Цитаты о «Голубом сале»

Цитаты о романе Владимира Сорокина «Голубое сало» 1999 года.

Цитаты

… это попытка вывернуть наизнанку советскую реальность и посмотреть на её потроха. Как с телом: можно описывать внешние данные девушки-красавицы, но вы же не хотите видеть её печень или как работает перистальтика, что у неё в желудке, — это разрушит её образ. Советская сталинская литература — не красивая девушка, а некий монстр, в котором мы жили, но монстр со слащавым, наштукатуренным лицом, и я сделал попытку взглянуть на его гнилые потроха, вывернув для этого наизнанку и историю XX века, и время, и людей.

— Владимир Сорокин, интервью, сентябрь, 2005

Нравственность — вовсе не личное дело каждого. Это чёткий механизм самозащиты общества от вырождения и разрушения. Доказывать Сорокину, что то, что он пишет, нехорошо,— всё равно, что спорить с известным чеховским «злоумышленником» об опасности отвинчивания гаек от железнодорожного полотна. Спор, конечно, увлекательный и страшно русский, но надобно в конце концов и меры принимать! Если автор болен, пусть лечится. Если здоров, подать на подлеца в суд. Как минимум по трём статьям: порнография с элементами извращения, разжигание межнациональной розни, а также надругательство над конкретными историческими лицами, чьи дети и внуки, кстати, ещё живы. — с подачи «Идущих вместе» прокуратура возбудила против Сорокина дело по статье 242 УК РФ (о порнографии), закрытое в апреле 2003

— Павел Басинский, «Авгиевы конюшни», 1999

	Обвинение в распространении порнографии можно назвать дурацким, ведь порнография — это соблазн секса, а Сорокин внушает отвращение к сексу. <…> Я бы его не осуждал, это его писательское дела, но там есть другой возмутительный момент: «Голубое сало» — мерзейшее глумление над Ахматовой.
	— Василий Аксёнов, 2002

	Голубое сало выступает как эссенция святого и чистого русского слова, символизируя структуропорождающий элемент власти в русской культуре — литературоцентризм.
	— Михаил Берг, «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе», 2000

В Голубом Сале парадигмы сорокинской прозы заменяются поверхностной имитацией его стиля. Соответственно меняется протагонист и концовка — вместо культурного героя, убивающего и гибнущего во имя победы магической реальности над реальностью обыденной, мы видим тупого денди, озабоченного чего бы ему одеть на журфикс. <…> Фокус повествования смещается — вместо ритуала и столкновения языковых пластов мы получаем языковую однородность западного киберпанка и газетную пошлятинку, достойную позорнейшего журнала Столица. Нарочитые и высосанные из пальца китаизмы, снабженные в конце книги словариком, как будто украдены Сорокиным из одного из сотен безымянных киберпанковских пэйпербэков, заполняющих западные супермаркеты. <…> Голубое Сало есть предательство Сорокиным своего писательского «я», но самое страшное из его предательств есть предательство воспетого им культурного героя. В Голубом Сале культурному герою противопоставляется умеющий устраиваться и сильно озабоченный чьим-то мнением обыватель. Всё это, конечно, отлично вписывается в общекультурный пафос эпохи <…>. Насилие, гомосексуальные акты ебли в зад, Гитлер и Сталин — в Голубом Сале выполняют роль финтифлюшек, барочных завитков, пластмассовых какашек, приклеенных на осквернённой иконе Великого Проекта. Эти вещи ненастоящие. Он не пугает, и нам не страшно.

— Михаил Вербицкий, «Предательство Владимира Сорокина», 1999

	Подлинным сюжетом романа становится не последовательность событий, а последовательность узнаваемых стилей, воспроизводимых Сорокиным с лабораторной точностью.
	— Александр Гаврилов, 2000

Читать «Голубое сало» — всё равно что смотреть чужой сон. Не следует ждать от него последовательности, повествовательной логики, художественной равноценности или хотя бы связности. <…> Создаётся впечатление, что собранные тут сны объединяет не содержание, а тот, кому они снятся. В случае Сорокина — это универсальное подсознание русской литературы. <…> С каждой страницей сон становится тоньше. Теряя себя в бессмыслице, он словно борется со страхом пробуждения. Хватаясь за соломинку, сновидение пристраивает к заключительному эпизоду последнюю, самую диковинную и поэтому самую нужную ему деталь — голубое сало <…>. Таким образом русская литература в сорокинском кошмаре — последнее полезное ископаемое развалившейся империи. <…> Сорокин говорит: то, что двести лет казалось нам целью — литература, на самом деле — средство, но непонятно — чего. Весь остальной роман нам объясняют, что с голубым салом делают, но не говорят — зачем. Мандельштам однажды сказал: «Наша жизнь — это повесть без фабулы, сделанная из горячего бреда отступлений». Такую повесть и написал Сорокин. <…> голубое сало — это русский Грааль: дух, ставший плотью. <…> И всё-таки, несмотря на абсурдность обвинения в порнографии, <…> власть по-своему права. Слепая и чуткая, как подсознание, она опознала в Сорокине разрушительное (а не соблазнительное, что ему инкриминировалось) начало. <…> Порнография выделяет секс из потока жизни, Сорокин его в нём прячет. Предельно технологические эротические описания в его книгах ничем не отличаются от остальных. Вызвать вожделение они способны не более, чем выкройки платья, с которыми эти тексты имеют немало общего. Сорокинская эстетика нейтрализует любые эмоции, включая и сексуальные. Это генеральный принцип его творчества, без которого мы никогда не поймём новаторский характер этой литературы.

— Александр Генис, «Страшный сон», 1999, 2009

	… в «Голубом сале» палимпсестируются Набоков и Достоевский, Платонов и Говноёбов. <…> Меня откровенно раздражают Сталин с Гитлером — затрахали. Может быть, в жестоких разборках Сорокина с русско-советской абсолютистской литературой есть неконтролируемый им надрыв: иногда дискурс прогибает автора.
	— Вячеслав Курицын, «Владимир Сорокин», 1999

• см. Марк Липовецкий, «Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе», 1999

Убедительна ли эта пародия? Думаю, что нет. История получения фантастического «голубого сала» разворачивается в «тоталитарных» декорациях невразумительно, судорожно, без какой-либо рефлексии: совершенно непонятно, почему голубое сало должно прийти из будущего, зачем оно нужно Сталину и Гитлеру <…>. Практически каждый сюжетный поворот, связанный с голубым салом, в этой части романа Сорокина выглядит необъяснимым, как перипетии дурного боевика. Не говоря уж о том, что весь сорокинский «перевёртыш тоталитаризма» предательски выдает бинарную логику созданной им конструкции: структура советского мифа сохранена в неприкосновенности, только всё запрещённое становится здесь разрешённым <и т.п.> Такая инверсия — ещё одно свидетельство того, как трудно преодолеть наследие модернизма и в особенности — авангардного утопизма. <…> Негремучая смесь — вот что странно. В нейтрализующей стилистике романа исчезает взрывной компонент сорокинской деконструкции. Вместо того чтобы обострять конфликты между разными «пластами» романа — Сорокин, наподобие своего героя, Сталина, ставшего слугой, — соединяет их встык, «сплачивает», достигая нерефлективной (масскультовой) гомогенности. При этом неясно, стремится ли Сорокин к этой гомогенности или она возникает помимо его воли. <…> Наиболее адекватным комментарием к «Голубому салу» представляется интерпретация философской эстетики маркиза де Сада, предлагаемая Жоржем Батаем в эссе «Сад и обычный человек». Учитывая то, что русский перевод работы Батая был опубликован в получившем большой резонанс сборнике «Маркиз де Сад и XX век» (1992), небессмысленно будет допустить и прямое влияние этого текста на Сорокина, всегда интересовавшегося связью между сакральным и трансгрессией. <…> Письмо Сорокина в этом романе в полной мере воспроизводит логику модернизма; при всей содержащейся в романе критике модернистского дискурса эти нападки имеют сугубо внешний характер, не затрагивающий эстетических основ самого романа. Поражение стратегии, использованной в «Голубом сале», демонстрирует её недостаточность для современной культурной ситуации. — 1-й абзац парафразирует высказанного ранее некоторыми критиками романа

— Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов», 2008

• см. там же раздел «Роман как ритуал»

Людоеды представлены куртуазными интеллектуалами <…> источающими амбре демонической привлекательности. Поэты — жалкими ублюдками, истово тянущимися к завораживающему сверхнасильнику Сталину. Достойный литинститутского капустника эпизод «разборки» у пивного ларька между официально признанными «шестидесятниками» и хулиганами-«лианозовцами» должен смягчить отвратительно грязные эпизоды с участием Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Бродского. Дескать, надо всеми одинаково смеёмся — такой у нас постмодернизм. Однако не трудно понять, где заурядное (и вымученное — даже на общем сорокинском фоне) хохмачество, а где — пламенная страсть. <…> Со страстью поэтизируется зло. Со страстью разоблачается величие, человечность, сила духа, дар. По Сорокину, «светлое будущее» то ли уже пришло, то ли (что вероятнее) было всегда. Про то и весь роман. Чтение которого вполне можно заменить знакомством с эпиграфами. <…> Наворотят (да и наворотили уже) вокруг этого протухшего сала сорок бочек арестантов: про стихи после Освенцима, про деконструкцию, про конец логоцентризма, про отчуждение, про гибель богов, про борьбу с эпигонством, про кризис гуманизма… Мёртвые слова клонируются превосходно. И всё равно добро останется добром, зло — злом,.. — комментарий М. Липовецкого («Голубое сало поколения…»): «Его реакция на оба романа весьма показательна именно для “толсто-журнального” сознания сегодня <…>. Именно закалённое в борьбе с соцреализмом убеждение в том, что “есть ценностей незыблемая скала”, не позволяет признать хоть за Сорокиным, хоть за Пелевиным иной статус, кроме статуса митрофанушек и недотыкомок, в лучшем случае — создателей забавных текстов для капустников, а в худшем — глумливых антикультурных диверсантов»

— Андрей Немзер, «Не всё то вздор, чего не знает Митрофанушка», 1999

Читатель «Голубого сала» бесстрашен: у него нет исторической памяти, вкуса как продукта воспитания, брезгливости как следствия моральной установки. Он равноудалён от всего. И «Голубое сало» выполняет роль своеобразного музея восковых фигур, с помощью которых разыгрываются одномоментные сцены. Пытка, содомия, банкет, представление.<…> Владимир Сорокин страстно хочет быть любимым — рынком, массами, корреспондентами. А потому с нескрываемым простодушием он, можно сказать, идет на компромисс с самим собой, разбавляя свой же когда-то жёсткий приём очередным уродцем, безопасно выставленным в формалине. У него, согласно нашему различению, остаётся всё меньше зрителей (слишком много нестыковок, слишком мало «приводных ремней» плюс закономерная неудача в работе с крупной формой), зато, возможно, растет число читателей, существующих в кратчайшие секунды покрытых ватой развлечений.

— Елена Петровская, «Голубая вата», 1999

Среди тех, кто решил высказаться, равнодушных нет — или “за”, или “против”. Кажется, что критики читали разные книги. <…> В своё время чем-то схожие с Сорокиным по своему тяготению к андеграунду 60-х — Саша Соколов и Э. Лимонов тоже писали “бестселлеры” — “Палисандрию” и “Палача”, каждый используя для этой цели свои излюбленные приёмы <…>. Популярными их тексты не стали. При чтении “Голубого сала” не оставляет чувство сознательной переклички Сорокиным с названными романами <…>. Сорокин создал вполне читабельное произведение, рассчитанное как на существование в среде массовой культуры, так и в среде филологического читателя <…>. Сорокин неравнодушен к образу [Ахматовой] (сумевшей в отличие от многих своих современников вполне сознательно сформировать, а позже и отредактировать миф о самой себе, строящийся на не противоречащих друг другу воспоминаниях) и в дальнейшем сознательно играет с этим литературным образом, как бы перенимая эстафетную палочку от самой писательницы. <…> Если поэт переосмысливает быт и исторические события, то почему материалом для таких “переосмыслений” не могут стать конкретные люди, те же поэты? “Алмазный венец” Катаева или “Сумасшедший корабль” Ольги Форш — ведь тоже не что иное, как лишь “фантазии” на тему реальных воспоминаний. И в этом смысле реальная игра в конкретных писателей более увлекательна, чем робкое присваивание им зашифрованных анаграмм. Так что Сорокин не более чем продолжатель дела Катаева. И все те дикости, которые совершают в “Голубом сале” люди из окружения Сталина — <…> всё это не что иное, как зеркало эпохи, страны, с верой принимавшей любые измышления по поводу “предательств” бывших своих героев.) Фактически В. Сорокин написал роман — как объяснение в любви к русской словесности. Он инкрустирует текст пародиями на произведения писателей, вполне беспомощными, но как бы выявляющими механизм их письма <…>. Разрушая клишированные уже образы, он создает не менее запоминающиеся и яркие новые клише. Читая роман, мы по-прежнему невольно любуемся тем старанием, с которым Сорокин наполняет текст излюбленной им низовой лексикой <…>. Как романтичный влюблённый мальчик, Сорокин откровенно вожделеет отечественную словесность и “фекальная” лексика возбуждает его, как подростка возбуждает подсмотренная нагота. Как писатель, он полагает раздражить этими способами читателей, но эмоциональная доминанта в современном обществе давно уже находится в иной плоскости (именно поэтому Сорокин похож на романтика). Вынесенные им из детства фобии и запреты, которые обычно формируют художника, сегодня уже существенно другие. Молодёжь уже не реагирует на все эти перверсивные темы как на недавно запрещённые, а потому возбуждающие <…>, и поэтому роман этот воспринимается скорее как попытка автора разговаривать с самим собой, выяснять отношения с собственным литературным пантеоном, с собственной латентной гомосексуальностью и психологическими травмами. И потому “Голубое сало” — книга грустная и откровенно автобиографическая. Это не Анна Ахматова сумасшедшей старухой кружится по Лубянской площади — это Сорокин рожает чёрное яйцо, чтобы передать его другому поколению. Гармоничность построенного автором мира напоминает поэзию (и не только потому, что именно поэты становятся прототипами героев романа). Сопроводив книгу словарём китайских слов и выражений, употребляемых в тексте <…>, и используя в качестве таковых придуманные созвучия, накручивая одно сложно-придаточное предложение за другим, Сорокин повторяет в стилистике своей прозы сюжетный концепт романа и, как в спячку, пытается погрузить читателя в убаюкивающее пространство любовных эмоций. Но пространство это вызывает лишь жалость и чувство тревоги. Существенная деталь — от всей цивилизации России, переродившейся (по Сорокину) к концу следующего века <…> — единственно ценным, способным на производство вечного продукта (голубого сала), оказывается лишь литература. Это ли не сказка и не утопия.

— Александр Шаталов, «Голубое сало»: гурманство или каннибализм? Владимир Сорокин в поисках утраченного времени», 1999