Беппо

«Беппо» (англ. Beppo) — поэма Джорджа Байрона, написанная октавами осенью 1817 — весной 1818 года.

Цитаты

	Известно всем: сонеты наши ведь без дам, Как незакончены: подобны неотделанным чепцам. — уточнённый перевод П. О. Морозова
	As all know, without the sex, our sonnets Would seem unfinish'd, like their untrimmed bonnets.
	— примечание «наборщика» к XLVI

Далее приведены одни и те же цитаты в двух переводах.

Перевод В. В. Левика, 1953

Известен всем (невежд мы обойдём) Весёлый католический обычай Гулять вовсю перед святым постом, Рискуя стать лукавому добычей. Греши смелей, чтоб каяться потом! Без ранговых различий и приличий Всё испытать спешат и стар и млад: Любовь, обжорство, пьянство, маскарад. Когда сгустится ночь под небосклоном (Чем гуще тьма, тем лучше, господа!). Когда скучней супругам, чем влюблённым, И нет у целомудрия стыда, Тогда своим жрецам неугомонным Веселье отдаётся без труда. Визг, хохот, пенье, скрипки и гитары И нежный вздох целующейся пары. Вот маски: турок, янки-дудль, еврей, Калейдоскоп невиданных уборов, Лент, серпантина, блёсток, фонарей, Костюмы стряпчих, воинов, актёров — Всё что угодно прихоти твоей, Всё надевай без дальних разговоров, И только рясу, — боже сохрани! — Духовных, вольнодумец, не дразни. Уж лучше взять крапиву для кафтана, Чем допустить хотя б один стежок, Которым оскорбилась бы сутана, — Тогда ты не отшутишься, дружок, Тебя на угли кинут, как барана, Чтоб адский пламень ты собой разжёг, — И по душе, попавшей в когти к бесу, Лишь за двойную мзду отслужат мессу. — I—IV

'Tis known, at least it should be, that throughout All countries of the Catholic persuasion, Some weeks before Shrove Tuesday comes about, The people take their fill of recreation, And buy repentance, ere they grow devout, However high their rank, or low their station, With fiddling, feasting, dancing, drinking, masking, And other things which may be had for asking. The moment night with dusky mantle covers The skies (and the more duskily the better), The time less liked by husbands than by lovers Begins, and prudery flings aside her fetter; And gaiety on restless tiptoe hovers, Giggling with all the gallants who beset her; And there are songs and quavers, roaring, humming, Guitars, and every other sort of strumming. And there are dresses splendid, but fantastical, Masks of all times and nations, Turks and Jews, And harlequins and clowns, with feats gymnastical, Greeks, Romans, Yankee-doodles, and Hindoos; All kinds of dress, except the ecclesiastical, All people, as their fancies hit, may choose, But no one in these parts may quiz the clergy, — Therefore take heed, ye Freethinkers! I charge ye. You'd better walk about begirt with briars, Instead of coat and smallclothes, than put on A single stitch reflecting upon friars, Although you swore it only was in fun; They'd haul you o'er the coals, and stir the fires Of Phlegethon with every mother's son, Nor say one mass to cool the caldron's bubble That boil'd your bones, unless you paid them double.

Итак, пред нами праздник, карнавал. «Прощай, мясное!» — смысл его названья. Предмет забавно с именем совпал <…>. К несчастью, вас в Италию влечёт, И вы уже готовы сесть в каюту. Отправьте ж друга иль жену вперёд, Пусть завернут в лавчонку на минуту И, если уж отплыл ваш пакетбот, Пускай пошлют вдогонку, по маршруту, Чилийский соус, перец, тмин, кетчуп, Иль в дни поста вы превратитесь в труп;.. — VI, VIII

This feast is named the Carnival, which being Interpreted, implies "farewell to flesh:" So call'd, because the name and thing agreeing <…>. And therefore humbly I would recommend "The curious in fish-sauce," before they cross The sea, to bid their cook, or wife, or friend, Walk or ride to the Strand, and buy in gross (Or if set out beforehand, these may send By any means least liable to loss) Ketchup, Soy, Chili-vinegar, and Harvey, Or by the Lord! a Lent will well nigh starve ye;..

Венецианка хороша доныне: Глаза как ночь, крылатый взлёт бровей, Прекрасный облик эллинской богини, Дразнящий кисть мазилки наших дней. У Тициана на любой картине Вы можете найти подобных ей И, увидав такую на балконе, Узнаете, с кого писал Джорджоне <…>. Красоток тьма, — без мужа иль при муже, — И чем они кокетливей, тем хуже. Добра не будет: взгляд рождает вздох, Ответный вздох — надежду и желанье. Потом Меркурий, безработный бог, За медный скудо ей несёт посланье. Потом сошлись, потом застал врасплох Отец иль муж, проведав, где свиданье. Крик, шум, побег, и вот любви тропа: Разбиты и сердца и черепа. Мы знаем, добродетель Дездемоны От клеветы бедняжку не спасла. До наших дней от Рима до Вероны Случаются подобные дела. Но изменились нравы и законы, Не станет муж душить жену со зла (Тем более — красотку), коль за нею Ходить, как тень, угодно чичисбею. Убить жену? Он не такой дикарь, Как этот чёрный сатана Отелло, Заливший кровью брачный свой алтарь. Из пустяков поднять такое дело! Не лучше ли, в беде смирясь душой, Жениться вновь иль просто жить с чужой. — XI, XV—III

They've pretty faces yet, those same Venetians, Black-eyes, arch'd brows, and sweet expressions still; Such as of old were copied from the Grecians, In ancient arts by moderns mimick'd ill; And like so many Venuses of Titian's (The best's at Florence — see it, if ye will), They look when leaning over the balcony, Or stepp'd from out a picture by Giorgione <…>. And truth to say, they're mostly very pretty, And rather like to show it, more's the pity! For glances beget ogles, ogles sighs, Sighs wishes, wishes words, and words a letter, Which flies on wings of light-heel'd Mercuries, Who do such things because they know no better; And then, God knows what mischief may arise, When love links two young people in one fetter, Vile assignations, and adulterous beds, Elopements, broken vows, and hearts, and heads. Shakespeare described the sex in Desdemona As very fair, but yet suspect in fame, And to this day from Venice to Verona Such matters may be probably the same, Except that since those times was never known a Husband whom mere suspicion could inflame To suffocate a wife no more than twenty, Because she had a "cavalier servente." <…> Not like that sooty devil of Othello's, Which smothers women in a bed of feather, But worthier of these much more jolly fellows, When weary of the matrimonial tether His head for such a wife no mortal bothers, But takes at once another, or another's.

	У христиан ведь правило такое: Прощать замужним их неверный шаг, Зато бесчестить незамужних вдвое. Скорей же замуж, если что не так, — Хоть средство не из лёгких, но простое! — XXIV
	In Christian countries 'tis a rule To view their little slips with eyes more lenient; Whereas if single ladies play the fool (Unless within the period intervenient A well-times wedding makes the scandal cool)…

	Об заклад побиться все мы прытки, Пока не образумят нас убытки. — XXVII
	For most men (till by losing render'd sager) Will back their own opinions with a wager.

В слезах склонил колени перед ней Дидону покидающий Эней. И год ждала она, горюя мало, Но вдруг себя представила вдовой, Чуть вовсе аппетит не потеряла И невтерпёж ей стало спать одной. Коль ветром с моря ставни сотрясало, Казалось ей, что воры за стеной И что от скуки, страха или стужи Теперь спасенье только в вице-муже. — XXVIII—IX

When kneeling on the shore upon her sad knee He left this Adriatic Ariadne. And Laura waited long, and wept a little, And thought of wearing weeds, as well she might; She almost lost all appetite for victual, And could not sleep with ease along at night; She deem'd the window-frames and shutters brittle Against a daring housebreaker or sprite, And so she thought it prudent to connect her. With a vice-husband, chiefly to protect her.

Судил театр, считался остряком, И «seccatura» графское бывало Любой премьере вестником провала. Он крикнет «браво», и весь первый ряд Уж хлопает, а критики — ни слова. Услышит фальшь — и скрипачи дрожат, Косясь на лоб, нахмуренный сурово. Проронит «фи» и кинет строгий взгляд — И примадонна зарыдать готова, И молит бас, бледнее мела став, Чтобы сквозь землю провалился граф. <…> Он влюбчив был, но верен. Он не мог На женщину глядеть без восхищенья. Хоть все они сварливы, есть грешок, Он их сердцам не причинял мученья. Как воск податлив, но как мрамор строг, Он сохранял надолго увлеченья И, по законам добрых старых дней, Был тем верней, чем дама холодней. — XXXI—II, IV

He was a critic upon operas, too, And knew all niceties of the sock and buskin; And no Venetian audience could endure a Song, scene, or air, when he cried "seccatura!" His "bravo" was decisive, for that sound Hush'd "Academie" sigh'd in silent awe; The fiddlers trembled as he look'd around, For fear of some false note's detected flaw; The "prima donna's" tuneful heart would bound, Dreading the deep damnation of his "bah!" Soprano, basso, even the contra-alto, Wish'd him five fathom under the Rialto. Then he was faithful too, as well as amorous; So that no sort of female could complain, Although they're now and then a little clamourous, He never put the pretty souls in pain; His heart was one of those which most enamour us, Wax to receive, and marble to retain: He was a lover of the good old school, Who still become more constant as they cool.

Притом южнее Альп уже давно, <…> В обычай двоемужье введено, <…> Там cavalier servente в обиходе, И никому не странно, не смешно, Хоть это грех, но кто перечит моде! <…> Когда-то было слово cicisbeo, Но этот титул был бы ныне дик. Испанцы называют их cortejo — Обычай и в Испанию проник. Он царствует везде, от По до Tajo, И может к нам перехлестнуться вмиг, Но сохрани нас бог от этой моды, — Пойдут суды, взыскания, разводы. — XXXVI—II

Besides, within the Alps, to every woman, <…> 'Tis, I may say, permitted to have two men; <…> But "Cavalier Serventes" are quite common, And no one notices nor cares a pin; <…> (not to say the worst). <…> The word was formerly a "Cicisbeo," But that is now grown vulgar and indecent; The Spaniards call the person a "Cortejo," For the same mode subsists in Spain, though recent; In short, it reaches from the Po to Teio, And may perhaps at last be o'er the sea sent: But Heaven preserve Old England from such courses! Or what becomes of damage and divorces?

	Хоть мисс, как роза, свежестью сверкает, Но неловка, дрожит за каждый шаг, Пугливо-строгим видом вас пугает, Хихикает, краснеет, точно рак. Чуть что, смутясь, к мамаше убегает, Мол, я, иль вы, иль он ступил не так. Всё отдаёт в ней нянькиным уходом, Она и пахнет как-то бутербродом. — XXXIX
	"Tis true, your budding Miss is very charming, But shy and awkward at first coming out, So much alarm'd, that she is quite alarming, All Giggle, Blush; half Pertness, and half-Pout; And glancing at Mamma, for fear there's harm in What you, she, it, or they, may be about, The nursery still lisps out in all they utter — Besides, they always smell of bread and butter.

Люблю я встретить на пути своём Медлительный, скрипучий, осторожный, Доверху полный сочных гроздий воз (У нас то был бы мусор иль навоз). <…> Люблю закат у моря, где восход Не в мути, не в тумане возгорится, Не мокрым глазом пьяницы блеснёт, <…> Где дню не нужен свет свечи заёмный, Как там, где высь коптит наш Лондон тёмный. Люблю язык! Латыни гордый внук, Как нежен он в признаньях сладострастных! Как дышит в нём благоуханный юг! Как сладок звон его певучих гласных! Не то что наш, рождённый в царстве вьюг И полный звуков тусклых и неясных, — Такой язык, что, говоря на нём, Мы харкаем, свистим или плюём. — XLII—IV

I know too that, if stopp'd upon my route, Where the green alleys windingly allure, Reeling with grapes red waggons choke the way, — In England 't would be dung, dust, or a dray. <…> To see the Sun set, sure he'll rise tomorrow, Not through a misty morning twinkling weak as A drunken man's dead eye in maudlin sorrow, <…> nor be forced to borrow That sort of farthing candlelight which glimmers Where reeking London's smoky caldron simmers. I love the language, that soft bastard Latin, Which melts like kisses from a female mouth, And sounds as if it should be writ on satin, With syllables which breathe of the sweet South, And gentle liquids gliding all so pat in, That not a single accent seems uncouth, Like our harsh northern whistling, grunting guttural, Which we're obliged to hiss, and spit, and sputter all.

	Хоть Англию клянёт душа поэта, Её люблю, <…> Люблю в журналах мир и на земле, Правительство люблю я (но не это), Люблю закон (но пусть лежит в столе), Люблю парламент и люблю я пренья, Но не люблю я преть до одуренья;.. — XLVII
	England! with all thy faults I love thee still, <…> I like the government (but that is not it); I like the freedom of the press and quill; I like the Hapeas Corpus (when we've got it); I like a parliamentary debate, Particularly when 'tis not too late;..

… уверяю вас, Мне, как и вам, читатель, надоело От темы отклоняться каждый раз. Вы рады ждать, но все ж не без предела, Вам досадил мой сбивчивый рассказ! До авторских симпатий нет вам дела, Вы требуете смысла наконец, И вот где в затруднении певец! Когда б легко писал я, как бы стало Легко меня читать! В обитель муз Я на Парнас взошёл бы и немало Скропал бы строф на современный вкус. Им публика тогда б рукоплескала, Герой их был бы перс или индус, Ориентальность я б, согласно правил, В сентиментальность Запада оправил. Но, старый денди, мелкий рифмоплёт, Едва-едва я по ухабам еду. Чуть что — в словарь, куда мой перст ни ткнёт, Чтоб взять на рифму стих мой непоседу. Хорошей нет — плохую в оборот, Пусть критик сзади гонится по следу! С натуги я до прозы пасть готов, Но вот беда: все требуют стихов! — L—II

… for I find Digression is a sin, that by degrees Becomes exceeding tedious to my mind, And, therefore, may the reader too displease — The gentle reader, who may wax unkind, And caring little for the author's ease, Insist on knowing what he means, a hard And hapless situation for a bard. Oh that I had the art of easy writing What should be easy reading! could I scale Parnassus, where the Muses sit inditing Those pretty poems never known to fail, How quickly would I print (the world delighting) A Grecian, Syrian, or Assyrian tale; And sell you, mix'd with western sentimentalism, Some samples of the finest Orientalism! But I am but a nameless sort of person, (A broken Dandy lately on my travels) And take for rhyme, to hook my rambling verse on, The first that Walker's Lexicon unravels, And when I can't find that, I put a worse on, Not caring as I ought for critics' cavils; I've half a mind to tumble down to prose, But verse is more in fashion — so here goes.

	Страсть уныла Без юности, как юность без страстей. <…> И с возрастом, когда уж кровь остыла, Лишь одного не гасит опыт в ней, Лишь одного, — вот отчего, быть может, Холостяков и старых ревность гложет. — LV
	what without our youth Would love be! What would youth be without love! <…> But, languishing with years, it grows uncouth — One of few things experience don't improve, Which is, perhaps, the reason why old fellows Are always so preposterously jealous.

	Полночный Тор обрушил тяжкий молот, И Бонапарт в расцвете сил погас. Губил французов лютый русский холод, Как синтаксис французский губит нас;.. — LXI
	Crush'd was Napoleon by the northern Thor, Who knock'd his army down with icy hammer, Stopp'd by the elements, like a whaler, or A blundering novice in his new French grammar;..

	Когда ж я впрямь рассказывать начну? Я взял с собой такой размер в дорогу, Что с ним теперь мой стих ни тпру ни ну. Веди его с оглядкой, понемногу, Не сбей строфу! Ну вот я и тяну. Но если только доползти сумею, С октавой впредь я дела не имею. — LXIII
	This story slips for ever through my fingers, Because, just as the stanza likes to make it, It needs must be, and so it rather lingers: This form of verse began, I can't well break it, But must keep time and tune like public singers; But if I once get through my present measure, I'll take another when I'm next at leisure.

Пока она соседок изучала, Кой-кто мою Лауру изучал; <…> Все дамы злились, да! Их возмущало, Что вкус мужчин так нестерпимо пал. <…> Я, право, никогда не понимал, Что нам в таких особах, — но об этом Молчок! Ведь это для страны скандал, И слово тут никак не за поэтом. Вот если б я витией грозным стал В судейской тоге, с цепью и с беретом, Я б их громил, не пропуская дня, — Пусть Вильберфорс цитирует меня! — LXVIII

Meantime, while she was thus at others gazing, Others were leveling their looks at her; <…> The women only thought it quite amazing That, at her time of life, so many were Admirers still <…>. For my part, now, I ne'er could understand Why naughty women — but I won't discuss A thing which is a scandal to the land, I only don't see why it should be thus; And if I were but in a gown and band, Just to entitle me to make a fuss, I'd preach on this till Wilberforce and Romilly Should quote in their next speeches from my homily.

… важного рыболова, Который удит славу с юных дней, Поймает похвалы скупое слово И вновь удить кидается скорей. Всё тускло в нём, всё с голоса чужого. Домашний лев! Юпитер пескарей! Среди учёных дам себя нашедший Пророк юнцов, короче — сумасшедший. <…> Когда писатель — только лишь писатель, Сухарь чернильный, право, он смешон. Чванлив, ревнив, завистлив — о создатель! Последнего хлыща ничтожней он! Что делать с этой тварью, мой читатель? Надуть мехами, чтобы лопнул он! Исчёрканный клочок бумаги писчей, Ночной огарок — вот кто этот нищий! Конечно, есть и те, кто рождены Для шума жизни, для большой арены, <…> им нужны Не только их чернильница и стены. Но этим — <…> Лишь бы чайный стол, их место там, В парламенте литературных дам. — LXXIII, V, VI

… antique gentleman of rhyme, Who having angled all his life for fame, And getting but a nibble at a time, Still fussily keeps fishing on, the same Small "Triton of the minnows," the sublime Of mediocrity, the furious tame, The echo's echo, usher of the school Of female wits, boy bards — in short, a fool! <…> One hates an author that's all author, fellows In foolscap uniforms turn'd up with ink, So very anxious, clever, fine, and jealous, One do'nt know what to say to them, or think, Unless to puff them with a pair of bellows; Of coxcombry's worst coxcombs e'en the pink Are preferable to these shreds of paper, These unquench'd snufflings of the midnight taper. Of these same we see several, and of others, Men of the world, who know the world like men, <…> Who think of something else besides the pen; But <…> I leave them to their daily "tea is ready," Smug coterie, and literary lady.

	О детство! Радость! Молоко! Вода! Счастливых дней счастливый преизбыток! Иль человек забыл вас навсегда В ужасный век разбоя, казней, пыток? Нет, пусть ушло былое без следа, Люблю и славлю дивный тот напиток! О царство леденцов! Как буду рад Шампанским твой отпраздновать возврат! — LXXX
	Oh, mirth and innocence! Oh, milk and water! Ye happy mixtures of more happy days! In these sad centuries of sin and slaughter, Abominable Man no more allays His thirst with such pure beverage. No matter, I love you both, and both shall have my praise; Oh, for old Saturn's reign of sugar-candy! — Meantime I drink to your return in brandy.

	Ведь здесь, под стать английским кучерам, Гребцы всегда не там, не в нужном месте. У лодок так же давка, шум и гам — Вас так помнут, что лучше к ним не лезьте! Но дома «бобби» помогает вам, А этих страж ругает с вами вместе, И брань стоит такая, что печать Не выдержит, — я должен замолчать. — LXXXVI
	In this [gondoliers]'re like our coachmen, and the cause Is much the same — the crowd, and pulling, hauling, With blasphemies enough to break their jaws, They make a never intermitted bawling. At home, our Bow-street gemmen keep the laws, And here a sentry stands within your calling; But for all that, there is a deal of swearing, And nauseous words past mentioning or bearing.

	Где англичанка пасть без чувств готова, Там итальянка вздрогнет, а затем Возденет очи, призовёт святого И в миг придёт в себя — хоть не совсем, Зато уж без примочек, расшнуровок, Солей, и спирта, и других уловок. — LXXXIX
	Where an Englishwoman sometimes faints, Italian females don't do so outright; They only call a little on their saints, And then come to themselves, almost or quite; Which saves much hartshorn, salts, and sprinkling faces, And cutting stays, as usual in such cases.

Перевод П. А. Козлова, 1880-е

Католики, свои усилья множа, Чтоб искупить грехи, перед постом За несколько недель пируют. Кто же, Скажите мне, не ведает о том? Готовясь к покаянью, и вельможа, И нищий тем же следует путём. Веселию все предаваться рады; Тогда в ходу пиры и маскарады. Нисходит ночь, и чем она темней, Тем для влюбленных более отрады, Хоть мрак густой опасен для мужей. Веселье разрушает все преграды; Разгул царит; притворство без цепей; Любовники ликуют; серенады, Романсы, песни, страстный шёпот пар Волшебно вторят рокоту гитар. Средь оживленья праздничной картины Костюмы всех времён и стран блестят; Здесь видны янки, буффы, арлекины, Там римляне и греки тешат взгляд, Есть турки и жиды, но ни единый Не встретится монашеский наряд. Глумленья над монахами опасны… О, вольнодумцы, будьте ж здесь безгласны! Из терний лучше сшить себе наряд, Чем иноком одеться. Без сомненья За это попадает грешник в ад, Где ждут его тяжёлые мученья. Кипящого котла не охладят Святых отцов усердные моленья; В такой беде спасётся только тот, Кто за молитвы куш двойной внесёт. — I—IV

Коль слово «Карнавал» перевести, Услышите в нём с пищею мясною Надолго безнадёжное прости! <…> Поэтому совет я дать могу: Запас приправ различных брать с собою. Готовясь быть на чуждом берегу, С бага́жем захватить недурно сою; Пускай приправы к рыбе и рагу Не покидают вас, — а то, не скрою, Что умереть в течение поста От голода — не праздная мечта;.. — VI, VIII

Красивы и стройны венецианки! Когда судить по копиям плохим С великих образцов — черты гречанки Давно минувших дней присущи им; Венеры Тициана по осанке И грации — они лицом своим Напоминают, стоя на балконе, Красу Мадонн картин Джиорджионе <…>. Венецианки все почти красивы И любят, чтоб заметить их могли вы. От взгляда вздох, рождаяся, ведёт К словам любви; письмо за ними следом Летит. То для Меркурия доход (Ведь честный труд бездельнику неведом); Затем любовь в сердца отравы льёт; Нет перечня рождённым ею бедам; Она плодит разврат и сеет грех; Порою смерть — венец её утех. Невинна Дездемона! к сожаленью, Спастися не могла от злых клевет; Здесь и доныне (дать ли ход сомненью?) Не мало жён таких; но мужа нет, Способного убить по подозренью Красивую жену во цвете лет, За то, что увлечён её красою, Поклонник к ней относится с хвалою. <…> Душить не станут, следуя примеру Отелло. Нет! — здесь муж и в мщеньи тих. В законную жену утратив веру, Он с женщиною сходится другой, Пленяясь иногда чужой женой! — XI, XV—III

На шашни дам Мы, христиане, обращаем мало Вниманья, но безжалостны к грешкам Девиц. Для прекращения скандала Брак вовремя необходим иль срам Их вечный ждёт; злословья страшно жало! — XXIV

Побиться об заклад во всех странах Охотников всегда найдётся масса; Той страсти лучший врач пустая касса. — XXVII

В слезах, на берегу родного моря Стояла Ариадна наших дней, Когда, в уныньи, муж расстался с ней. Поплакав и прождав его не мало, Себя Лаура в траур облекла И аппетит, горюя, потеряла; Без мужа спать к тому же не могла: То чудился ей вор, то спать мешало Ей привиденье, и она нашла, Что нужен ей виц-муж, по той причине, Что даме безопасней при мужчине. — XXVIII—IX

За критика серьёзного он слыл; Успеха не имела партитура, Когда его звучало: «seccatura»; Он криком: bravo! пьес судьбу решал: Уверенность терял оркестр смущенный, Когда являлся граф; его похвал Не заслужить боялись примадонны. Весь театральный мир пред ним дрожал И не один певец, им уязвлённый, Жалел, что под Риальто он в волнах Не утонул: такой внушал он страх. <…> Он, женщину любя, измен не знал, И перечень его грехов был краток; Его любили дамы; он похвал Не мало получал от них в придаток, Как воск, он впечатленье принимал, Но как гранит хранил тот отпечаток. Чем больше остывал в нём страсти пыл, Тем постоянству он верней служил. — XXXI—II, IV

В Италии иметь разрешено И по два мужа жёнам. <…> уж давно Cavalier servente здесь явленье Обычное вполне. <…> Друг дома назывался чичисбеем В былые времена, но термин тот Так груб, что в ход пускать его не смеем. Кортехо и в Испании почёт. Уверен я, что, массами лелеем, Обычай тот везде приют найдёт. Коль Англия сроднится с странной модой, Чем заменить и пени, и разводы? — XXXVI—II

Что наши мисс цветущи и красивы, Об этом, без сомненья, спора нет, Но как они неловки и стыдливы! Во всем им нужен маменьки совет. Они привыкли сдерживать порывы, Чтоб благосклонно к ним отнесся свет. Как речь наивна их! Они при этом Тартинок с маслом обданы букетом. — XXXIX

Обоз, что виноград везёт порою, Вам пресекает путь, — но что же в том? Когда плетётся пыльною тропою В моей стране родной тяжёлый воз — Наверно в нём иль пиво, иль навоз. <…> Уверенный, что к утру солнце снова Блеснёт, люблю глядеть я на закат; <…> И солнца взгляд, весь мир ласкать готовый, Нам не напомнит пьяниц мутный взгляд Иль тусклый свет, что в Лондоне туманном Мерцает в полумраке постоянном. Я итальянской речью вдохновлён; Латыни отпрыск нежный поцелуем, Что женскими устами подарён, Звучит; его я чарами волнуем; Благословенным югом дышит он… Красою ж речи север не балуем; Произнося слова родной страны, Свистать, шипеть, плеваться мы должны. — XLII—IV

Люблю свой край, хоть он и грешен много, <…> К правительству я отношусь не строго; Мне бесконтрольной прессы голос мил, Хулить свой край я не ищу предлога, Лишь только бы свободе он служил; Люблю я и парламентские пренья, Когда не бесконечно их теченье. — XLVII

Грешно всё прерывать рассказа нить… Коль мне замашка эта надоела, Зачем же ей читателя дразнить? До нужд певца ему какое дело? Он может всю поэму похулить, Найдя, что автор пишет неумело. Очутится тогда, сомненья нет, В печальном положении поэт. О, если бы легко умел писать я, То взобрался бы тотчас на Парнас; Там музы мне открыли бы объятья, И я бы мог, их пеньем вдохновясь, Создать (венчает славой то занятье) Сирийский или греческий рассказ, Где Запада герой сантиментальный, Пленяя всех, в стране б скитался дальной. Но не такой певец я и порой Подыскиваю рифмы в лексиконе; Коль сносной нет, довольствуюсь плохой, Не думая о том, что в фельетоне Напишет, негодуя, критик злой. Я даже к прозе льнул, о Геликоне Забыв; но так как спрос на песни есть, Стихи мне надо прозе предпочесть. — L—II

При красоте им улыбалась младость; Что без неё любовь и что любовь Без юности? <…> С теченьем лет, свою теряя сладость, Любовь встречает опыт, хмуря бровь; Ей юность лишь мила; не от того ли Присущи старикам ревнивцев роли? — LV

Бонапарта стужа погубила; Не мог он с грозным Тором вынесть бой. Стихийных бурь неотразима сила. Он пал, сражён неровною борьбой;.. — LXI

От рук рассказ отбился. То и дело Приходится на месте мне стоять; Не хочет он вперёд нестися смело; На мой рассказ кладёт свою печать Размер, что муза выбрать захотела; Капризен он; с ним трудно совладать; Коль справлюсь с ним, на будущее время Меня тягчить его не будет бремя. — LXIII

Тогда как эти длились наблюденья, С неё иные не спускали глаз; <…> Приводили в исступленье Её победы женщин. Им дивясь, Они твердили: вкус мужчин развратен; Успех в года Лауры непонятен! Нельзя не осуждать развратный вкус. Когда к объятьям зла ведёт дорога, Я от неё со страхом сторонюсь. Проповедей я написал бы много, Коль заключил бы с церковью союз; В своих речах я грех карал бы строго; И Вильберфорс, и Ромильи в них клад Нашли б наверно нравственных цитат. — LXVIII

… смысл утратив здравый, Маститый бард, скучнейший из людей, Что с удочкой весь век гнался за славой, Ловя, при счастье, только пискарей; Несносен председатель величавый Мельчайших сошек, друг пустых идей; Посредственность, что ловит жадным слухом Лишь отзвук эха — словом, нищий духом. <…> О, как невыносимы те поэты, Что в свете только заняты собой; Увы! в плащи шутов они одеты; В них дышит зависть с тайною враждой: Быть может, парой веских плюх согреты, Они задор бы охладили свой. Пустейший фат мне более приятен, Чем шут, хранящий след чернильных пятен. Понятно, что нельзя причислить к ним Людей, которых чтит литература <…>. Пускай же, на талант взирая хмуро, Бездарный бард царит в кружке своём: Обресть успех он может только в нём. — LXXIII, V, VI

Прошли те дни, когда мы с молоком, Разбавленным водою, были дружны; В наш чёрствый век, порабощённый злом, Напитки нам забористее нужны. Я от души жалею о былом; Увы! в борьбе со злом мы безоружны! Но я, любя промчавшиеся дни, Пью водку, чтоб вернулися они. — LXXX

С извозчиками нашими сходны Здесь гондольеры; в тесный круг сомкнуты, Они бранятся, ярости полны; Без стычек не проходит ни минуты; У выхода всегда вы ждать должны; Им не до нас. Отъявленные плуты Такую сквернословью платят дань, Что передать их невозможно брань. — LXXXVI

Где бы леди в обморок упала, Дочь юга может справиться с собой; Она к своим святым в момент скандала С горячей обращается мольбой, И рвать шнурки корсета, оттиранья Пуская в ход, излишние старанья. — LXXXIX

О поэме

	… написал юмористическую поэму (в 84 октавы) в отличной манере мистера Уислкрафта (думаю, что это Фрир); основой послужил венецианский анекдот, который меня позабавил…
	— Байрон, письмо Дж. Мюррею 12 октября 1817

	… стиль не английский, а итальянский; Берни — начало всех начал. Уислкрафт — мой непосредственный образец; <…> Берни — отец такого стиля, который, думаю, более всего соответствует строю нашего языка, — мы увидим эксперимент. <…> Во всяком случае поэма покажет, что я могу писать в жизнерадостном духе, и опровергнет обвинения в однообразии и манерности.
	— Байрон, письмо Мюррею 25 марта 1818

	В строфе [XLIV] автор отступает от обычного в данном сочинении тона и предаётся своего рода восторженному и глубокому чувству, которое близко к общему светлому и фантастическому стилю его поэзии. Этот неожиданный переход достигает <…> высшей силы в следующей строфе. <…> эти строфы единственные во всей поэме, в которых автор обнаруживает тайну своего гения и свою внутреннюю близость к поэтам высшей категории, нежели те, которых ему угодно было здесь взять себе в образец.
	In these <…> lines <…> the author rises above the usual and appropriate pitch of his composition, and is betrayed into something too like enthusiasm and deep feeling for the light and fantastic strain of his poetry. Neither does the fit go off <…> for be rises quite into rapture in the succeeding stanza. <…> the only slip of the kind in the whole work— the only passage in which the author betrays the secret—which might however have been suspected—of his own genius, and his affinity to a higher order of poets than those to whom he has here been pleased to hold out a model.
	— Фрэнсис Джеффри, рецензия

	… сплошное надувательство: поэт как бы подшучивает над всеми правилами своего искусства, однако среди постоянных отступлений фабула не перестаёт развиваться.
	— Амедей Пишо, предисловие

	По моему мнению, лорд Байрон написал «Беппо» и поднялся до «Дон Жуана» только потому, что он читал Буратти и видел, какое чудесное наслаждение доставляли его стихи венецианскому обществу. Страна эта — особый мир, о котором хмурая Европа не имеет понятия. Там не думают об огорчениях.
	— Стендаль, «Лорд Байрон в Италии, рассказ очевидца», 1830