Сороковые годы. Диктанты

«Сороковые годы. Диктанты» (польск. Lata czterdzieste. Dyktanda) — авторский сборник Станислава Лема 2005 года, в который вошли произведения малой прозы и стихи преимущественно 1946-48 годов, а также цикл «Диктанты» 1970 года. 33-й том Собрания сочинений. Пять рассказов вышли в авторском сборнике на немецком языке «Блуждающий» (Irrläufer) 1989 года.

Цитаты

	Нет, не думай, что для стиха моего нужен лишь навык, Что стих ко мне выходит, как из тумана строенье — Как образ молитвы в паренье готических арок Иль тяжести барокко мне на грудь давленье. Стих мой дыханьем твоим и прикосновеньем ярок, Сердцем ритм отбивает, шагам даёт ускоренье.
	— «История одного открытия» (Dzieje jednego odkrycia), 1946

	Весны торжествуя приход, Выковал тяжкий молот День один, что был так молод, И один наивысший взлёт.
	— там же

	Некрасиво устраивать публичный конец света для устройства своих личных дел. — ранее в сб. «Звёздные дневники» (Dzienniki gwiazdowe, 1957)
	To bardzo nieładnie dla swojej prywatnej sprawy robić publiczny koniec świata.
	— «Конец света в восемь часов. Американская сказка» (Koniec świata o óśmej (Bajka amerykańska)), 1947

До мая 1944 года я работал в Отделе изобретений и усовершенствований при военном министерстве. <…> Просматривая груды почтовой бумаги всех форматов и цветов, где не слишком умелые руки начертили эскизы диковинного оружия, я порой едва мог удержаться от смеха. Вот какой-то фермер советовал использовать «консервные ножи» гигантских размеров для вспарывания танков. Адвокат из Австралии предлагал покрыть сверху танки «пружинной бронёй». <…> Всплыл проект бросить в кратер Везувия достаточно большую бомбу, «чтобы вызванное этим землетрясение вынудило немцев уйти». Хуже было дело, когда изобретательством занимались высокопоставленные лица. <…> Так, например, один из членов парламента решил, что лучшим средством передвижения для переправки армии с целью вторжения на континент станут гигантские блоки льда, выдолбленные изнутри. Специальные корабли должны будут на буксире доставить этих троянских коней к побережью. Начали даже предприниматься масштабные попытки осуществления этого проекта. Боюсь, что, если бы не энергичное вмешательство одного из членов штаба, наделённого не только званием, но и рассудком, в этой истории «замороженной армии» потонула бы солидная сумма в фунтах стерлингов. — возможно, это реальные проекты

— «„Фау“ над Лондоном» (V nad Londonem), 1947

Юношеские стихи

Wiersze mlodziencze

	Жил да был один маньяк — Без покойника никак. Был увёртлив и неглуп: Что ни вечер — новый труп. — три части этой баллады — первые изданные стихотворения Лема
	— «Баллада, снабжённая моралью?» (Ballada w morał zaopatrzona?), «2. Ловко изложенная в рифму повесть об ужасном преступнике», 1946

	Оправленные в движенье и золото, покачиваются шпили. Так небо голубеет, что в глубине застыли Голуби, узорами рисующие молчанье. Лиловой акварелью в глазах стоит закат, Фарфоровые, лаковые сверкают изваянья, К солнцу серебряными иглами приколоты облака. В стеклянных розах собора пламя блеснуло, Небо ступило в воду, кирпича отраженья снулые Возвращает зенит, темнея, Из глубин Вислы каменным золотоглазым строеньям.
	Wprawione w ruch i złoto wieże się kołyszą. Niebo takie niebieskie, że jest tylko ciszą Malowaną w desenie łagodnych gołębi. Zachód ustawia w oczach akwarele lila, Posążki z porcelany i laki, a w głębi Srebrne ostrze obłoki do słońca przyszpila. Szklane róże katedry płomieniem zabłysły, Niebo wstępuje w wodę, a z ramienia Wisły Blanki brunatnej cegły. Ciemniejący zenit Powraca w złotookich rozstajach kamienic.
	— «Трамваем номер пять через Краков»

	Небо И пруд с застывшей тучей, звёзды, Схваченные янтарём памяти, Когда плывут в лиловой светотени <…> Сквозь колоннады запахов цветочных В каменногорлые кувшины — Их опечатывает ночь.
	— «Ночь»

	Мир, раздвигаемый руками, Небо, подпёртое взглядом <…>. Кровеносною сетью Слабели ветра и светила, Сминаясь, как листья, Измочаленные детьми. Ночь в меня пробиралась — Тёмной страны отпечаток, Теряя воздуха звуки И белый выдох цветов. Из стихов моих слова выпадали. Строфы зарастали в моих книжках. В глазах умирали пейзажи. <…> Деревья выдраны из лесной ткани Остались лишь столбы разъединённого пространства Бездревной грусти. Воздух уходил из гнёзд и ракушек В красном горлышке птицы Трели рассыпались в прах. <…> Пустели склады фантазий, Рулоны воображенья <…>. Только ты оказалась Прошедшей сквозь пламя, Белый девичий профиль В обугленном воображенье. Скрепленный черной печатью Закованного в уголь Папоротника древнего леса, Срезанного океаном.
	Świat, rozpierany rękami, Niebo, podparte wzrokiem <…>. Nieprzetkane siecią krwi Słabły wiatry i światła Mnąc się, jak duże liście, Którym dziecko wypruwa żyłki. Noc wstępowała we mnie — Obraz ciemnego kraju Zacierał dźwięk powietrza I biały oddech kwiatów. Słowa opadały z moich wierszy. Zwrotki zarastały w moich książkach. Krajobrazy umierały w moich oczach. <…> Drzewa wydarto z tkaniny lasu Zostały tylko słupy poprzedzielanej przestrzeni Bezdrzewnie smutne. Powietrze uchodziło z gniazd i muszli W czerwonym gardziołku ptaka Tryle rozpadały się w proch. <…> Pustoszał skład wyobraźni, Przejrzyste skręty marzeń <…>. Tylko ty ocalałaś Przeprowadzona przez płomień, Biały profil dziewczęcy W zwęglonej wyobraźni. Utrwalony jak czarna pieczęć Paproci, zakutej w węgiel Przetrwa lasy karbonu, Które zwalił ocean.
	— «Любовь»

	Вскрик красных кирпичей и цинковых горгулий: К себе потоки рос вернёт небесный улей. <…> Хор выдувает корпус корабля, Рвёт камни-якоря — твердь пеньем потрясётся. Покорный неф летит, уходит вниз земля — Плывёт ковчег даров, гремит в соборе солнце. Ночь трудно отодрать от мощных стен. В орган Вполз мрак. Одна звезда глядит в органный створ. Отвес воздушный остекляет грань.
	— «Кафедральный собор»

	Вечерами Собирал каштаны, колючие как звёзды. Тучи птиц Пересказывал тучам деревьев. Малые слова подрастали, Менялись, как облачко: Розовое — фиолетовое — грустное. Укладывал их в сказки, как в постельки, Баюкал стихами. <…> У Яна не было дома. Жил в улыбке, как на острове.
	Wieczorem Zbierał kasztany, kolczaste jak gwiazdy Chmury ptaków Tłumaczył chmurom drzew Małe słowa podrastały, Odmieniały się jak obłoczki: Różowo — fiołkowo — smutniej. Układał je do bajek jak do snu, Kołysał wierszem. <…> Jan nie miał domu. Mieszkał w uśmiechu jak na wyspie.
	— «Триолет»

	Там молнии вязли, как сбитые птицы, В вареве серебряных трав. <…> В долину валилась Туча, входя в раж. <…> Ночь, как валун.
	Błyskawice jak ptaki strącone więzły Kłębami srebrnych ziół. <…> A on jak chmura Spada otchłanią w dół. <…> Noc jest jak głaz.
	— «На орлиных тропах», 1947

	Голуби вписывали в пурпур поднебесья Сетки ошалевшего Меркатора, открывши На картах планет в ледяных завесах Сны девушек, острова жаворонков и себя — таких же.
	Gołębie wpisywały w szkarłatne podniebie Siatki oszalałego Merkatora. W mapach Odkrywałeś na globach o lodowych kapach Sny dziewcząt, archipelag skowronków i siebie.
	— «Голуби вписывали…»

	Берёзы — как траектории звёзд падучих. <…> Мрак бесконечен, бегуч, крылат, лесист — Хребтом бьёт в застлавшую взгляд твердь тучи. Лишь одно напомнит о солнце — разбуженной иволги свист. Пламенем сломлен хор. Запомнится только глине Подземная форма угасших губ. На могилах мята с полынью. На покровах, ничьих уж, трава сменяет траву.
	Brzozy jak tory spadłych gwiazd. <…> Las najskrzydlej biegnie w mrok bez końca I bije grzbietem w twardość chmur, zamykających wzrok jak ściana. Tylko zbudzonej wilgi głos opada przypomnieniem słońca. Płomieniem przełamany chór. I tylko glina zapamięta Podziemny kształt wygasłych ust. Na grobach wschodzi miedź i mięta. Kwiaty unoszą pusty wzrok ponad powłoki już niczyje.
	— «Полевое кладбище», 1947

Берёзы как следы упавших звёзд. <…> Быстрокрылый лес летит во мраке без конца и края И бьёт хребтом о твердь тугую туч, гнетущих взгляд своими плоскостями. Лишь голос иволги встревоженной звучит, о солнечных лучах напоминая. Огнём навеки заглушённый хор. Одна лишь только глина не забыла Подземные черты угасших губ. Медь с мятой прорастает на могилах. Цветы возносят равнодушный взор над оболочками ничьими уж давно. Куда ни ступишь — всюду смерть и тьма. — перевод: В. Штокман, 2015

— то же

	Знать бы, какие атомы, перелетая и вращаясь, По проводам иннерваций разгоняют звон — Звезд жала, птиц перелеты, железо, жалость И великий покой. Я — сердце его.
	Nie wiem, jakie atomów obroty i loty Powrozami unerwień rozpędzają dzwon Lany z gwiazd, lotu ptaków, żelaza, tęsknoty I z wielkiego spokoju. Jestem jego sercem.
	— «Знать бы — пальцы слепца…», 1948

	Бабочка расцветает на светлом воздушном стебле. В витраж её крыльев вправлены зыбко Небесная королева, лики святых, отрок со скрипкой И самое алое сердце. То память-улыбка. — цикл «Насекомые», 1948
	Motyl kwitnie na jasnej łodydze powietrza. W witraże jego skrzydeł mozaikami wklęci Młodziankowie, królowa niebieska i święci, I najczerwieńsze serce. To uśmiech pamięci.
	— «Бабочка»

	Свободно плывёт гладью зелёных листьев, Чертит карту дороги серебристой слюной. — тот же
	Wolno przepływa taflą zielonych liści Kreśli pętle podróży śliną srebrzystą i wiotką.
	— «Гусеница»

	Несома серебряной музычкой, ты воздуха жёлтый взрез, Мёд вперемежку с ядом. — тот же
	— «Пчела»

	Мрак — голод солнца…
	Mrok, to niedosyt słońca…
	— «Кода»

	Таращился лиловый месяц Подбитым глазом в звёздный пух, Пока вдруг, не узревши землю, Надвинул облако на темя И серебро развесил оплеух. Хозяин облаков неистовый Листву, как книги, перелистывал. <…> И звёзд узоры вырезал. А там в дубовое дупло Животик воздуха — в тепло — Втянулся спать и так повис, Как нетопырь макушкой вниз.
	Księżyc z podbitym lila okiem Ogromnie patrzał w głuchy padół, Aż nagle zobaczywszy ziemię Obłok na bakier wcisnął w ciemię I, zły, policzki srebrem nadął. Wiatr, pan na wszystkich widnokręgach, Buszował w liściach niby w księgach. <…> I rzeźbił gwiezdne ornamenty. Wreszcie do ciepłej dębu dziupli Brzuszek powietrza mały wpuklił I, jak nietoperz na dół głową.
	— «Короткие стихи», 1948

	Не пустыня, но иссохшее лежбище молний, Свалка мёртвых туч, горл клочья. Наверху небо разодранной книгой, Внизу — кровь и почва.
	— «Мёртвым»

	Каждый мой шаг помнит мелодию ступеней <…>. Вдалеке выпадает рыжий сгусток бури. С воздушного дна Бьёт крик: последняя башня. И всё, что вижу, — Как недобежавший свет, Как неубившая смерть, Как окаменевшая звезда.
	— «Я тот, кто видит сосуд…»

	Бурно день и ночь обнимают планету руками обеими: На чёрном шаре высечена поэма, Как на полной неназываемых горизонтов урне.
	Oto się odwalają sklepienia pochmurne Dzień i noc obejmują rękami obiema Nasz glob: na czarnej kuli wyryty poemat Jak pełną nienazwalnych horyzontów urnę.
	— «Бетховен, Пятая симфония», 1948

	Сны, животные ночи, разбегаются из-под век.
	— «Что внутри воображенья?..»

Отдельные статье

• «Дежурство доктора Тшинецкого»
• Операция «Рейнгард»

О сборнике

	Я перечитал эту [малую прозу] как что-то совершенно чужое, полностью забытое, и был отчасти удивлён этой своей отстраненностью, а отчасти поражён, что некоторые сюжетные линии и лейтмотивы, которые неоднократно повторяются в моих зрелых работах, сначала появились в виде крохотных, ещё не проросших семян уже в том незамысловатом прологе к моей литературе, а значит, и ко всей моей жизни.
	— Станислав Лем, предисловие к сборнику «Блуждающий», 1988