Сирены Титана

«Сирены Титана» (англ. The Sirens of Titan) — фантастико-сатирический роман Курта Воннегута 1959 года.

Цитаты

	«С каждым часом Солнечная система приближается на сорок три тысячи миль к шаровому скоплению М13 в созвездии Геркулеса — и всё же находятся недоумки, которые упорно отрицают прогресс». — эпиграф
	"Every passing hour brings the Solar System forty-three thousand miles closer to Globular Cluster M13 in Hercules — and still there are some misfits who insist that there is no such thing as progress."

	Все действующие лица, места и события в этой книге — подлинные. Некоторые высказывания и мысли по необходимости сочинены автором. Ни одно из имен не изменено ради того, чтобы оградить невиновных, ибо Господь Бог хранит невинных по долгу своей небесной службы. — пародия на традиционное уведомление «все действующие лица вымышлены и т.д.»
	All persons, places, and events in this book are real. Certain speeches and thoughts are necessarily constructions by the author. No names have been changed to protect the innocent, since God Almighty protects the innocent as a matter of Heavenly routine.

1

Человечество вечно забрасывало своих посланцев-пионеров как можно дальше, на край света. Наконец, оно запустило их в космическое пространство — в лишенную цвета, вкуса и тяжести даль, в бесконечность. Оно запустило их, как бросают камушки. Эти несчастные пионеры нашли там то, чего было предостаточно на Земле: кошмар бессмыслицы, которой нет конца. Вот три трофея, которые дал нам космос, бесконечность вовне: ненужный героизм, дешёвая комедия, бессмысленная смерть.

Mankind flung its advance agents ever outward, ever outward. Eventually it flung them out into space, into the colorless, tasteless, weightless sea of outwardness without end. It flung them like stones. These unhappy agents found what had already been found in abundance on Earth — a nightmare of meaninglessness without end. The bounties of space, of infinite outwardness, were three: empty heroics, low comedy, and pointless death.

	В толпе все знали, что видно ничего не будет, но каждый получал удовольствие, пробиваясь поближе, глазея на голую стену и воображая себе, что там творится! Таинство материализации <…> как бы умножалось за стеной, превращалось в порнографическое зрелище — цветные слайды нечистого воображения — цветные слайды, которые толпа, как волшебный фонарь, проектировала на белый экран каменной стены.
	The crowd knew it wasn't going to see anything, yet its members found pleasure in being near, in staring at the blank walls and imagining what was happening inside. The mysteries of the materialization <…> were enhanced by the wall; were made pornographic by the magic lantern slides of morbid imaginations — magic lantern slides projected by the crowd on the blank stone walls.

Уинстон Найлс Румфорд бросил свой личный космический корабль прямо в середину не отмеченного на картах хроно-синкластического инфундибулума, в двух днях полёта от Марса. С ним был только его пёс. И вот теперь Уинстон Найлс Румфорд и его пёс Казак существуют в виде волнового феномена — очевидно, пульсируя по неправильной спирали, начинающейся на Солнце и кончающейся около звезды Бетельгейзе. И орбита Земли вот-вот пересечётся с этой спиралью. Как ни пытайся объяснить покороче, что такое хроно-синкластический инфундибулум, обязательно вызовёшь возмущение специалистов.

Winston Niles Rumfoord had run his private space ship right into the heart of an uncharted chrono-synclastic infundibulum two days out of Mars. Only his dog had been along. Now Winston Niles Rumfoord and his dog Kazak existed as wave phenomena — apparently pulsing in a distorted spiral with its origin in the Sun and its terminal in Betelgeuse. The earth was about to intercept that spiral. Almost any brief explanation of chrono-synclastic infundibula is certain to be offensive to specialists in the field.

Особняк Румфордов до смешного буквально воплощал образное выражение «люди с весом». Бесспорно, это было одно из грандиознейших воплощений увесистости — после пирамиды Хеопса. В своем роде он был даже более убедительным утверждением незыблемости, чем Великая пирамида: ведь Великая пирамида по мере приближения к небу сходит на нет. А в особняке Румфордов ни одна деталь не сходила на нет но мере приближения к небу. Переверни его вверх ногами — и он будет выглядеть точно так же, как раньше.

The Rumfoord mansion was an hilariously impressive expression of the concept: People of substance. It was surely one of the greatest essays on density since the Great Pyramid of Khufu. In a way it was a better essay on permanence than the Great Pyramid, since the Great Pyramid tapered to nothingness as it approached heaven. Nothing about the Rumfoord mansion diminished as it approached heaven. Turned upside down, it would have looked exactly the same.

Констант слез с фонтана, ступая на ободки чаш, диаметр которых всё увеличивался. <…> если фонтан заработает, <…> малюсенькая чашечка на самой верхушке переполняется и вода стекает в другую маленькую чашечку… <…> и дальше, и дальше: рапсодия переливов, где каждая чашечка поет свою радостную водяную песенку. А внизу, под всеми этими чашечками, разверстая пасть самой большой чаши… подлинный зев Вельзевула, пересохший, ненасытный… жаждущий, жаждущий, ждущий первой, сладостной капли.

Constant climbed down from the fountain, stepping onto the rims of bowls of ever-increasing sizes. <…> the fountain go, <…> the teeny-weeny bowl at the tippy-tippy top brimming over into the next little bowl... <…> and on and on and on, a rhapsody of brimming, each bowl singing its own merry water song. And yawning under all those bowls was the upturned mouth of the biggest bowl of them all... a regular Beelzebub of a bowl, bone dry and insatiable... waiting, waiting, waiting for that first sweet drop.

	Он рылся в своей памяти, как воришка, вытряхивающий чужой бумажник. <…> Констант вспорол даже швы в своей памяти в надежде обнаружить что-нибудь стоящее в секретном кармашке. Не было там никакого секретного кармана — и ничего стоящего. У Константа в руках остались только ошметки от памяти — распотрошенные, жеваные лоскутья.
	He ransacked his memory like a thief going through another man's billfold. <…> Constant ripped open the seams of his memory, hoping to find a secret compartment with something of value in it. There was no secret compartment — nothing of value. All that remained to Constant were the husks of his memory — unstitched, flaccid flaps.

… в книге «Волхвы американского философа» он доказал, что класс [финансовой элиты] по сути дела — большая семья, где все свободные концы подтягивают обратно к крепкому ядру кровного родства, аккуратно наматывают на общий клубок посредством родственных браков. <…> И когда Киттридж дал графическое изображение класса Румфорда, оно оказалось разительно похожим на жесткий, похожий на тугой клубок, узел, называемый «мартышкин кулачок».

… Kittredge's The American Philosopher Kings. It was Kittredge who proved that the dass was in fact a family, with its loose ends neatly turned back into a hard core of consanguinity through the agency of cousin marriages. <…> And when Rumfoord's class was diagramed by Kittredge, it resembled nothing so much as the hard, ball-like knot known as a monkey's fist.

	Бобби Дентон нанизал всех своих слушателей, как на вертел, на свой пронзительный, горячий и полный любви взгляд и принялся поджаривать их целиком над раскаленными угольями их собственных прегрешении.
	Bobby Denton spitted his audience on a bright and loving gaze, and proceeded to roast it whole over the coals of its own iniquity.

На ней был длинный белый пеньюар, падавший мягкими складками, которые легли спиралью, закрученной против часовой стрелки, как и винтовая лестница. Шлейф пеньюара стекал, как водопад, с верхней ступеньки, и Беатриса как бы становилась архитектурной деталью особняка. Её высокая прямая фигура была зрительным завершением, острием всей рассчитанной на зрителя конструкции. Черты её лица никакого значения не имели. Величественная композиция нисколько бы не пострадала, если бы у Беатрисы вместо головы было пушечное ядро.

She wore a long white dressing gown whose soft folds formed a counter-clockwise spiral in harmony with the white staircase. The train of the gown cascaded down the top riser, making Beatrice Continuous with the architecture of the mansion. It was her tall, straight figure that mattered most in the display. The details of her face were insignificant. A cannonball, substituted for her head, would have suited the grand composition as well.

	Проходя по яркому изображению Зодиака на полу вестибюля, он почувствовал, что теперь винтовая лестница струится вниз, а не возносится вверх. Констант стал самой нижней точкой в водовороте рока. Выходя из дверей, он с радостью сознавал, что тащит за собой низвергнутое величие дома Румфордов.
	In crossing the bright zodiac on the foyer floor, he sensed that the spiral staircase now swept down rather than up. Constant became the bottommost point in a whirlpool of fate. As he walked out the door, he was delightfully aware of pulling the aplomb of the Rumfoord mansion right out with him.

	Люди, которым ничего не обещали, не получив ничего, чувствовали, что их бессовестно провели.
	The crowd, having been promised nothing, felt cheated, having received nothing.

2

	«Порой мне кажется, что создавать думающую и чувствующую материю было большой ошибкой. Она вечно жалуется. Тем не менее я готов признать, что валуны, горы и луны можно упрекнуть в некоторой бесчувственности».
	"Sometimes I think it is a great mistake to have matter that can think and feel. It complains so. By the same token, though, I suppose that boulders and mountains and moons could be accused of being a little too phlegmatic."

В десятимиллионном году, по словам Корадубьяна, произойдёт грандиозная генеральная уборка. Все документы, относящиеся к периоду между смертью Христа и миллионным годом нашей эры, свалят в одну кучу и сожгут. Это придется сделать, сказал Корадубьян, потому что всякие музеи и архивы займут столько места, что людям буквально негде будет жить. Тот период в миллион лет, к которому относилась вся спалённая ветошь, будет подытожен в учебниках истории одной-единственной фразой: «После кончины Иисуса Христа начался период перестройки, длившейся примерно один миллион лет». — Корадубьян, очевидно, — прототип Килгора Траута

In the year Ten Million, according to Koradubian, there would be a tremendous house-cleaning. All records relating to the period between the death of Christ and the year One Million A.D. would be hauled to dumps and burned. This would be done, said Koradubian, because museums and archives would be crowding the living right off the earth. The million-year period to which the burned junk related would be summed up in history books in one sentence, according to Koradubian: Following the death of Jesus Christ, there was a period of readjustment that lasted for approximately one million years.

	Возражение — самое точечное слово из всех. Я говорю, потом ты мне возражаешь, потом я тебе возражаю, а потом появляется третий и возражает нам обоим. Как в страшном сне, когда все становятся в очередь, чтобы возражать друг другу.
	"Rebuttal — a punctual word if there ever was one," said Rumfoord. "I say this, and then you rebut me, then I rebut you, then somebody else comes in and rebuts us both." He shuddered. "What a nightmare where everybody gets in line to rebut each other."

— Для пунктуального — точечного — человека жизнь вроде «лабиринта ужасов». <…> Тебя ждут сплошные острые ощущения! Конечно, <…> я вижу сразу весь лабиринт, по которому запустили твою тележку. И, само собой, я могу нарисовать тебе на бумажке все спуски и виражи, обозначить все скелеты, которые будут наскакивать на тебя в тёмных туннелях. Но это тебе ни капельки не поможет. — Да почему же? — сказала Беатриса. — Да потому, что тебе всё равно придется прокатиться по этому лабиринту, — сказал Румфорд. — Не я придумал аттракцион, не я его владелец, и не мне назначать, кто будет кататься, а кто нет. Я просто знаю профиль трассы, и всё.

"Life for a punctual person is like a roller coaster. <…> All kinds of things are going to happen to you! Sure, <…> I can see the whole roller coaster you're on. And sure — I could give you a piece of paper that would tell you about every dip and turn, warn you about every bogeyman that was going to pop out at you in the tunnels. But that wouldn't help you any." "I don't see why not," said Beatrice. "Because you'd still have to take the roller-coaster ride," said Rumford. "I didn't design the roller coaster, I don't own it, and I don't say who rides and who doesn't. I just know what it's shaped like."

	Во рту был гнусный вкус, как будто он наелся пюре из попоны.
	His mouth tasted like horseblanket purée.

— А потом ты и про мамашу заговорил, — сказала женщина. — Ты сказал, что она была потаскуха и что ты сын потаскухи и этим гордишься, если все потаскухи такие, как твоя мать. Потом ты обещал подарить нефтяную скважину любой женщине, которая подойдет, пожмет тебе руку и крикнет погромче, чтобы все слыхали: «Я потаскуха, точь-в-точь, как твоя мать». — А дальше что? — сказал Констант. — Ты дал по нефтяной скважине каждой женщине, которая здесь была.

"Then you talked about your mother," said the woman, "and you said if she was a whore, then you were proud to be a son of a whore, if that's what a whore was. Then you said you'd give an oil well to any woman who'd come up to you and shake your hand and say real loud, so everybody could hear, 'I'm a whore, just like your mother was.'" "What happened then?" said Constant. "You gave an oil well to every woman at the party."

3

	«Сынок — говорят, что в нашей стране нет никаких королей, но, если хочешь, я тебе скажу, как стать королём в Соединённых Штатах Америки. Проваливаешься в дырку в уборной и вылезаешь, благоухая, как роза. Вот и всё».
	"Son — they say there isn't any royalty in this country, but do you want me to tell you how to be king of the United States of America? Just fall through the hole in a privy and come out smelling like a rose."

	«Союз Крайнего Безразличия»
	Emblem Supreme Casualty

	Он был невероятно тощим <…>. «Задница — что пара дробин. <…> Рэнсом К. Фэрн смахивает на верблюда, который уже переварил оба своих горба, а теперь переваривает и остальное, кроме волос и глаз».
	He was exceedingly thin — always had been. "A butt like two beebees. <…> Ransom K. Fern is like a camel who has burned up both his humps, and now he's burning up everything else but his hair and eyeballs."

	— Если докопаться до самой сути, то все живут чёрт знает как, все до одного, поняли? А подлость в том, что ничего с этим не поделаешь.
	"When you get right down to it, everybody's having a perfectly lousy time of it, and I mean everybody. And the hell of it is, nothing seems to help much."

	— Единственное, что я в жизни узнал, это то, что одному везёт, а другому не везёт, и даже тот, кто окончил экономический факультет Гарвардского университета, не может сказать — почему.
	"The only thing I ever learned was that some people are lucky and other people aren't and not even a graduate of the Harvard Business School can say why."

4

	[Солдаты] маршировали по плацу под треск армейского барабана. Вот что выговаривал для них барабан с ревербератором: Дрянь дребедень-дребедень-дребедень. Дрянь-дребедень-дребедень. Дрянь-дребедень, Дрянь-дребедень, Дрянь-дребедень-дребедень.
	The men had marched to the parade ground to the sound of a snare drum. The snare drum had this to say to them: Rented a tent, a tent, a tent; Rented a tent, a tent, a tent. Rented a tent! Rented a tent! Rented a, rented a tent.

… Боевой Дыхательный Рацион — (БДР), — в просторечье дышарики, — <…> надо глотать раз в шесть часов, а то задохнешься. Это такие пилюли, выделяющие кислород и компенсирующие полное отсутствие кислорода в марсианской атмосфере. В госпитале им пришлось объяснять Дядьку даже то, что у него под черепом вживлена антенна и что ему будет очень больно, если он сделает что-нибудь такое, чего хорошему солдату делать не положено. Антенна будет передавать ему и прочие команды, и дробь барабана, под которую ему надо маршировать. Они объяснили Дядьку, что такая антенна вставлена не только у него, а у всех без исключения — в том числе и у врачей, и у медсестёр, у всех военных, вплоть до полного генерала. Они сказали, что армия зиждется на полной демократии.

… Combat Respiratory Rations or CRR's or goofballs were — had to <…> take one every six hours or suffocate. These were oxygen pills that made up for the fact that there wasn't any oxygen in the Martian atmosphere. At the hospital they even had to explain to Unk that there was a radio antenna under the crown of his skull, and that it would hurt him whenever he did something a good soldier wouldn't ever do. The antenna also would give him orders and furnish drum music to march to. They said that not just Unk but everybody had an antenna like that — doctors and nurses and four-star generals included. It was a very democratic army, they said.

	И вновь все десять тысяч солдат встали навытяжку. О ужас! — мертвец у столба тоже попытался выпрямиться, гремя цепями. Он не сумел встать по стойке «смирно», как образцовый солдат, — не потому, что не старался быть образцовым солдатом, а потому, что был мёртв.
	Again the ten thousand came to attention. Horribly, the dead man at the stake struggled to come to attention, too, rattling his chains. He failed — failed to be a perfect soldier — not because he didn't want to be one but because he was dead.

5

	«Мы можем сделать память человека практически такой же стерильной, как скальпель в автоклаве. Но крупицы нового опыта начинают накапливаться почти сразу же. А эти крупицы образуют логические цепи, не вполне подобающие образу мыслей солдата. К сожалению, проблема такого вторичного заражения на сегодняшний день неразрешима». — Доктор Моррис Н. Касл, Директор Центра психического оздоровления, Марс
	"We can make the center of a man's memory virtually as sterile as a scalpel fresh from the autoclave. But grains of new experience begin to accumulate on it at once. These grains in turn form themselves into patterns not necessarily favorable to military thinking. Unfortunately, this problem of recontamination seems insoluble." — DR. MORRIS N. CASTLE, Director of Mental Health, Mars

Ноготь, как зеркальце, отбросил луч света вдоль ствола [винтовки]. Дядек прижал глаз к дулу и замер от восхищения — вот это настоящая красота! Он мог бы часами, не отрываясь, созерцать эту совершенную, безукоризненную спираль нарезки в мечтах о счастливой стране, круглый портал которой виделся ему на дальнем конце ствола. Его блестящий от масла ноготь, подцвеченный розовым, сиял в конце нарезки, как истинный розовый рай. Настанет день, когда Дядёк проползет вдоль ствола и доберётся до самого рая.

The thumbnail sent the sunlight up the bore. Unk put his eye to the muzzle and was thrilled by perfect beauty. He could have stared happily at the immaculate spiral of the rifling for hours, dreaming of the happy land whose round gate he saw at the other end of the bore. The pink under his oily thumbnail at the far end of the barrel made that far end seem a rosy paradise indeed. Some day he was going to crawl down the barrel to that paradise.

	В манере Боза была какая-то женственная вкрадчивость — так опытный сутенёр треплет маменькиного сынка по подбородку, улещивая его, как младенца.
	There was a certain effeminacy about Boaz — in the nature of a cunning bully's chucking a sissy under the chin, talking baby-talk to him.

	Преимущества системы тайных командиров очевидны. Любой бунт в Марсианской Армии будет направлен против людей, которые ничего не значат. А в случае войны противник может истребить весь офицерский состав Марсианской Армии, не причинив самой Армии ни малейшего вреда.
	The advantages of a system of secret commanders are obvious. Any rebellion within the Army of Mars would be directed against the wrong people. And, in time of war, the enemy could exterminate the entire Martian officer class without disturbing the Army of Mars in the least.

Боз даже не знал, кто командует подлинными командирами. Он никогда не получал приказа — ни от кого, кто стоял бы выше настоящих командиров. В своих действиях Боз, как и остальные настоящие командиры, руководствовался, образно выражаясь, подброшенными и пойманными на лету намёками — намёками, которые появлялись в среде настоящих командиров. Когда подлинным командирам случалось собраться поздним вечером, эти намеки им подавали, как лакомые кусочки, — с пивом, крекерами, сыром. <…> Боз лично передавал эти намёки дальше — понятия не имея, откуда они пришли, — и действуя по намёку, как по приказу.

Boaz didn't even know who was in command of the real commanders. He had never received an order — not from anyone who was superior to the real commanders. Boaz based his actions, as did all the real commanders, on what could be best described as conversational tidbits — tidbits circulated on the real-commander level. Whenever the real commanders got together late at night, the tidbits were passed around with the beer and the crackers and cheese. <…> Boaz himself would pass these on, without any idea as to their point of origin — and he would base his actions on them

«Дядёк, дружище, почти за все, что я точно узнал, заплачено болью в голове, с которой я боролся, — поведало Дядьку письмо. — Когда я начинаю поворачивать голову и разглядывать что-то и натыкаюсь на боль, я все равно поворачиваю голову и смотрю, потому что знаю — я увижу что-то, что мне не положено видеть. Когда я задаю вопрос и нарываюсь на боль, я знаю, что задал очень важный вопрос. Тогда я разбиваю вопрос на маленькие вопросики и задаю их по отдельности. Получив ответы на кусочки вопроса, я их все складываю и получаю ответ на большой вопрос».

Unk, old friend — almost everything I know for sure has come from fighting the pain from my antenna, said the letter to Unk. Whenever I start to turn my head and look at something, and the pain comes, I keep turning my head anyway, because I know I am going to see something I'm not supposed to see. Whenever I ask a question, and the pain comes, I know I have asked a really good question. Then I break the question into little pieces, and I ask the pieces of the questions. Then I get answers to the pieces, and then I put the answers all together and get an answer to the big question.

	Стоуни нравится Марсианская Армия, потому что тут есть над чем посмеяться.
	Stony likes the Army of Mars because there is so much to laugh about.

	... воздушный десант морской лыжной пехоты,..
	… Parachute Ski Marines,..

	Штурмовая артиллерия вела обстрел ракетами с Луны, и каждый крупный город на Земле уже отведал адского пекла. А вместо ресторанной музыки при этой адской дегустации марсианское радио глушило землян сводящим с ума речитативом: Черномазый, бледнолицый, желтопузый — стань рабом или умри.
	The Commando rocket batteries, firing from the moon, were now giving every major city a taste of hell. And, as dinner music for those tasting hell, Martian radios were beaming this message to Earth in a maddening sing-song: Brown man, white man, yellow man — surrender or die.

6

	Дети в школе почти не учились, потому что на Марсе им, в общем-то, делать было нечего. Они почти все время играли в немецкую лапту. В немецкую лапту играют дряблым мячом размером с крупную зимнюю дыню. Мяч летает не лучше шелкового цилиндра, налитого до краев дождевой водой. — возможно, это вымышленный вариант немецкой лапты
	The children in the school studied very little, since the society of Mars had no particular use for them. They spent most of their time playing German batball. The game of German batball is played with a flabby ball the size of a big honeydew melon. The ball is no more lively than a ten-gallon hat filled with rain water.

Энергия, двигавшая его корабль в космосе, как и энергия, обеспечивавшая Марсианскую Армию, была известна под названием ВСОС, или Всемирное Стремление Осуществиться. ВСОС — это то, что творит Вселенные из ничего — заставляет ничто упорно стремиться к превращению в нечто. Многие земляне рады, что на Земле нет ВСОСа. Вот как это выражено в уличной песенке: Билл раздобыл кусочек ВСОСа И прикурил, как папиросу. Что говорить! Беднягу Билла На пять Галактик раздробило…

His ship was powered, and the Martian war effort was powered, by a phenomenon known as UWTB, or the Universal Will to Become. UWTB is what makes universes out of nothingness — that makes nothingness insist on becoming somethingness. Many Earthlings are glad. that Earth does not have UWTB. As the popular doggerel has it: Willy found some Universal Will to Become, Mixed it with his bubble gum. Cosmic piddling seldom pays: Poor Willy's six new Milky Ways.

	Её кабинет был битком набит непрочитанными работами учеников начальной школы — некоторые пролежали лет пять. Она безнадежно отстала в своей работе — настолько отстала, что объявила мораторий на сочинения, пока не поставит оценки за все старые. Кое-где груды бумаг обрушились, и эти бумажные оползни медленно, как ледники, протянули щупальца под письменный стол, в прихожую и в её отдельную уборную.
	Her office was crammed with ungraded school papers, some of them dating back five years. She was far behind in her work — so far behind that she had declared a moratorium on school work until she could catch up on her grading. Some of the stacks of papers had tumbled, forming glaciers that sent fingers under her desk, into the hallway, and into her private lavatory.

	На Земле это трио было сверхпопулярно — трио для мальчика, девочки и церковных колоколов. Называлась вещь «Бог — дизайнер нашего интерьера».
	It was a big hit on Earth — a trio composed for a boy, a girl, and cathedral bells. It was called "God Is Our Interior Decorator."

	Глаза у новобранцев были совершенно пустые, как окна заброшенной ткацкой фабрики.
	The recruits' eyes were as empty as the windows of abandoned textile mills.

Забудь про ветер и туман, Все входы затвори, Захлопни горло, как капкан, Жизнь заточи внутри. Вдох, выдох — бьёшься, не дыша, Как в кулаке скупца. В смертельной пустоте, душа, Не пророни словца. Безмолвно горе, нём восторг — Обмолвись лишь слезой. Дыханье, слово брось в острог Ты с узницей-душой. Человек — лишь малый остров, Пыль в пространстве ледяном. Каждый человек — лишь остров: Остров-крепость, остров-дом.

Break every link with air and mist, Seal every open vent; Make throat as tight as miser's fist, Keep life within you pent. Breathe out, breathe in, no more, no more, For breathing's for the meek; And when in deathly space we soar, Be careful not to speak. If you with grief or joy are rapt, Just signal with a tear; To soul and heart within you trapped Add speech and atmosphere. Every man's an island as in lifeless space we roam. Yes, every man's an island: island fortress, island home.

	— … люди в большинстве совсем не понимают, — что они не только жертвы безжалостной судьбы, но и самые жестокие орудия этой безжалостной судьбы.
	"… most people never realize about themselves — that he was not only a victim of outrageous fortune, hilt one of outrageous fortune's cruelest agents as well."

7

	«Есть свой резон в том, что добро должно торжествовать так же часто, как зло. Победа — в любом случае лишь вопрос организации. Если на свете есть ангелы, я надеюсь, что небесное воинство организовано по принципу Мафии».
	"There is no reason why good cannot triumph as often as evil. The triumph of anything is a matter of organization. If there are such things as angels, I hope that they are organized, along the lines of the Mafia."

	«Тот, кто хочет добиться серьёзных перемен в Мире, должен уметь устраивать пышные зрелища, безмятежно проливать чужую кровь и ввести привлекательную новую религию в тот короткий период раскаяния и ужаса, который обычно наступает после кровопролития. — Любую неудачу земных вождей можно отнести за счёт отсутствия у вождя <…> по меньшей мере одного из этих трёх качеств».
	"Any man who would change the World in a significant way must have showmanship, a genial willingness to shed other people's blood, and a plausible new religion to introduce during the brief period of repentance and horror that usually follows bloodshed. "Every failure of Earthling leadership has been traceable to a lack on the part of the leader <…> of at least one of these three things."

8

Планета Меркурий певуче звенит, как хрустальный бокал. Она звенит всегда. <…> Напряжение, создаваемое разницей температур между раскалённым полушарием, где царит вечный день, и ледяным полушарием, где царит вечная ночь, и рождает эту музыку — песнь Меркурия. Меркурий лишен атмосферы, так что его песнь воспринимается не слухом, а осязанием. Это протяжная песнь. Меркурий тянет одну ноту долго, тысячу лет по земному счёту. Некоторые считают, что эта песнь когда-то звучала в диком, зажигательном ритме, так что дух захватывало от бесконечных вариаций. В глубине меркурианских пещер обитают живые существа. Песнь, которую поет их родная планета, нужна им, как жизнь, — эти существа питаются вибрациями. Они питаются механической энергией. Существа льнут к поющим стенам своих пещер. Так они поглощают звуки Меркурия. <…> Эти пещерные существа очень напоминают маленьких, мягких, лишенных каркаса воздушных змеев. Они ромбовидной формы и во взрослом состоянии достигают фута в длину и восьми дюймов в ширину. Что касается толщины, то они не толще, чем оболочка воздушного шарика. У каждого существа четыре слабеньких присоски — по одной на каждом уголке. При помощи этих присосок они могут переползать, подчас точь-в-точь, как пяденицы, и держаться на стене, и нащупывать местечки, где песня Меркурия особенно аппетитна. Отыскав место, где можно попировать на славу, существа прилепляются к стене, как мокрые обои. Никаких систем пищеварения или кровообращения существам не нужно. Они такие тонкие и плоские, что животворящие вибрации заставляют трепетать каждую клеточку непосредственно. Выделительной системы у этих существ тоже нет. Размножаются существа, расслаиваясь. Потомство просто осыпается с родителя, как перхоть. <…> Они достигают зрелости и живут, так сказать, в полном расцвете сил, пока Меркурий благоволит петь свою песнь. Ни у одного существа нет возможности причинить вред другому, да и поводов для этого у них нет. Им совершенно неведомы голод, зависть, честолюбие, страх, ярость и похоть. Ни к чему им все это. Существа обладают только одним чувством: осязанием. У них есть зачатки телепатии. Информация, которую они способны передавать и получать, такая же незамысловатая, как песнь Меркурия. <…> Хотя сами они слепые и не работают на зрителя, они часто распределяются на стене так, что образуют правильный и ослепительно-яркий узор из лимонно-желтых и аквамариновых ромбиков. Жёлтым светятся голые участки стен. А аквамариновый — это свет стен, просвечивающий через тела существ. За любовь к музыке и за трогательное стремление строить свою жизнь по законам красоты земляне нарекли их прекрасным именем. Их называют гармониумы.

The planet Mercury sings like a crystal goblet. It sings all the time. <…> It is the tension between the hot hemisphere of day-without-end and the cold hemisphere of night-without-end that makes Mercury sing. Mercury has no atmosphere, so the song it sings is for the sense of touch. The song is a slow one. Mercury will hold a single note in the song for as long as an Earthling millennium. There are those who think that the song was quick, wild, and brilliant once — excruciatingly various. Possibly so. There are creatures in the deep caves of Mercury. The song their planet sings is important to them, for the creatures are nourished by vibrations. They feed on mechanical energy. The creatures cling to the singing walls of their caves. In that way, they eat the song of Mercury. <…> The creatures in the caves look very much like small and spineless kites. They are diamond-shaped, a foot high and eight inches wide when fully mature. They have no more thickness than the skin of a toy balloon. Each creature has four feeble suction cups — one at each of its corners. These cups enable it to creep, something like a measuring worm, and to cling, and to feel out the places where the song of Mercury is best. Having found a place that promises a good meal, the creatures lay themselves against the wall like wet wallpaper. There is no need for a circulatory system in the creatures. They are so thin that life-giving vibrations can make all their cells tingle without intermediaries. The creatures do not excrete. The creatures reproduce by flaking. The young, when shed by a parent, axe indistinguishable from dandruff. <…> They reach maturity and stay in full bloom, so to speak, for as long as Mercury cares to sing. There is no way in which one creature can harm another, and no motive for one's harming another. Hunger, envy, ambition, fear, indignation, religion, and sexual lust are irrelevant and unknown. The creatures have only one sense: touch. They have weak powers of telepathy. The messages they are capable of transmitting and receiving are almost as monotonous as the song of Mercury. <…> Though blind and indifferent to anyone's watching, they often arrange themselves so as to present a regular and dazzling pattern of jonquil-yellow and vivid aquamarine diamonds. The yellow comes from the bare cave walls. The aquamarine is the light of the walls filtered through the bodies of the creatures. Because of their love for music and their willingness to deploy themselves in the service of beauty, the creatures are given a lovely name by Earthlings. They are called harmoniums.

9

	«В начале Бог стал Небом и стал Землёй… И сказал Господь: „Да буду Я светом“, и стал Он светом». — «Авторизованная Библия с поправками» — пантеистическая вариация Быт. 1:1, 3
	In the beginning, God became the Heaven and the Earth... And God said, 'Let Me be light,' and He was light. —The Authorized Revised Bible

	«К чаю рекомендую подать нежных молодых гармониумов, свёрнутых в трубочку, с начинкой из венерианского творога». — «Галактическая поваренная книга»
	For a delicious tea snack, try young harmoniums rolled into tubes and filled with Venusian cottage cheese. —The Galactic Cookbook

10

	Церковь, похожая на мокрую самку ископаемого дронта, насиживающую надгробные камни,..
	The church, which squatted among the headstones like a wet mother dodo,..

Он поднял руку <…> и на запястье у него зазвенела насыпанная в голубой мешочек дробь. Точно такие же мешочки были привязаны к другому запястью и к обеим ногам, а на груди и на спине лежали тяжелые железные пластины, поддерживаемые лямками. Эти вериги представляли собой дополнительный вес, назначенный ему в гандикапе жизни. Редуайн нёс дополнительный вес в сорок девять фунтов — и гордился этим. Более сильному назначили бы вес побольше, а слабому — поменьше. Каждый сильный мужчина в приходе Редуайна принимал свое бремя радостно и носил его с гордостью, на людях и дома. Самые слабенькие и жалкие были вынуждены, наконец, признать, что скачка жизни организована честно. <…> Но кое-кто из прихожан Редуайна — немногие истинные приверженцы новой религии — выбрал себе бремя, не столь бросающееся в глаза, зато куда более эффективное. Там были женщины, по слепой прихоти судьбы одаренные ужасным преимуществом — красотой. Они расправились с этим непростительным преимуществом — одевались как попало, горбились, жевали резинку и жутко размалевывали лица косметикой. Один старик, у которого было единственное преимущество — отличное зрение, — испортил себе глаза, пользуясь очками своей жены. Молодой смуглый брюнет, который был не в силах уничтожить сводившую женщин с ума хищную мужественность ни дрянной одеждой, ни отвратительными манерами, обременил себя женой, которую от секса тошнило. А жена молодого брюнета, которая вполне могла гордиться своим значком-ключиком общества Фи-Бета Каппа, обременила себя мужем, который не читал ничего, кроме комиксов. — см. также «Гаррисон Бержерон»

He raised his hand <…> and rattled the blue canvas bag of lead shot that was strapped around his wrist. There were similar bags of shot around his ankles and his other wrist, and two heavy slabs of iron hung on shoulder straps — one slab on his chest and one on his back. These weights were his handicaps in the race of life. <…> But there were, among Redwine's parishioners, several true believers who had chosen handicaps of a subtler and more telling kind. There were women who had received by dint of dumb luck the terrific advantage of beauty. They had annihilated that unfair advantage with frumpish clothes, bad posture, chewing gum, and a ghoulish use of cosmetics. One old man, whose only advantage was excellent eyesight, had spoiled that eyesight by wearing his wife's spectacles. A dark young man, whose lithe, predaceous sex appeal could not be spoiled by bad clothes and bad man. ners, had handicapped himself with a wife who was nauseated by sex. The dark young man's wife, who had reason to be vain about her Phi Beta Kappa key, had handicapped herself with a husband who read nothing but comic books.

	… по уверению Хозяина Ньюпорта, все колокола твердят одно и то же: — АДА НЕТ!
	… the words that the Master of Newport said all bells spoke. "NO HELL!"

11

	— Счастье <…> — это ветер, крутящий горсточку праха, — эоны спустя после того, как Бог прошествовал мимо.
	"Luck <…> is the way the wind swirls and the dust settles eons after God has passed by.

12

	«Выражаясь пунктуально, — прощайте». — см. гл. 2
	"In a punctual way of speaking, good-by."

	Воздух Титана можно сравнить с воздухом, какой бывает на Земле весенним утром возле двери пекарни, выходящей на задний дворик.
	The atmosphere of Titan is like the atmosphere outside the back door of an Earthling bakery on a spring morning.

	На Титане три моря, каждое размером с земное озеро Мичиган. — sic!
	There are three seas on Titan: each the size of Earthling Lake Michigan.

У Сэло были три тонкие, как у оленёнка, ножки. А ступни у него были устроены поразительно интересно: каждая из них представляла собой надувной шар. Надув шары до размера мяча для немецкой лапты, Сэло мог шествовать по водам. Уменьшив их до размера мячиков для гольфа, Сэло мог передвигаться по твёрдой почве прыжками, с огромной скоростью. А когда он совсем выпускал воздух, его ступни превращались в присоски. Сэло мог ходить по стенам.

Salo had three light deer-like legs. His feet were of an extraordinarily interesting design, each being an inflatable sphere. By inflating these spheres to the size of German batballs, Salo could walk on water. By reducing them to the size of golf balls, Salo could bound over hard surfaces at high speeds. When he deflated the spheres entirely, his feet became suction cups. Salo could walk up walls.

	— Как бы университет, только туда никто не ходит. Никаких зданий там нет, никаких факультетов. В нём участвуют все, но никто там не бывает. Он похож на облако, в которое каждый вдохнул свой маленький клубочек пара, а уж потом облако думает обо всём и за всех вместе. Нет, ты не подумай, что облако и вправду существует. Я просто хотел сказать, что оно похоже на облако.
	"A kind of university — only nobody goes to it. There aren't any buildings, isn't any faculty. Everybody's in it and nobody's in it. It's like a cloud that everybody has given a little puff of mist to, and then the cloud does all the heavy thinking for everybody. I don't mean there's really a cloud. I just mean it's something like that."

Никто не знал, как появилась на свет первая машина. Об этом сохранилась только легенда. Вот она. Во время о́но жили на Тральфамадоре существа, совсем не похожие на машины. Они были ненадёжны. Они были плохо сконструированы. Они были непредсказуемы. Они были недолговечны. И эти жалкие существа полагали, что всё сущее должно иметь какую-то цель и что одни цели выше, чем другие. Эти существа почти всю жизнь тратили на то, чтобы понять, какова цель их жизни. И каждый раз, как они находили то, что им казалось целью Жизни, эта цель оказывалась такой ничтожной и низменной, что существа не знали, куда деваться от стыда и отвращения. Тогда, чтобы не служить столь низким целям, существа стали делать для этих целей машины. Это давало существам возможность на досуге служить более высоким целям. Но даже когда они находили более высокую цель, она всё же оказывалась недостаточно высокой. Тогда они стали делать машины и для более высоких целей. И машины делали всё так безошибочно, что им в конце концов доверили даже поиски цели жизни самих этих существ. Машины совершенно честно выдали ответ: по сути дела, никакой цели жизни у этих существ обнаружить не удалось. Тогда существа принялись истреблять друг друга, потому что никак не могли примириться с бесцельностью собственного существования. Они сделали ещё одно открытие: даже истреблять друг друга они толком не умели. Тогда они и это дело передоверили машинам. И машины покончили с этим делом быстрее, чем вы успеете сказать «Тральфамадор».

No one knew for certain how the first machine had come into being. The legend was this: Once upon a time on Tralfamadore there were creatures who weren't anything like machines. They weren't dependable. They weren't efficient. They weren't predictable. They weren't durable. And these poor creatures were obsessed by the idea that everything that existed had to have a purpose, and that some purposes were higher than others. These creatures spent most of their time trying to find out what their purpose was. And every time they found out what seemed to be a purpose of themselves, the purpose seemed so low that the creatures were filled with disgust and shame. And, rather than serve such a low purpose, the creatures would make a machine to serve it. This left the creatures free to serve higher purposes. But whenever they found a higher purpose, the purpose still wasn't high enough. So machines were made to serve higher purposes, too. And the machines did everything so expertly that they were finally given the job of finding out what the highest purpose of the creatures could be. The machines reported in all honesty that the creatures couldn't really be said to have any purpose at all. The creatures thereupon began slaying each other, because they hated purposeless things above all else. And they discovered that they weren't even very good at slaying. So they turned that job over to the machines, too. And the machines finished up the job in less time than it takes to say, "Tralfamadore".

Земляне всегда вели себя так, как будто с неба на них глядит громадный глаз — и как будто громадный глаз жаждет зрелищ. Громадный ненасытный глаз требовал грандиозных зрелищ. Этому глазу было безразлично, что ему показывают земляне: комедию, трагедию, фарс, сатиру, физкультурный парад или водевиль. Он требовал с настойчивостью, — которую земляне, очевидно, считали такой же непобедимой, как сила тяжести, — чтобы зрелище было великолепное. Подчиняясь этому необоримому, неотступному требованию, земляне только и делали, что разыгрывали спектакли, денно и нощно — даже во сне. Этот великанский глаз был единственным зрителем, для которого старались земляне.

The Earthlings behaved at all times as though there were a big eye in the sky — as though that big eye were ravenous for entertainment. The big eye was a glutton for great theater. The big eye was indifferent as to whether the Earthling shows were comedy, tragedy, farce, satire, athletics, or vaudeville. Its demand, which Earthings apparently found as irresistible as gravity, was that the shows be great. The demand was so powerful that Earthlings did almost nothing but perform for it, night and day — and even in their dreams. The big eye was the only audience that Earthlings really cared about.

	Всё, что было, будет всегда, а всё, что будет, всегда существовало.
	"Everything that ever was always will be, and everything that ever will be always was."

	— Если вы меня спросите, — сказал Констант, — то вся Вселенная — просто свалка старья, за которое норовят содрать втридорога. <…> Каждая мало-мальски пригодная вещь <…> подсоединена тонкими проволочками к связке динамитных шашек.
	"As far as I'm concerned," said Constant, "the Universe is a junk yard, with everything in it overpriced. <…> Every so-called bargain <…> has been connected by fine wires to a dynamite bouquet."

Старый Сэло взял посланное <…>. Оно было написано на тоненьком алюминиевом квадратике. Послание состояло из одной-единственной точки. — Хотите узнать, как меня использовали, в жертву чему принесли всю мою жизнь? — сказал он. — Хотите услышать, в чем заключается послание, которое я нес почти полмиллиона земных лет — и которое я должен нести ещё восемнадцать миллионов лет? Он протянул к ним ногу — присоску, на которой лежал алюминиевый квадратик. — Точка, — сказал он. — Точка, — и больше ничего, — сказал он. — Точка на тральфамадорском языке, — сказал старый Сэло, — означает… — ПРИВЕТ! Маленькая машина с Тральфамадора, доставив послание самому себе, Константу, Беатрисе и Хроно — на расстояние ста пятидесяти тысяч световых лет, — внезапно бросилась бежать вон со двора, к берегу моря. Там Сэло покончил с собой. Он сам себя разобрал и расшвырял детали по всему берегу.

Old Salo picked up the message <…>. It was written on a thin square of aluminum. The message was a single dot. "Would you like to know how I have been used, how my life has been wasted?" he said. "Would you like to know what the message is that I have been carrying for almost half a million Earthling years — the message I am supposed to carry for eighteen million more years?" He held out the square of aluminum in a cupped foot. "A dot," he said. "A single dot," he said. "The meaning of a dot in Tralfamadorian," said Old Salo, "is — "Greetings." The little machine from Tralfamadore, having delivered this message to himself, to Constant, to Beatrice, and to Chrono over a distance of one hundred and fifty thousand light years, bounded abruptly out of the courtyard and onto the beach outside. He killed himself out there. He took himself apart and threw his parts in all directions.

Эпилог

	В семнадцать лет Хроно сбежал из своего домадворца и стал жить среди синих птиц — самых чудесных существ на Титане. Хроно и теперь жил в их гнездовье, неподалеку от Заводей Казака. Он носил накидку из их перьев, высиживал их птенцов и знал их язык.
	At the age of seventeen, young Chrono had run away from his palatial home to join the Titanic bluebirds, the most admirable creatures on Titan. Chrono now lived among their nests by the Kazak pools. He wore their feathers and sat on their eggs and shared their food and spoke their language.

	— Мне только что пришла мысль, которую непременно надо записать, — сказала Беатриса. — Непременно надо, пока она не ускользнула. — Если она побежит в мою сторону, я стукну её совком, — сказал Констант.
	"I just had an idea that ought to go in the book," said Beatrice, "if I can just keep it from getting away." "I'll hit it with a shovel, if it comes this way," said Constant.

	— Самое худшее, что может случиться с человеком <…> — это если его никто и ни для чего не использует.
	"The worst thing that could possibly happen to anybody <…> would be to not be used for anything by anybody."

	— Всякий, кто дал себя загнать в такую даль с дурацким поручением, — сказал Сэло, — должен хотя бы поддержать честь всех дураков и выполнить поручение до конца.
	"Anybody who has traveled this far on a fool's errand," said Salo, "has no choice but to uphold the honor of fools by completing the errand."

	— Куда полетим? — спросил Констант. — В рай, — ответил Стоуни. — А что там, в раю? — спросил Констант. — Там все счастливы во веки веков, — сказал Стоуни, — или по крайней мере до тех пор, пока эта Вселенная не взорвётся к чертям.
	"And go where?" said Constant. "Paradise," said Stony. "What's Paradise like?" said Constant. "Everybody's happy there forever," said Stony, "or as long as the bloody Universe holds together."

Перевод

М. Н. Ковалёва, 1988 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	«Сирены Титана» <…> примерно так же однородны, как гравийный пудинг, <…> а смелых инноваций содержат столько же, сколько прелестей и неприятностей.
	The Sirens of Titan <…> about as smooth as gravel pudding, <…> a challenging innovation, about equally full of delights and annoyances.
	— Деймон Найт, 1960

	... невозможно описать, как Воннегут насмешливо, иронично, невозмутимо эксплуатирует знакомые темы абсолютно оригинальным способом.
	... impossible to describe Vonnegut's mocking, tongue-in-cheek, deadpan exploitation of familiar themes in a wholly fresh way.
	— Питер Шуйлер Миллер, 1960

	Горькая сатира Воннегута во многом напоминает «Лимб» Бернарда Вулфа. <…> У обоих искры юмора превращаются в пепел.
	Vonnegut’s bitter satire is reminiscent in many respects of Bernard Wolfe’s Limbo. <…> Both have sparks of humor that turn to ash.
	— Флойд Голд, 1961

	... роман по своему сюжету похож на «Stars my Destination» А. Бестера <…>. Но роман Бестера, хотя это тоже Space Opera <…>, произведение поразительное, в то время как «Сирены» — это тоска и скука. Вполне возможно, что автор «Сирен» даже превосходит своим интеллектом Бестера; к сожалению, если талант, лишённый поддержки интеллекта, временами в литературном произведении ещё может нас взволновать, то интеллект, лишённый таланта, навевает в беллетристике только скуку.
	… powieść jest dość podobna akcją do Stars My Destination A. Bestera <…>. Lecz powieść Bestera, jakkolwiek to także rodzaj Space Opera <…>, jest fascynująca, podczas kiedy Syreny to dosyć nudna piła. Wydaje mi się możliwe, że autor Syren przewyższa nawet inteligencją Bestera; niestety, gdy talent pozbawiony wsparcia inteligencji dostarcza przynajmniej czasem wzruszenia w literaturze, inteligencja talentu pozbawiona — w utworze beletrystycznym już nas tylko nuży.
	— Станислав Лем, «Фантастика и футурология», книга 1 (V. Социология научной фантастики), 1970