch davon träume, daß hier auf der Erde kein ruhiger Platz für unsere Liebe ist, nicht im Dorf und nicht anderswo, und ich mir deshalb ein Grab vorstelle, tief und eng; dort halten wir uns umarmt wie mit Zangen, ich verberge mein Gesicht an dir, du deines an mir, und niemand wird uns jemals mehr sehen.

	… он играл своими мечтами, а мечты играли им. — 13
	… er mit den Träumen und sie mit ihm…

	— Тут в ходу поговорка <…>: административные решения робки, как молоденькие девушки. — 16
	»Es ist hier die Redensart <…>: Amtliche Entscheidungen sind scheu wie junge Mädchen.«

	Несчастной любви у чиновников не бывает. <…> Мы-то все знаем, что женщины не могут не любить чиновников, когда те вдруг обратят на них внимание; более того, они уже любят чиновников заранее, хоть и пытаются отнекиваться… — 17
	Unglückliche Beamtenliebe gibt es nicht. <…> Wir aber wissen, daß Frauen nicht anders können, als Beamte lieben, wenn sich diese ihnen einmal zuwenden; ja, sie lieben die Beamten schon vorher, sosehr sie es leugnen wollen…

	… чем больше ты об этом поступке рассказываешь, тем труднее решить, значителен он или ничтожен, умён или глуп, героичен или труслив… — 17
	… aber je mehr du von dieser Tat erzählst, desto weniger läßt es sich entscheiden, ob sie groß oder klein, klug oder töricht, heldenhaft oder feig gewesen ist…

— Ну, знаешь, — сказал К., — раз ничего не случалось и никакое наказание вам не грозило, чего же тогда вы боялись? Что вы за люди! Замок и сам по себе бесконечно могущественнее вас, и всё равно хоть крохи сомнения в его победе должны оставаться; так вы этой надеждой не пользуетесь, наоборот, как будто нарочно всеми силами стремитесь именно несомненность победы Замка доказать и даже обеспечить, потому-то в самом разгаре борьбы вас вдруг одолевает совершенно беспричинный страх, только усугубляя ваше бессилие. — 18

»Nun«, sagte K., »da nichts geschah und auch keine ausdrückliche Strafe zu erwarten war, wovor habt ihr euch gefürchtet? Was seid ihr doch für Leute!«

	Бесполезное состояние и бесконечное ожидание изо дня в день без всякой надежды на перемену ломают человека, делают его нерешительным, и в конце концов он становится не способным ни на что другое, кроме безнадёжного стояния на месте. — 20
	Dieses nutzlose Dastehen und Warten Tag für Tag und immer wieder von neuem und ohne jede Aussicht auf Veränderung, das zermürbt und macht zweiflerisch und schließlich zu anderem als zu diesem verzweifelten Dastehen sogar unfähig.

	— Потерять всё — это ещё более невероятно, чем самая большая невероятность. — 23
	»Daß alles verloren sei, ist noch unwahrscheinlicher als das Unwahrscheinlichste.«

	— Каким же самоубийственным может быть счастье! — 23
	»Wie selbstmörderisch das Glück sein kann!«

	— Сил человеческих хватает до известного предела; кто виноват, что именно этот предел играет решающую роль? — 23
	»Die Leibeskräfte reichen nur bis zu einer gewissen Grenze; wer kann dafür, daß gerade diese Grenze auch sonst bedeutungsvoll ist?«

	— Идите же, кто знает, что вас там ждёт, тут всё возможно. Правда, бывают возможности, в каком-то отношении слишком широкие, их даже использовать трудно, есть такие дела, которые рушатся сами по себе, а не от чего-то другого. — 23
	»Gehen Sie doch; wer weiß, was Sie drüben erwartet, hier ist ja alles voll Gelegenheiten. Nur gibt es freilich Gelegenheiten, die gewissermaßen zu groß sind, um benützt zu werden, es gibt Dinge, die an nichts anderem als an sich selbst scheitern.«

	Даже ночной мотылёк, жалкое насекомое, с наступлением дня ищет тихое местечко, где бы распластаться и замереть, мечтая вовсе исчезнуть и страдая оттого, что исчезнуть невозможно. — 24
	Sucht nicht selbst die Nachtmotte, das arme Tier, wenn der Tag kommt, einen stillen Winkel auf, macht sich platt, möchte am liebsten verschwinden und ist unglücklich darüber, daß sie es nicht kann?

2

«Ведь вы только именами и отличаетесь, а вообще похожи, как… — Он запнулся и нечаянно добавил: — Похожи, как две змеи». Помощники усмехнулись. «Обычно нас легко различают», — как бы оправдываясь, сказал один. «Верю, — сказал К., — сам был тому свидетелем, но у меня-то глаза свои, а мне вас никак не различить. Буду обращаться с вами как с одним человеком и звать обоих буду Артур, одного из вас ведь так и зовут, тебя, что ли?» — «Нет, — сказал тот, — меня звать Иеремия». — «Не важно, — сказал К., — всё равно буду обоих звать Артур. Пошлю куда-нибудь Артура — вы оба и пойдёте…»

»Ihr unterscheidet euch nur durch die Namen, sonst seid ihr einander ähnlich wie« — er stockte, unwillkürlich fuhr er dann fort —, »sonst seid ihr einander ja ähnlich wie Schlangen.« Sie lächelten. »Man unterscheidet uns sonst gut«, sagten sie zur Rechtfertigung. »Ich glaube es«, sagte K., »ich war ja selbst Zeuge dessen, aber ich sehe nur mit meinen Augen, und mit denen kann ich euch nicht unterscheiden. Ich werde euch deshalb wie einen einzigen Mann behandeln und beide Artur nennen, so heißt doch einer von euch. Du etwa?« — fragte K. den einen. »Nein«, sagte dieser, »ich heiße Jeremias.« — »Es ist ja gleichgültig«, sagte K., »ich werde euch beide Artur nennen. Schicke ich Artur irgendwohin, so geht ihr beide…«

В трубке послышалось гудение — такого К. никогда по телефону не слышал. Казалось, что гул бесчисленных детских голосов — впрочем, это гудение походило не на гул, а, скорее, на пение далёких, очень-очень далёких голосов, — казалось, что это гудение каким-то совершенно непостижимым образом сливалось в единственный высокий и всё же мощный голос, он бил в ухо, словно стараясь проникнуть не только в жалкий слух, но и куда-то глубже. К. слушал, не говоря ни слова, упёршись левым локтем в подставку от телефона, и слушал, слушал…

Aus der Hörmuschel kam ein Summen, wie K. es sonst beim Telefonieren nie gehört hatte. Es war, wie wenn sich aus dem Summen zahlloser kindlicher Stimmen — aber auch dieses Summen war keines, sondern war Gesang fernster, allerfernster Stimmen —, wie wenn sich aus diesem Summen in einer geradezu unmöglichen Weise eine einzige hohe, aber starke Stimme bilde, die an das Ohr schlug, so, wie wenn sie fordere, tiefer einzudringen als nur in das armselige Gehör. K. horchte, ohne zu telefonieren, den linken Arm hatte er auf das Telefonpult gestützt und horchte so.

	… казалось, [крестьян] били по черепу сверху, до уплощения, и черты лица сформировались под влиянием боли…
	… der Schädel sah aus, als sei er oben platt geschlagen worden, und die Gesichtszüge hatten sich im Schmerz des Geschlagenwerdens gebildet…

4

… помощники, с которыми, кстати, и Фрида то и дело перешучивалась и пересмеивалась, своим назойливым присутствием мешали ему. Спору нет, они были нетребовательными, пристроились в уголочке, на двух старых женских юбках. Как они все время говорили Фриде, для них это дело чести — не мешать господину землемеру и занимать как можно меньше места, поэтому они все время, правда с хихиканьем и сюсюканьем, пробовали пристроиться потеснее, сплетались руками и ногами, скорчившись так, что в сумерках в углу виднелся только один большой клубок. К сожалению, днём становилось ясно, что они весьма внимательные наблюдатели и все время следят за К., даже когда они, словно в детской игре, приставляли к глазам сложенный кулак в виде подзорной трубы и выкидывали всякие другие штуки или, мельком поглядывая на К., занимались своими бородами — они, как видно, очень ими гордились и непрестанно сравнивали, чья длиннее и гуще, призывая Фриду в судьи.

… die Gehilfen, mit denen übrigens Frieda hie und da auch scherzte und lachte, hinderten ihn daran durch ihre bloße, aufdringliche Gegenwart. Anspruchsvoll waren sie allerdings nicht, sie hatten sich in einer Ecke auf dem Boden auf zwei alten Frauenröcken eingerichtet. Es war, wie sie mit Frieda besprachen, ihr Ehrgeiz, den Herrn Landvermesser nicht zu stören und möglichst wenig Raum zu brauchen, sie machten in dieser Hinsicht, immer freilich unter Lispeln und Kichern, verschiedene Versuche, verschränkten Arme und Beine, kauerten sich gemeinsam zusammen, in der Dämmerung sah man in ihrer Ecke nur ein großes Knäuel. Trotzdem aber wußte man leider aus den Erfahrungen bei Tageslicht, daß es sehr aufmerksame Beobachter waren, immer zu K. herüberstarrten, sei es auch, daß sie in scheinbar kindlichem Spiel etwa ihre Hände als Fernrohre verwendeten und ähnlichen Unsinn trieben oder auch nur herüberblinzelten und hauptsächlich mit der Pflege ihrer Bärte beschäftigt schienen, an denen ihnen sehr viel gelegen war und die sie unzähligemal der Länge und Fülle nach miteinander verglichen und von Frieda beurteilen ließen.

	— Господин Кламм — человек из Замка, и это уже само по себе, независимо от места, какое Кламм занимает, очень высокое звание. <…> Вы не из Замка, вы не из Деревни. Вы ничто. Но, к несчастью, вы все же кто-то, вы чужой, вы всюду лишний, всюду мешаете, из-за вас у всех постоянные неприятности…
	Herr Klamm ist ein Herr aus dem Schloß, das bedeutet schon an und für sich, ganz abgesehen von Klamms sonstiger Stellung, einen sehr hohen Rang. <…> Sie sind nicht aus dem Schloß, Sie sind nicht aus dem Dorfe, Sie sind nichts. Leider aber sind Sie doch etwas, ein Fremder, einer, der überzählig und überall im Weg ist, einer, wegen dessen man immerfort Scherereien hat…

5

Нигде ещё К. не видел такого переплетения служебной и личной жизни, как тут, — они до того переплетались, что иногда могло показаться, что служба и личная жизнь поменялись местами. Что значила, например, чисто формальная власть, которую проявлял Кламм в отношении служебных дел К., по сравнению с той реальной властью, какой Кламм обладал в спальне К.? Вот и выходило так, что более легкомысленное поведение, большая непринуждённость были уместны только при непосредственном соприкосновении с властями, а в остальном нужно было постоянно проявлять крайнюю осторожность, с оглядкой во все стороны, на каждом шагу.

Nirgends noch hatte K. Amt und Leben so verflochten gesehen wie hier, so verflochten, daß es manchmal scheinen konnte, Amt und Leben hätten ihre Plätze gewechselt. Was bedeutete zum Beispiel die bis jetzt nur formelle Macht, welche Klamm über K.s Dienst ausübte, verglichen mit der Macht, die Klamm in K.s Schlafkammer in aller Wirklichkeit hatte. So kam es, daß hier ein etwas leichtsinnigeres Verfahren, eine gewisse Entspannung, nur direkt gegenüber den Behörden am Platze war, während sonst aber immer große Vorsicht nötig war, ein Herumblicken nach allen Seiten, vor jedem Schritt.

Он ведь уже начинал понемногу осваиваться с аппаратом власти, уже научился играть на этом тонком, настроенном на вечное равновесие инструменте. В сущности, все искусство заключалось в том, чтобы, ничего не делая, заставить аппарат работать самому, а именно — понудить его к работе одной только неустранимой силой своей земной тяжести, своего бездеятельного, но неотступного присутствия.

«Давным-давно — прошло всего несколько месяцев, как я вступил в должность старосты, — я получил распоряжение, уж не помню из какого отдела, где в самом категорическом тоне — эти господа иначе не умеют — было сказано, что в скором времени будет вызван землемер и что нашей общине поручается подготовить все необходимые для его работы планы и чертежи. Конечно, это распоряжение не могло вас касаться, это было много лет тому назад, да я сам и не вспомнил бы о нём, не будь я болен — а когда лежишь в постели, времени много, тут всякая чепуха в голову лезет… Мицци! — перебивая себя, позвал он жену, которая в непонятной суете шмыгала по комнате. — Посмотри, пожалуйста, в том шкафу, может, найдёшь распоряжение. — И, обращаясь к К., он объяснил: — Я тогда только начинал служить и сохранял каждую бумажку». Жена тут же открыла шкаф. К. и староста взглянули туда. В шкафу было полно бумаг. При открывании оттуда вывалились две огромные кипы документов, перевязанных верёвкой, как обычно перевязывают пучки хвороста, и женщина испуганно отскочила. «Да они же внизу, посмотри внизу», — распорядился староста с постели. Обхватывая кипы обеими руками, жена стала послушно выбрасывать их из шкафа, чтобы добраться до нужных документов. Уже полкомнаты было завалено бумагами. «Да, — сказал староста, качая головой, — огромная работа проделана, тут только самая малость, главное спрятано у меня в амбаре, впрочем, большая часть бумаг давно затерялась. Разве возможно всё сохранить! Но в амбаре всего ещё много. Ну как, нашла распоряжение? — спросил он у жены. — Ты поищи папку, на которой слово «землемер» подчеркнуто синим карандашом». — «Темно тут, — сказала жена. — Пойду принесу свечку». И, топча бумаги, она вышла из комнаты. «Жена мне большое подспорье во всей этой канцелярщине, — сказал староста, — работа трудная, а делать её приходится только походя. Правда, для писания у меня ещё есть помощник, наш учитель, но всё равно справиться трудно, вон сколько нерешённых дел, я их складываю в тот ящик, — и он показал на второй шкаф, — а уж теперь, когда я болен, нас просто завалило». И он утомлённо, хотя и гордо, откинулся на подушки.

Vor langer Zeit, ich war damals erst einige Monate Vorsteher, kam ein Erlaß, ich weiß nicht mehr von welcher Abteilung, in welchem in der den Herren dort eigentümlichen kategorischen Art mitgeteilt war, daß ein Landvermesser berufen werden solle, und der Gemeinde aufgetragen war, alle für seine Arbeiten notwendigen Pläne und Aufzeichnungen bereitzuhalten. Dieser Erlaß kann natürlich nicht Sie betroffen haben, denn das war vor vielen Jahren, und ich hätte mich nicht daran erinnert, wenn ich nicht jetzt krank wäre und im Bett über die lächerlichsten Dinge nachzudenken Zeit genug hätte.« — »Mizzi«, sagte er, plötzlich seinen Bericht unterbrechend, zu der Frau, die noch immer in unverständlicher Tätigkeit durch das Zimmer huschte, »bitte, sieh dort im Schrank nach, vielleicht findest du den Erlaß.« — »Er ist nämlich«, sagte er erklärend zu K., »aus meiner ersten Zeit, damals habe ich noch alles aufgehoben.« Die Frau öffnete gleich den Schrank, K. und der Vorsteher sahen zu. Der Schrank war mit Papieren vollgestopft. Beim Öffnen rollten zwei große Aktenbündel heraus, welche rund gebunden waren, so wie man Brennholz zu binden pflegt, die Frau sprang erschrocken zur Seite. »Unten dürfte es sein, unten«, sagte der Vorsteher, vom Bett aus dirigierend. Folgsam warf die Frau, mit beiden Armen die Akten zusammenfassend, alles aus dem Schrank, um zu den unteren Papieren zu gelangen. Die Papiere bedeckten schon das halbe Zimmer. »Viel Arbeit ist geleistet worden«, sagte der Vorsteher nickend, »und das ist nur ein kleiner Teil. Die Hauptmasse habe ich in der Scheune aufbewahrt, und der größte Teil ist allerdings verlorengegangen. Wer kann das alles zusammenhalten! In der Scheune ist aber noch sehr viel.« — »Wirst du den Erlaß finden können?« wandte er sich dann wieder zu seiner Frau. »Du mußt einen Akt suchen, auf dem das Wort ›Landvermesser‹ blau unterstrichen ist.« — »Es ist zu dunkel hier«, sagte die Frau, »ich werde eine Kerze holen«, und sie ging über die Papiere hinweg aus dem Zimmer. »Meine Frau ist mir eine große Stütze«, sagte der Vorsteher, »in dieser schweren Amtsarbeit, die doch nur nebenbei geleistet werden muß. Ich habe zwar für die schriftlichen Arbeiten noch eine Hilfskraft, den Lehrer, aber es ist trotzdem unmöglich, fertig zu werden, es bleibt immer viel Unerledigtes zurück, das ist dort in jenem Kasten gesammelt«, und er zeigte auf einen anderen Schrank. »Und gar, wenn ich jetzt krank bin, nimmt es überhand«, sagte er und legte sich müde, aber doch auch stolz zurück.

	— Есть ли у нас контрольные службы? Да только контрольные службы у нас и есть!
	»Ob es Kontrollbehörden gibt? Es gibt nur Kontrollbehörden.«

	Вы, господин староста, так хорошо расшифровали это письмо, — сказал К., — что от него ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги.
	»Sie deuten, Herr Vorsteher«, sagte K., »den Brief so gut, daß schließlich nichts anderes übrigbleibt als die Unterschrift auf einem leeren Blatt Papier.«

Перевод

Рита Райт-Ковалёва, 1969 (опубл. в 1988)

1) в Викитеке издание 1926; перевод Рудницким нек. из приведённых цитат вопреки оригиналу излишне экспрессивен; + 20 нетрюизмов с Livelib из ~230 неповторов

О романе

В противоположность устрашающему «Процессу» в этом своеобразном романе, или скорее длинной сказке, где, несмотря на всё пугающее и проблематичное, царит тепло и мягкий колорит, есть нечто от игры и милосердия; всё произведение вибрирует от напряжения и неизвестности, в которых отчаяние и надежда находят разрешение и уравновешивают друг друга. Все сочинения Кафки в высшей степени напоминают притчи, в них много поучения; но лучшие его творения подобны кристаллической тверди, пронизанной живописно играющим светом, что достигается иногда очень чистым, часто холодным и точно выдержанным строем языка. «Замок» произведение как раз такого рода. И здесь речь идёт о проблеме, важнейшей для Кафки: о сомнительности нашего существа, о неясности его происхождения, о боге, что скрыт от нас, о шаткости наших представлений о нём, о попытках найти его либо дать ему найти нас. Но то, что в «Процессе» было твёрдым и неумолимым, в «Замке» оказывается более податливым и радостным. — перевод: Н. А. Темчина, А. Н. Темчин

— Герман Гессе, «Замок», 1935

	… немецкая проза, неповторимая в своей чистоте и строгости.
	— Герман Гессе, 1935

	… принадлежит к самым захватывающим явлениям в области художественной прозы. Фактически его нельзя ни с чем сравнивать.
	— Томас Манн, письмо

	Незаметное развитие, которое можно обнаружить при переходе от романа «Процесс» к роману «Замок», представляет победу в решении такой проблемы, как поиск выхода. <…> В первом романе формируется проблема, но не делается выводов, а во втором даётся, в какой-то мере, её объяснение. «Процесс» ставит диагноз, «Замок» предлагает лечение. Но предлагаемое лекарство в данном случае не лечит. Оно лишь заставляет болезнь войти в нормальное русло, позволяет адаптироваться к ней, в некотором смысле (вспомним Кьеркегора) заставляет лелеять её.
	L'insensible progression qu'on peut déceler de l'un à l'autre figure une conquête démesurée dans l'ordre de l'évasion. <…> Le premier décrit, selon une méthode quasi scientifique, et sans conclure. Le second, dans une certaine mesure, explique. Le Procès diagnostique et Le Château imagine un traitement. Mais le remède proposé ici ne guérit pas. Il fait seulement rentrer la maladie dans la vie normale. Il aide à l'accepter. Dans un certain sens (pensons à Kierkegaard), il la fait chérir.
	— Альбер Камю, «Надежда и абсурд в творчестве Франца Кафки», 1948

	Форма знаменитой задачи с точностью воспроизведена в «Замке»; путник, стрела и Ахилл — первые кафкианские персонажи в мировой литературе.
	— Хорхе Луис Борхес, «Кафка и его предшественники», 1951

Низменные мотивы поступков землемера, наличие которых хозяйка, а затем и Фрида убедительно доказывают, чужды ему, — Кафка блестяще предвосхитил позднейшее психоаналитическое понятие «чуждого Я». Но землемер признаёт наличие этих мотивов. Между его индивидуальным и его социальным характером — зияющая пропасть, как у чаплинского месье Верду; герметические протоколы Кафки содержат в себе социальный генезис шизофрении.

— Теодор Адорно, «Заметки о Кафке», 1955

Роман <…> можно сравнить с диковинной медузой, извлечённой из морской глуби на землю и оставленной под горячими лучами солнца. Переливающаяся влагой, перламутром, радужными красками её плоть испарилась, и взору открылся хрупкий известковый костяк, состоящий из тончайших нитей, соединённых в сложный и странный рисунок. Но по нему трудно восстановить естественную красоту живого творения природы, радовавшего глаз игрой своих красок. Сквозь сюжет «Замка» и непростые отношения его героев реальное жизненное содержание лишь едва просвечивает: оно неуловимо и неопределённо. Изображённые в романе события вовлекают повествование в стихию фантастического, которое разрушает, размывает связи, соединяющие содержание романа с подлинными конфликтами и противоречиями жизни.

— Борис Сучков, «Мир Кафки», 1965

	Бюрократический аппарат [в романе] отражает бесконечные модификации земного бытия, находящегося в непрерывном движении. Его структура непрерывно меняется. Поэтому чиновники заняты бешеной работой, даже когда они устали или спят.
	— Вильгельм Эмрих, «Кафка», 1965

	Так возникают структуры многозначные, двойственные, допускающие различную интерпретацию. Например, равно хорошо можно «Замок» Кафки считать карикатурой на трансцендентальность, то есть Небом, злостно привлечённым на Землю и поэтому высмеянным, или диаметрально противоположно — единственным образом трансцендентности, доступным человеческой порочности. В первом случае подвергается компрометации Откровение, тогда как во втором — лишь его преходящее толкование. Такое произведение не выставляет на всеобщее обозрение свои основные приметы, позволяющие привести онтологические значения к единому знаменателю. А созданная таким образом постоянная «шаткость» создаёт структурный аналог экзистенциональной Тайны, которая не будет ни пояснена, ни «прояснена», но так и останется — не просто названной загадочным именем, но как бы наглядно продемонстрированным, позволяющим себя обнаружить присутствием, образованным именно той конкретной, окончательной нерешаемостью, которую произведение устанавливает собственной структурой. Такая «ультрастабильность Тайны» является следствием структурного конструирования… — парафраз из книги 1 (Генерирующие структуры фантастики) о «Процессе»
	Tak pojawiają się jej struktury wieloznaczne, obojnacze, dające się rozmaicie interpretować. Np. równie dobrze można uznać Zamek Kafki za karykaturę transcendencji, czyli za Niebo złośliwie do Ziemi ściągnięte i przez to wyszydzone — albo, diametralnie, za jedyny obraz Transcendencji dostępny ułomności człowieczej. W pierwszym wypadku Objawienie — gdy w drugim tylko jego wykładnia doczesna — ulega skompromitowaniu. Dzieło takie nie ukazuje swoich głównych zaczepów, ujednoznaczniających sensy ontologiczne; a tak wywołana trwała „chybotliwość” stanowi strukturalny odpowiednik Tajemnicy egzystencjalnej; nie będzie ona ani wyjaśniona, ani „odtiumaczona”, lecz pozostanie — nie po prostu nazwana po zagadkowym imieniu, lecz zademonstrowana niejako naocznie, w dającej się postrzegać obecności wytworzonej właśnie tą konkretną niedecydowalnością ostateczna, jaka dzieło strukturą własną ustanawia. Taka „ultrastabilność Tajemnicy”, sporządzona przez perfidię konstruktorstwa strukturowego…
	— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 2 (Метафантастическое окончание), 1970

	К. — уже не личность, а средоточие чувства «вины» — ответственности за своё одиночество, за желание расстаться с ним и за неспособность это сделать.
	— Дмитрий Затонский, «Франц Кафка и проблемы модернизма», 1972 (2-е изд.)

• см. Роберт Силверберг, «Умирающий изнутри» (гл. 4), 1972

«Замок» состоит не из ряда событий или перипетий, так или иначе связанных между собой, но из постоянно растущих в числе вариантов толкования, касающихся в итоге самой возможности толковать — возможности писать (и понимать, интерпретировать) «Замок». Книга остаётся незаконченной оттого, что она увязает в комментарии, требующем каждый раз нескончаемой глоссы, а каждая интерпретация ведёт за собой не просто размышление на тему (мидраш халлака), а целое повествование (мидраш хаггада), которое вновь требует, чтобы его услышали <…>. Нас убеждают, что К. мог бы положить конец повествованию своей наполовину оправданной смертью, но какой же смертью мог он умереть? Это была бы не красивая смерть, а, скорее, смерть-толкование, состоящая из комментария его собственной смерти и при условии, что он сам смог бы обсудить и заранее отвергнуть все возможные интерпретации этого конца, даже не личного (частного события), а общего (официального), записанного в нескольких вечных текстах и навсегда забытого <…>. Когда однажды ночью, самой последней ночью романа он оказывается перед возможностью избавления, о его ли избавлении тут речь? Вовсе нет, но о толковании избавления, которому в нём соответствует лишь усталость, столь же нескончаемая, сколь нескончаема и речь. Это совсем не смешно: «избавление» не может наступить, а если и наступит, то только по решению через слово, но решающее слово позволит лишь избавление на словах, значимое в общем смысле (пусть в виде исключения) и поэтому неприменимое к единичному существованию, сведенному самой жизнью и усталостью от неё к немоте. <…> Разумеется, <…> «Замок» только к этому не сводится: в нём присутствует и власть образов, и зачарованность фигурами, и притягательная сила повествования, в котором только и есть истина — такая, что кажется, будто она говорит всегда о большем, чем то, что может быть сказано, и тем самым обрекает читателя, но прежде всего рассказчика, на пытку бесконечного комментария.

— Морис Бланшо, «Деревянный мост (повторение, безличность)»

	Возможно, странность таких книг, как «Процесс» или «Замок», заключается в том, что они постоянно отсылают к некой внелитературной истине, но как только последняя пытается увлечь нас вовне литературы, мы начинаем изменять и самой этой истине, хотя они вовсе не одно и то же.
	— Морис Бланшо, «Чтение Кафки»

	Конфликт отца и сына поднят на уровень всемирного принципа, расширен до пределов всеобъемлющей системы патриархальной власти, иррационального аппарата подавления, перед которым преклоняются, как перед инстанцией божественной.
	— X. Мюллер

После долгого путешествия К. прибыл в деревню из-за бюрократической ошибки. Мало того: учитывая, что для него нет иного возможного мира, чем этот замок с деревней, всё его существование не что иное, как ошибка. В кафкианском мире досье вырастает до платоновской идеи. Оно представляет собой истинную реальность, между тем как физическое существование человека всего лишь отражение иллюзий, которые проецируются на экран. В самом деле, и землемер К. и пражский инженер всего лишь тени собственных учётных карточек; и даже гораздо меньше: они тени ошибки в их личном деле, то есть тени, даже не имеющие права на существование как тени. — «Где-то там позади»

— Милан Кундера, «Искусство романа», 1986

Беда [многих] интерпретаций романа состоит в том, что их авторы подходят к «Замку» слишком умозрительно, стараясь усмотреть чуть ли не в каждой фразе скрытый однозначный смысл. <…> Между тем «Замок» не аллегория. Его персонажи, хотя и не претендуют на роль типических образов, отнюдь не предназначены служить шифром для обозначения каких-либо понятий. При чтении романа встаёт перед нами весьма условная, «очуждённая», но по-своему выразительная картина бюрократизированного общества, вернее, некоторых его аспектов — подавления и растления личности.

— Арсений Гулыга, «В призрачном мире бюрократии (Франц Кафка и его роман «Замок»)»

	В двух <…> романах — «Процесс» и «Замок» — он предъявляет, как и полагается не желающему уходить на покой привидению, кошмарный счёт — общий итог всего современного тоталитаризма. Плоды его воображения превосходят факты истории и мемуары, случаи и официальные документы, кинохронику и репортажи. — перевод: М. В. Немцов
	In two <…> novels, “The Trial” and “The Castle,” he submits, as lingering spirits will, a ghastly accounting—the sum total of modern totalitarianism. His imaginings outstrip history and memoir, incident and record, film and reportage.
	— Синтия Озик, «Невозможность быть Кафкой», 1999

Макс Брод

Однажды на мой вопрос, как должен закончиться роман, кое-что он рассказал. Так называемый землемер получит по крайней мере частичное удовлетворение. Он не прекратил своей борьбы, а умер, обессилев. Вокруг его смертного ложа соберётся община, и вниз из замка тут же доставят решение о том, что, правда, притязания К. на право проживания в деревне не удовлетворены, но что, принимая во внимание некоторые побочные обстоятельства ему позволено в ней жить и работать. Этим, правда, весьма отстранённо и иронически словно бы сведённым до минимума отголоском гётевского «лишь тот достоин избавления, чей каждый день стремленью подчинён», <…> этот вывод вызывает не тоску главной цели и крайнего познания человечества, а потребность самых примитивных животных условий — тоску по домашнему очагу и профессиональным обязанностям, тоску по обществу. <…> эти примитивные цели приобретают для Кафки религиозное значение, короче говоря — смысл правильной жизни, правильного пути (Дао). <…> Теперь следует обратиться к явным и предполагаемым К. связям между женщинами и Замком, следовательно, — к божественному Провидению, загадочному и необъяснимому, и прежде всего в эпизоде с Сортини, в котором чиновник (Небесный Пастырь) явно требует от девушки нечто безнравственное и грязное, — эпизод, так напоминающий «Страх и трепет» Кьеркегора, — произведение, к тому же очень любимое Кафкой, которое он часто перечитывал и проникновенно комментировал в своих письмах. Эпизод с Сортини — как бы слепок с книги Кьеркегора; отсюда проистекает вывод, что Бог требует от Авраама даже преступления, принесения в жертву своего сына, и этот парадокс содействует победоносной констатации того, что категории морали и религиозности не вполне заменяют друг друга. — перевод: В. Белоножко

— предисловие к 1-му изданию

В «Замке» со скептицизмом и горечью отражены отношения Кафки с Миленой. <…> Милена, представленная в романе карикатурной фигурой Фриды, предпринимает решительные шаги, чтобы спасти Кафку (К.). <…> «Замок» — это люди, общество, но, кроме того, это и мистический Кламм, который является в основном преувеличенно-демоническим образом законного мужа Милены и от которого она в душе не может полностью освободиться. <…> В случае с «Замком» он, казалось, не следовал традициям никаких других произведений. Однако некоторые элементы «Замка» удивительно похожи на элементы «Бабушки» — повести, которая произвела на него глубокое впечатление. В своих письмах к Милене он постоянно делает ссылки на автора этой повести. <…> В повести Немцовой хозяйка появляется очень редко. В романе Кафки высшего правителя не видно вовсе. В этом различии и заключается особая значительность. Невидимый правитель — нечто большее, чем человек.

— «Франц Кафка. Биография», 1954 (3-е изд.)

«Замок» и «Парсифаль», две великих поэмы о скитаниях человеческой души, две одиссеи духа. В обоих произведениях роковым оказывается внешне незначительный промах героя, словно бы нарушивший неизвестные правила замка: в «Парсифале» — леность сердца, в «Замке» — вынужденная ложь и нетерпение человека без работы и родины. В обоих случаях — отчаянные, долгие попытки всё-таки найти путь, даже вопреки воле властей замка. И наконец милость.

— «Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки», 1959