Главная улица (Льюис)

«Главная улица» (англ. Main Street) — роман Синклера Льюиса, впервые изданный в конце 1920 года. Он направлен против романа Мередита Николсона «Долина демократии» (The Valley of Democracy, 1918), в котором провинциальное захолустье представало царством добродетели и «колыбелью свободы». Книга сделала автора знаменитым.

Цитаты

Вот городок в несколько тысяч жителей, среди полей пшеницы и кукурузы, молочных ферм и рощ. Это — Америка. В нашем рассказе городок называется Гофер-Прери, штат Миннесота. Но его Главная улица — это продолжение Главной улицы любого другого городка. История наша была бы той же в Огайо или Монтане, <…> и немногим изменилась бы она в штате Нью-Йорк или на холмах Каролины. Главная улица — вершина цивилизации. Для того, чтобы вот этот форд мог стоять перед галантерейным магазином, Ганнибал вторгался во владения римлян и Эразм писал свои трактаты в монастырях Оксфорда. То, что бакалейщик Оле Йенсон говорит банкиру Эзре Стоубоди, должно быть законом для Лондона, Праги и никому не нужных островов, затерянных в океане. То, чего Эзра Стоубоди не знает и не одобряет, — это ересь, которую не к чему знать и над которой не подобает размышлять. Наша железнодорожная станция — высшее достижение архитектуры. Годичный оборот Сэма Кларка, торговца скобяным товаром, — предмет зависти всех четырёх округов, составляющих Благословенный край. Во «Дворце роз» идут утончённо чувствительные фильмы; в них есть мораль и благопристойный юмор. Таковы основы наших здоровых традиций; таков наш незыблемый символ веры. И разве не выказал бы себя чуждым американскому духу циником тот, кто изобразил бы Главную улицу иначе или смутил граждан предположением, что возможен и иной символ веры? — начало

This is America—a town of a few thousand, in a region of wheat and corn and dairies and little groves. The town is, in our tale, called “Gopher Prairie, Minnesota.” But its Main Street is the continuation of Main Streets everywhere. The story would be the same in Ohio or Montana, <…> and not very differently would it be told Up York State or in the Carolina hills. Main Street is the climax of civilization. That this Ford car might stand in front of the Bon Ton Store, Hannibal invaded Rome and Erasmus wrote in Oxford cloisters. What Ole Jenson the grocer says to Ezra Stowbody the banker is the new law for London, Prague, and the unprofitable isles of the sea; whatsoever Ezra does not know and sanction, that thing is heresy, worthless for knowing and wicked to consider. Our railway station is the final aspiration of architecture. Sam Clark's annual hardware turnover is the envy of the four counties which constitute God's Country. In the sensitive art of the Rosebud Movie Palace there is a Message, and humor strictly moral. Such is our comfortable tradition and sure faith. Would he not betray himself an alien cynic who should otherwise portray Main Street, or distress the citizens by speculating whether there may not be other faiths?

За тридцать две минуты Кэрол обошла весь город с востока на запад и с севера на юг. В полном отчаянии она остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон-авеню. <…> Кэрол заглянула в засиженные мухами окна самого роскошного местного здания — гостиницы «Миннимеши — хауз». единственного дома, в котором находили приют приезжие и по которому они судили о прелестях и богатстве Гофер-Прери. Это было обветшалое длинное трёхэтажное строение, сколоченное из жёлтых досок, с углами, обшитыми сероватыми сосновыми панелями, которые должны были изображать собой каменные плиты. В вестибюле можно было разглядеть грязный голый пол, ряд рахитичных стульев, расставленные между ними медные плевательницы и конторку, стеклянная стенка которой была испещрена матовыми буквами объявлений. Примыкавшая к вестибюлю столовая пестрела перепачканными скатертями и бутылочками с приправами. Больше она не смотрела на «Минимеши-хауз». Мужчина без пиджака, с розовыми резинками на рукавах, в воротничке, но без галстука, отчаянно зевая, перешёл через дорогу от аптекарского магазина Дайера к гостинице. Он прислонился к стене, почесался, потом вздохнул и кислым тоном заговорил с каким-то развалившимся в кресле человеком. По улице прогромыхал зелёный фургон, нагруженный огромными катушками колючей проволоки. Автомобиль, дав задний ход, стрелял так, будто его вот-вот разорвёт на куски; потом он затарахтел прочь. Из греческой кондитерской доносилось потрескивание жаровни и маслянистый запах земляных орехов. Никаких других признаков жизни не было. Кэрол захотелось бежать, укрыться от этой наступающей прерии в надёжном убежище большого города. Её мечты о создании красивого городка были просто смешны. Она чувствовала, как от каждой мрачной стены исходил тяжёлый, мертвящий дух, которого ей не победить. Она прошла по одной стороне улицы и вернулась по другой, заглядывая в переулки. Предпринятое ею обследование Главной улицы было закончено. За десять минут она успела увидеть душу не только городка, именуемого Гофер-Прери, но и десяти тысяч других, от Олбени до Сан-Диего. — глава IV, 2

When Carol had walked for thirty-two minutes she had completely covered the town, east and west, north and south; and she stood at the corner of Main Street and Washington Avenue and despaired. <…> She glanced through the fly-specked windows of the most pretentious building in sight, the one place which welcomed strangers and determined their opinion of the charm and luxury of Gopher Prairie—the Minniemashie House. It was a tall lean shabby structure, three stories of yellow-streaked wood, the corners covered with sanded pine slabs purporting to symbolize stone. In the hotel office she could see a stretch of bare unclean floor, a line of rickety chairs with brass cuspidors between, a writing-desk with advertisements in mother-of-pearl letters upon the glass-covered back. The dining-room beyond was a jungle of stained table-cloths and catsup bottles. She looked no more at the Minniemashie House. A man in cuffless shirt-sleeves with pink arm-garters, wearing a linen collar but no tie, yawned his way from Dyer's Drug Store across to the hotel. He leaned against the wall, scratched a while, sighed, and in a bored way gossiped with a man tilted back in a chair. A lumber-wagon, its long green box filled with large spools of barbed-wire fencing, creaked down the block. A Ford, in reverse, sounded as though it were shaking to pieces, then recovered and rattled away. In the Greek candy-store was the whine of a peanut-roaster, and the oily smell of nuts. There was no other sound nor sign of life. She wanted to run, fleeing from the encroaching prairie, demanding the security of a great city. Her dreams of creating a beautiful town were ludicrous. Oozing out from every drab wall, she felt a forbidding spirit which she could never conquer. She trailed down the street on one side, back on the other, glancing into the cross streets. It was a private Seeing Main Street tour. She was within ten minutes beholding not only the heart of a place called Gopher Prairie, but ten thousand towns from Albany to San Diego.

— … я только хотела вам сказать, что если вы убедитесь, как мало можно полагаться на эту непоседливую молодежь вроде Хэйдоков и Дайеров — один бог знает, сколько денег спускает за год Хуанита Хэйдок! — тогда, может быть, вам приятно будет вспомнить, что глупая старая тётка Богарт всегда тут, на месте, и господь знает, — зловещий вздох, — надеюсь, у вас и у вашего мужа всё пойдёт гладко, без болезней, и ссор, и мотовства, как это часто бывает с молодыми парами и… Впрочем, мне пора бежать, дорогая! Мне очень приятно и… Непременно загляните ко мне как-нибудь. Как здоровье Уила? Мне казалось, что он немного осунулся. Прошло ещё двадцать минут, прежде чем миссис Богарт окончательно выползла из входной двери. Кэрол вбежала назад в гостиную и распахнула окна. «От этой женщины остались следы пальцев в воздухе!» — сказала она. — глава VI, 1

“… I just wanted to let you know that when you find you can't depend on a lot of these gadding young folks like the Haydocks and the Dyers—and heaven only knows how much money Juanita Haydock blows in in a year—why then you may be glad to know that slow old Aunty Bogart is always right there, and heaven knows—” A portentous sigh. “—I hope you and your husband won't have any of the troubles, with sickness and quarreling and wasting money and all that so many of these young couples do have and—But I must be running along now, dearie. It's been such a pleasure and—Just run in and see me any time. I hope Will is well? I thought he looked a wee mite peaked.” It was twenty minutes later when Mrs. Bogart finally oozed out of the front door. Carol ran back into the living-room and jerked open the windows. “That woman has left damp finger-prints in the air,” she said.

— Майлс Бьернстам. Наполовину янки, наполовину швед. Обычно известный как «этот чёртов лодырь и болтун, что накликает всякие беды и вечно недоволен тем, как мы ведём дела». <…> Он социалист, этот мастер. Только не говорите этого Лайму Кэссу. Он выгонит социалиста скорее, чем конокрада! <…> Этот мастер <…> — старый член партии. Ужасный догматик! Ожидает, что на земле исчезнут все беды — от сведения лесов до кровотечения из носа, — если он будет повторять такие слова, как «прибавочная стоимость». — глава X, 3

“Miles Bjornstam. Half Yank and half Swede. Usually known as 'that damn lazy big-mouthed calamity-howler that ain't satisfied with the way we run things.' <…> He's a socialist, the foreman. (Don't tell Lym Cass that! Lym would fire a socialist quicker than he would a horse-thief!) <…> This foreman -<…> is a regular old-line party-member. Too dogmatic. Expects to reform everything from deforestration to nosebleed by saying phrases like 'surplus value.'

— … милосердие <…> — главное украшение истинного христианина и всей нашей церкви. Библия служит нам в этом лучшим руководством: <…> «Бедные всегда с вами», — а это значит, что никогда не сбудутся все эти учёные планы устранения бедности. Никогда! И разве не лучше так? Скучно было бы жить в мире, лишенном всякой радости даяния. А кроме того, когда этот бездомный люд знает, что ему помогают из милосердия, а не по обязанности, он проявляет гораздо больше благодарности. — глава XI, 8

“… charity <…> is the chief adornment of the true Christian and the church! The Bible has laid it down for our guidance. <…> 'The poor ye have with ye always,' which indicates that there never can be anything to these so-called scientific schemes for abolishing charity, never! And isn't it better so? I should hate to think of a world in which we were deprived of all the pleasure of giving. Besides, if these shiftless folks realize they're getting charity, and not something to which they have a right, they're so much more grateful.”

	Неужели она серьёзно верила, что может насадить семя либерализма в глухую стену посредственности? Как можно <…> пытаться сажать что бы то ни было в эту гладкую стену, за которой всем этим людям так сладко спалось? — там же
	Had she actually believed that she could plant a seed of liberalism in the blank wall of mediocrity? How <…> trying to plant anything whatever in a wall so smooth and sun-glazed, and so satisfying to the happy sleepers within?

	В спорах о том, следует ли зажарить телятину или приготовить рубленое мясо с яйцами, [Кэрол] не имела случая высказать еретические мысли или проявить чрезмерную обидчивость. — глава XII, 2
	She was easier and more natural with them. In the debate as to whether there should be veal loaf or poached egg on hash, she had no chance to be heretical and oversensitive.

	— Не будьте такой пессимисткой! Мне больно видеть это в вас. Это — как кровь на крылышках колибри. — Я не колибри, я — ястреб, маленький пойманный ястреб, которого вот-вот до смерти заклюют эти большие, белые, рыхлые сонные курицы. — глава XIII
	“Don't be cynical. It hurts me, in you. It's like blood on the wing of a humming-bird.” “I'm not a humming-bird. I'm a hawk; a tiny leashed hawk, pecked to death by these large, white, flabby, wormy hens.”

	Она была похожа на революционера, которому стукнуло пятьдесят: он не боится смерти, но беспокоится, как бы его не продуло на баррикадах. — глава XVI, 5
	She was like the revolutionist at fifty: not afraid of death, but bored by the probability of bad steaks and bad breaths and sitting up all night on windy barricades.

Вайда от рождения и навсегда была реформатором, либералом. Она находила, что в деталях всегда возможны существенные усовершенствования, но в общем всё на свете разумно, приятно и не подлежит изменению. Кэрол же <…> была революционеркой и потому носительницей созидательных идей. Такие идеи могут возникать только у разрушителя, у радикала, тогда как либерал считает, что вся основная созидательная работа уже проделана. — глава XXI, 1

Vida was, and always would be, a reformer, a liberal. She believed that details could excitingly be altered, but that things-in-general were comely and kind and immutable. Carol was <…> a revolutionist, a radical, and therefore possessed of “constructive ideas,” which only the destroyer can have, since the reformer believes that all the essential constructing has already been done.

Тихие ветви, тёмная дымка сумерек, улица, окутанная тишиной. Слышался только шелест автомобильных шин на мостовой, скрип качалки на крыльце у Хоулендов, шлепок по руке, на которую сел москит, невнятный звук чьего-то разговора, то возникавший, то вновь лениво замиравший от жары, четкий ритм сверчков, шорох ночных бабочек, бьющихся об оконную сетку, — звуки, которые и есть тишина в чистом, кристаллизованном виде. Это была улица за пределами мира, за рубежами надежд. Кэрол могла здесь сидеть до скончания века, и никогда перед ней не прошла бы нарядная процессия или интересный человек. Это была скука, доведённая до осязаемости, улица, выстроенная из душевной усталости и пустоты. — глава XXVII, 2

Under the stilly boughs and the black gauze of dusk the street was meshed in silence. There was but the hum of motor tires crunching the road, the creak of a rocker on the Howlands' porch, the slap of a hand attacking a mosquito, a heat-weary conversation starting and dying, the precise rhythm of crickets, the thud of moths against the screen—sounds that were a distilled silence. It was a street beyond the end of the world, beyond the boundaries of hope. Though she should sit here forever, no brave procession, no one who was interesting, would be coming by. It was tediousness made tangible, a street builded of lassitude and of futility.

— … он по-своему неглуп. Много читает. <…> Дядя Уитьер завладел разговором: — Это тот парень, что работает у Хикса? Тряпка он, вот что! Меня злит, когда молодой человек, вместо того чтобы идти воевать или честно трудиться на поле, как я в молодости, делает бабью работу, а потом наряжается, словно актёришка. Да, когда я был в его летах… У Кэрол мелькнула мысль, что ножом для жаркого очень удобно было бы зарезать дядю Уитьера: он вошёл бы так легко. Какие заголовки появились бы в газетах! — глава XXVIII, 3

“… he's bright, some ways. Reads a lot.” <…> The Smails and Kennicott laughed very much at this sly jest. Uncle Whittier seized the conversation. “That fellow that's working for Hicks? Milksop, that's what he is. Makes me tired to see a young fellow that ought to be in the war, or anyway out in the fields earning his living honest, like I done when I was young, doing a woman's work and then come out and dress up like a show-actor! Why, when I was his age—” Carol reflected that the carving-knife would make an excellent dagger with which to kill Uncle Whittier. It would slide in easily. The headlines would be terrible.

	— Это одна из наших излюбленных американских басен — будто широкие равнины рождают широкие умы, а высокие горы — высокие стремления. — глава XXIX, 1
	“It's one of our favorite American myths that broad plains necessarily make broad minds, and high mountains make high purpose.”

	Запретная любовь похожа на карточный долг: она требует большей щепетильности, чем законный долг супружества. Не потому ли, что её нельзя взыскать судебным порядком? — глава XXX, 4
	Is an illicit affair like a gambling debt—demands stricter honor than the legitimate debt of matrimony, because it's not legally enforced?

	… этот грубый, пропитанный табаком, недалёкий старик лежал ничком на снегу могилы, раскинув большие руки, будто пытаясь защитить от холода ту, которую он заботливо укрывал на ночь шестьдесят лет подряд и которая теперь осталась совсем одна. — глава XXXV, 1
	… the coarse, tobacco-stained, unimaginative old man lying on the snow of the grave, his thick arms spread out across the raw mound as if to protect her from the cold, her whom he had carefully covered up every night for sixty years, who was alone there now, uncared for.

— Конечно, раз у нас война с Германией, всё, что нам не нравится, считается «немецким», — будь то конкуренция в делах или плохая музыка. Если бы мы воевали с Англией, вы объявили бы всех, как вы их называете, радикалов сторонниками англичан. Когда окончится война, вы будете называть их красными и анархистами. Какое это древнее искусство — придумывать обидные клички для своих противников! Каким богоугодным делом объявляем мы наши усилия помешать им завладеть священными долларами, которые мы хотели бы положить в свой карман! Так всегда делала церковь, так делают политические ораторы… — глава XXXVI, 1

“Of course, since we're at war with Germany, anything that any one of us doesn't like is 'pro-German,' whether it's business competition or bad music. If we were fighting England, you'd call the radicals 'pro-English.' When this war is over, I suppose you'll be calling them 'red anarchists.' What an eternal art it is—such a glittery delightful art—finding hard names for our opponents! How we do sanctify our efforts to keep them from getting the holy dollars we want for ourselves! The churches have always done it, and the political orators—”

— Средний Запад вдвойне пропитан пуританством: пуританство прерий добавляется к пуританству Новой Англии. Добродушно-грубоватые пионеры Запада — это они только с виду такие, а в глубине души они всё ещё похожи на первых угрюмых поселенцев Плимут-Рока. Есть только один способ достигнуть чего-нибудь в провинции, быть может, единственно действенный способ вообще: вы рассматриваете одну за другой каждую мелочь в вашем доме, в церкви, в банке и спрашиваете, почему это так и кто первый издал закон, что это должно быть так. Если побольше женщин будут делать это достаточно бесцеремонно, мы станем цивилизованным народом уже через каких-нибудь двадцать тысяч лет, вместо того, чтобы ждать двести тысяч, как определяют мои скептические друзья-антропологи… — глава XXXVIII, 8

“Middlewest is double-Puritan—prairie Puritan on top of New England Puritan; bluff frontiersman on the surface, but in its heart it still has the ideal of Plymouth Rock in a sleet-storm. There's one attack you can make on it, perhaps the only kind that accomplishes much anywhere: you can keep on looking at one thing after another in your home and church and bank, and ask why it is, and who first laid down the law that it had to be that way. If enough of us do this impolitely enough, then we'll become civilized in merely twenty thousand years or so, instead of having to wait the two hundred thousand years that my cynical anthropologist friends allow. . . .”

Она подвела его к двери детской и указала на растрёпанную русую головку дочки. — <…> Ты знаешь, что это такое? Это бомба, которой предстоит взорвать обывательское самодовольство! Если бы вы, консерваторы, были мудры, вы не арестовывали бы анархистов; вам следовало бы арестовать всех этих детей, спящих в своих колыбельках. Подумай, чего только этот ребенок не увидит, чего только не натворит, прежде чем умрёт в двухтысячном году! Он может увидеть экономическое объединение всего мира, может увидеть воздушные корабли, отправляющиеся на Марс. — глава XXXIX, 8

She led him to the nursery door, pointed at the fuzzy brown head of her daughter. “<…> Do you know what it is? It's a bomb to blow up smugness. If you Tories were wise, you wouldn't arrest anarchists; you'd arrest all these children while they're asleep in their cribs. Think what that baby will see and meddle with before she dies in the year 2000! She may see an industrial union of the whole world, she may see aeroplanes going to Mars.”

Глава I

Ветер, пролетевший тысячи миль над возделанными нивами, раздувал на ней юбку из тафты, создавая линии столь грациозные и полные такой живой и динамичной красоты, что сердце случайного наблюдателя на дороге сжалось бы от задумчивой грусти при виде этой воздушности и свободы. Она подняла руки, откинулась назад под ветром <…>. Девушка на вершине холма. Доверчивая, восприимчивая, юная. Впивающая воздух с такой же жадностью, с какой она готова была впитывать жизнь. Извечная грустная картина чего-то ожидающей молодости. — 1

A breeze which had crossed a thousand miles of wheat-lands bellied her taffeta skirt in a line so graceful, so full of animation and moving beauty, that the heart of a chance watcher on the lower road tightened to wistfulness over her quality of suspended freedom. She lifted her arms, she leaned back against the wind <…>. A girl on a hilltop; credulous, plastic, young; drinking the air as she longed to drink life. The eternal aching comedy of expectant youth.

Она собиралась жить своим трудом. Но что это будет за труд, как она завоюет мир — главным образом для блага самого мира, — ей было неясно. Большинство ещё не помолвленных девушек предполагали пойти в учительницы. Их можно было разделить на два разряда; на легкомысленных молодых особ, заявлявших, что они бросят «мерзкую классную комнату и чумазых детей» в ту же минуту, как им представится случай выйти замуж, и на прилежных дев, широкобровых и пучеглазых, которые во время молитвы просили бога «направить их стопы по стезе полезного служения». — 2

She would earn her living. But how she was to earn it, how she was to conquer the world—almost entirely for the world's own good—she did not see. Most of the girls who were not betrothed meant to be teachers. Of these there were two sorts: careless young women who admitted that they intended to leave the “beastly classroom and grubby children” the minute they had a chance to marry; and studious, sometimes bulbous-browed and pop-eyed maidens who at class prayer-meetings requested God to “guide their feet along the paths of greatest usefulness.”

Кэрол [работала] <…> в сент-полской библиотеке. Мало-помалу она должна была сознаться себе, что не оказывает влияния на человеческие жизни. Вначале при общении с читателями она выказывала усердие, которое могло бы сдвинуть горы. Но эти упрямые горы вовсе не хотели, чтобы их сдвигали! Когда она работала в зале периодики, читатели не просили её указать им, статьи о каких-либо высоких материях. Они только бурчали: «А есть у вас «Кожевенное дело» за февраль?» Когда же она дежурила на выдаче книг, просьба, с которой к ней обращались, звучала чаще всего так: «Дайте мне что-нибудь поинтереснее про любовь — мой муж уезжает на неделю». — 7

Carol was <…> in the St. Paul Library. She slowly confessed that she was not visibly affecting lives. She did, at first, put into her contact with the patrons a willingness which should have moved worlds. But so few of these stolid worlds wanted to be moved. When she was in charge of the magazine room the readers did not ask for suggestions about elevated essays. They grunted, “Wanta find the Leather Goods Gazette for last February.” When she was giving out books the principal query was, “Can you tell me of a good, light, exciting love story to read? My husband's going away for a week.”

Глава VII

— Уж как там будет с остальной работой, не знаю, а вашу печь придётся починить! Более бедные дома Гофер-Прери, для которых услуги Майлса Бьернстама были недоступной роскошью — а к таким принадлежала и лачуга самого Майлса Бьернстама, — хозяева до самых подоконников завалили землёй и навозом. Для защиты путей от заносов вдоль железной дороги установили разборные снеговые щиты, из которых на лето составлялись романтические деревянные шалаши — излюбленное место игр городских мальчишек. <…> Разговоры о зимней одежде вытесняли даже сплетни на вечеринках. Весьма светским считался вопрос: «Носите ли вы уже шерстяное белье?» В различиях теплой одежды были такие же тонкие оттенки, как в марках автомобилей. — 1

“Got to fix your furnace, no matter what else I do.” The poorer houses of Gopher Prairie, where the services of Miles Bjornstam were a luxury—which included the shanty of Miles Bjornstam—were banked to the lower windows with earth and manure. Along the railroad the sections of snow fence, which had been stacked all summer in romantic wooden tents occupied by roving small boys, were set up to prevent drifts from covering the track. <…> Winter garments surpassed even personal gossip as the topic at parties. It was good form to ask, “Put on your heavies yet?” There were as many distinctions in wraps as in motor cars.

	… при современном ненормальном положении вещей в обществе воспитание молодых граждан разорительнее и опаснее всякого преступления… — 2
	… in the insane condition of civilization made the rearing of citizens more costly and perilous than any other crime…

Её «реформы», её стремление придать грубой Главной улице красоту стали довольно расплывчатыми. Но теперь она осуществит их. Непременно! Она клялась в этом, нежным кулачком стуча по радиатору. Но, несмотря на все обеты, она не имела ни малейшего представления о том, как и с чего начать свой крестовый поход. Слиться с городом воедино. Её мысль заработала с неприятной отчётливостью. Ведь она ещё не знает, любят ли её в городе! <…> Мужчины улыбались, но нравилась ли она им? Она была оживлена в кругу женщин, но принадлежала ли она к этому кругу? Её не очень-то часто посвящали в шёпотом передаваемые городские сплетни — эту святая святых Гофер-Прери. Отравленная сомнениями, она легла спать. На следующий день, делая покупки, она наблюдала. <…> «Можно сойти с ума, когда нужно считаться с тем, что люди о тебе думают. В Сент-Поле это меня не интересовало. А здесь за мной следят. Но я не дам себя смутить!» — твердила она про себя, взвинченная собственными мыслями и оскорбительным чувством беспомощности. — 2

Her “reforms,” her impulses toward beauty in raw Main Street, they had become indistinct. But she would set them going now. She would! She swore it with soft fist beating the edges of the radiator. And at the end of all her vows she had no notion as to when and where the crusade was to begin. Become an authentic part of the town? She began to think with unpleasant lucidity. She reflected that she did not know whether the people liked her. <…> The men smiled—but did they like her? She was lively among the women—but was she one of them? She could not recall many times when she had been admitted to the whispering of scandal which is the secret chamber of Gopher Prairie conversation. She was poisoned with doubt, as she drooped up to bed. Next day, through her shopping, her mind sat back and observed. <…> “It's infuriating to have to pay attention to what people think. In St. Paul I didn't care. But here I'm spied on. They're watching me. I mustn't let it make me self-conscious,” she coaxed herself—overstimulated by the drug of thought, and offensively on the defensive.

4

Они разлили кофе из эмалированного кофейника и обнесли всех горячими хлебцами с маслом, фаршированными маслинами, картофельным салатом и «ангельским кексом». В отношении яств даже в самых строгих кругах Гофер-Прери существовала некоторая свобода. Маслины могли быть и нефаршированные. В некоторых домах горячие хлебцы с маслом заменялись пончиками. Но во всем городе не было другой еретички, кроме Кэрол, которая позволила бы себе не подать гостям «ангельский кекс».

They distributed hot buttered rolls, coffee poured from an enamel-ware pot, stuffed olives, potato salad, and angel's-food cake. There was, even in the most strictly conforming Gopher Prairie circles, a certain option as to collations. The olives need not be stuffed. Doughnuts were in some houses well thought of as a substitute for the hot buttered rolls. But there was in all the town no heretic save Carol who omitted angel's-food.

— Сколько получает здесь прислуга? — решилась спросить Кэрол. Миссис Гауджерлинг, жена банкира, возмущённо ответила: — По-разному, от трёх с половиной до пяти с половиной в неделю. Мне доподлинно известно, что миссис Кларк, хоть сама клялась, что больше не уступит их нахальным требованиям, взяла и согласилась платить пять с половиной! Вы только подумайте: чуть ли не по доллару в день за простую работу и, конечно, с хозяйским столом, и комнату им дают, и они могут стирать своё белье вместе с остальным! А сколько платите вы, миссис Кенникот? — Да? Сколько вы платите? — раздалось несколько голосов. — Я?.. Я плачу шесть в неделю, — неуверенно произнесла Кэрол. Все ахнули. Хуанита заявила: — А вы не думаете, что платить так много — нехорошо по отношению ко всем нам? Остальные грозно уставились на Кэрол. Она рассердилась: — Я не согласна! У служанок одна из самых тяжёлых работ в мире. Они трудятся от десяти до восемнадцати часов в день. Им приходится мыть жирную посуду и стирать грязное бельё. Они возятся с детьми, выбегают к двери с мокрыми, потрескавшимися руками и… Миссис Дэйв Дайер яростно прервала речь Кэрол: — Может быть, но, поверьте, я всё это делаю сама, когда у меня нет прислуги, а это очень часто случается с людьми, которые не хотят уступать нахалам и платить бешеные деньги! Кэрол пыталась возражать: — Но служанка мается для чужих людей и ничего не получает за это, кроме жалованья… Женщины враждебно глядели на неё. Говорили сразу четверо. И только резкий, диктаторский голос Вайды Шервин положил конец этой перепалке: — Потише, потише! К чему такие страсти и этот нелепый спор? Вы все принимаете это слишком всерьёз. Будет! Кэрол Кенникот, вы, вероятно, правы, но вы опережаете время. Хуанита, не глядите так воинственно! Что тут — дамы играют в карты или курицы дерутся? Кэрол, перестаньте любоваться собой и воображать себя Жанной д’Арк — заступницей служанок, а то я вас отшлёпаю! Подите сюда и поболтайте о библиотечных делах с Этел Виллетс. Тш-ш! Если я снова услышу кудахтанье, я примусь за птичник как следует! Все деланно рассмеялись, и Кэрол послушно начала «болтать о библиотечных делах». <…> — Не могу сказать, чтобы я всецело одобряла библиотечные методы больших городов. Разве мыслимо позволять бродягам и всяким грязно одетым субъектам чуть ли не спать в читальных залах? — Я знаю, но эти бедняги… Впрочем, я уверена, что вы согласны со мной в одном: главная задача библиотекаря — приохотить людей к чтению. <…> — А моё мнение, миссис Кенникот, и я могу сослаться на слова библиотекаря одного очень большого колледжа, что первый долг добросовестного библиотекаря — сохранять книги в порядке. — О-о! Кэрол сейчас же пожалела об этом «о-о!». Мисс Виллетс сурово выпрямилась и перешла в нападение: — Не знаю, может быть, в большом городе, где средства неограниченные, библиотеки и могут терпеть, чтобы невоспитанные дети портили и просто нарочно рвали книги. И чтобы нахальным молодым людям выдавалось больше книг, чем предусмотрено правилами. Но у себя в библиотеке я этого допускать не намерена! — Что за беда, если ребёнок испортит книгу? Зато он начнёт читать. Книги дешевле человеческого ума. — Да уж, что может быть дешевле, чем умы этих детей, которые целыми днями надоедают мне, потому что матери не смотрят за ними дома! Некоторые библиотекари готовы сюсюкать и обращать свои библиотеки в ясли или детские сады, но, пока я занимаю свой пост, в библиотеке Гофер-Прери будет тихо и прилично и книги будут в полной сохранности!

“How much do the maids get here?” Carol ventured. Mrs. B. J. Gougerling, wife of the banker, stated in a shocked manner, “Any place from three-fifty to five-fifty a week! I know positively that Mrs. Clark, after swearing that she wouldn't weaken and encourage them in their outrageous demands, went and paid five-fifty—think of it! practically a dollar a day for unskilled work and, of course, her food and room and a chance to do her own washing right in with the rest of the wash. How much do you pay, mrs. Kennicott?” “Yes! How much do you pay?” insisted half a dozen. “W-why, I pay six a week,” she feebly confessed. They gasped. Juanita protested, “Don't you think it's hard on the rest of us when you pay so much?” Juanita's demand was reinforced by the universal glower. Carol was angry. “I don't care! A maid has one of the hardest jobs on earth. She works from ten to eighteen hours a day. She has to wash slimy dishes and dirty clothes. She tends the children and runs to the door with wet chapped hands and—” Mrs. Dave Dyer broke into Carol's peroration with a furious, “That's all very well, but believe me, I do those things myself when I'm without a maid—and that's a good share of the time for a person that isn't willing to yield and pay exorbitant wages!” Carol was retorting, “But a maid does it for strangers, and all she gets out of it is the pay—” Their eyes were hostile. Four of them were talking at once. Vida Sherwin's dictatorial voice cut through, took control of the revolution: “Tut, tut, tut, tut! What angry passions—and what an idiotic discussion! All of you getting too serious. Stop it! Carol Kennicott, you're probably right, but you're too much ahead of the times. Juanita, quit looking so belligerent. What is this, a card party or a hen fight? Carol, you stop admiring yourself as the Joan of Arc of the hired girls, or I'll spank you. You come over here and talk libraries with Ethel Villets. Boooooo! If there's any more pecking, I'll take charge of the hen roost myself!” They all laughed artificially, and Carol obediently “talked libraries.” <…> “Not that I entirely approve of library methods in these large cities. So careless, letting tramps and all sorts of dirty persons practically sleep in the reading-rooms.” “I know, but the poor souls—Well, I'm sure you will agree with me in one thing: The chief task of a librarian is to get people to read.” <…> “My feeling, Mrs. Kennicott, and I am merely quoting the librarian of a very large college, is that the first duty of the conscientious librarian is to preserve the books.” “Oh!” Carol repented her “Oh.” Miss Villets stiffened, and attacked: “It may be all very well in cities, where they have unlimited funds, to let nasty children ruin books and just deliberately tear them up, and fresh young men take more books out than they are entitled to by the regulations, but I'm never going to permit it in this library!” “What if some children are destructive? They learn to read. Books are cheaper than minds.” “Nothing is cheaper than the minds of some of these children that come in and bother me simply because their mothers don't keep them home where they belong. Some librarians may choose to be so wishy-washy and turn their libraries into nursing-homes and kindergartens, but as long as I'm in charge, the Gopher Prairie library is going to be quiet and decent, and the books well kept!”

	Кэрол <…> шла домой и думала: «Я сама виновата! Я была обидчива и слишком возражала им. Только… я не могу! Я не могу войти в их круг, если для этого я должна возненавидеть всех служанок, проводящих дни в кухонном чаду, и всех оборванных, голодных детей. И эти женщины будут моими судьями всю жизнь!»
	Carol <…> walked home. She reflected, “It was my fault. I was touchy. And I opposed them so much. Only—I can't! I can't be one of them if I must damn all the maids toiling in filthy kitchens, all the ragged hungry children. And these women are to be my arbiters, the rest of my life!”

Глава VIII

	— Мне всегда кажется, будто я хожу в облаке: смотрю на других, а меня не видно. Я думаю, я так незаметна и так обыкновенна, что, казалось бы, прямо нечего во мне разбирать. — 2
	“I always feel as though I walked around in a cloud, looking out at others but not being seen. I feel so inconspicuous and so normal—so normal that there's nothing about me to discuss.”

	— И вы хотите «реформировать» подобных людей, когда динамит так дёшев? — 2
	“And you want to 'reform' people like that when dynamite is so cheap?”

— Кстати, Кэрри: <…> конечно, я не намерен поступаться своей независимостью и не считаю, что человек обязан обращаться непременно к тому, кто сам обращается к нему, но всё-таки я был бы очень рад, если бы ты покупала как можно больше у Йенсона или Луделмайера вместо Хоуленда и Гулда, которые в последнее время всем табором ходят к доктору Гулду. Я не вижу смысла платить за всякую всячину мои трудовые деньги, чтобы они шли потом к Терри Гулду. — Я бывала у Хоуленда и Гулда потому, что их магазин лучше и чище. — Я знаю; я и не думаю порывать с ними совсем. Правда, Йенсон — плут и постоянно обвешивает, а Луделмайер — тупая старая голландская свинья… Но всё же будем покупать у своих, ты меня поняла? — 3

“By the way, Carrie: <…> Of course I like to keep independent, and I don't believe in this business of binding yourself to trade with the man that trades with you unless you really want to, but same time: I'd be just as glad if you dealt with Jenson or Ludelmeyer as much as you ran, instead of Howland & Gould, who go to Dr. Gould every last time, and the whole tribe of 'em the same way. I don't see why I should be paying out my good money for groceries and having them pass it on to Terry Gould!” “I've gone to Howland & Gould because they're better, and cleaner.” “I know. I don't mean cut them out entirely. Course Jenson is tricky—give you short weight—and Ludelmeyer is a shiftless old Dutch hog. But same time, I mean let's keep the trade in the family whenever it is convenient, see how I mean?”

Глава IX

Сайрус Богарт, сын той самой набожной вдовы, что жила в доме напротив, был в то время мальчуганом лет четырнадцати-пятнадцати. Кэрол успела уже достаточно познакомиться с ним. В первый же вечер по приезде её в Гофер-Прери он явился во главе банды мальчишек, отчаянно барабаня в испорченный автомобильный щиток, и устроил настоящий кошачий концерт. Его товарищи выли, как койоты. Кенникот почувствовал себя весьма польщённым. Он вышел и роздал мальчишкам мелочи на целый доллар. Но Сай был деловым человеком. Он возвратился с новым отрядом, у которого было уже три автомобильных щитка и карнавальная трещотка. Когда Кенникот снова прервал своё бритьё, Сай прогнусавил: «Ну, теперь это будет стоить вам два доллара!» — и получил их. Неделей позже Сай прикрепил к окну их гостиной колотушку, и постукивание, доносившееся из темноты, напугало Кэрол до слез. С тех пор, за четыре месяца, ей довелось наблюдать, как он вешал кошку, крал дыни, швырял, помидоры в дом Кенникотов и оставлял следы лыж на их газоне. Она слышала также, как он громогласно и с потрясающим знанием дела объяснял кому-то тайну деторождения. Одним словом, это был редкий образец того, что могут сделать захолустный городишко, строгие учителя, здоровый народный юмор и благочестивая мать из смелой и деятельной натуры. — 2

Cyrus N. Bogart, son of the righteous widow who lived across the alley, was at this time a boy of fourteen or fifteen. Carol had already seen quite enough of Cy Bogart. On her first evening in Gopher Prairie Cy had appeared at the head of a “charivari,” banging immensely upon a discarded automobile fender. His companions were yelping in imitation of coyotes. Kennicott had felt rather complimented; had gone out and distributed a dollar. But Cy was a capitalist in charivaris. He returned with an entirely new group, and this time there were three automobile fenders and a carnival rattle. When Kennicott again interrupted his shaving, Cy piped, “Naw, you got to give us two dollars,” and he got it. A week later Cy rigged a tic-tac to a window of the living-room, and the tattoo out of the darkness frightened Carol into screaming. Since then, in four months, she had beheld Cy hanging a cat, stealing melons, throwing tomatoes at the Kennicott house, and making ski-tracks across the lawn, and had heard him explaining the mysteries of generation, with great audibility and dismaying knowledge. He was, in fact, a museum specimen of what a small town, a well-disciplined public school, a tradition of hearty humor, and a pious mother could produce from the material of a courageous and ingenious mind.

— Но всё-таки, Эрл, она хорошенькая! <…> А какую кучу тряпок она понаделала себе к свадьбе! Ты видел, с каким глубоким вырезом у неё платья и какие тонкие сорочки? Я хорошо рассмотрел их, когда они висели на верёвке с прочим бельём. <…> По своей наивности она не знала, что весь город может обсуждать даже её бельё и её тело. Она чувствовала себя так, словно её голой протащили по Главной улице. Как только стемнело, она опустила шторы — все шторы и до самого низу, но за ними ей чудились наглые, издевательские глаза. — 2

“But say, Earl, she's some good-looker, <…> and the glad rags she must of bought for her wedding. Jever notice these low-cut dresses and these thin shimmy-shirts she wears? I had a good squint at 'em when they were out on the line with the wash.” <…> In her innocence she had not known that the whole town could discuss even her garments, her body. She felt that she was being dragged naked down Main Street. The moment it was dusk she pulled down the window-shades, all the shades flush with the sill, but beyond them she felt moist fleering eyes.

Глава XXII

Всё дело в стандартизованном, не знающем вдохновения и риска образе жизни, в вялом однообразии речи и обычаев, в безусловном подчинении духа требованиям респектабельности. В мертвящем самодовольстве… в благодушии успокоенных мертвецов, презирающих тех, кто живёт, кто движется, снуёт туда и сюда. Всё дело в безоглядном отрицании, возведённом в ранг единственной добродетели. В запрете на счастье, в рабстве, добровольном и всемерно оберегаемом. В скуке, которой поклоняются, как Богу. Бесцветные люди поглощают безвкусную пищу, потом сидят без пиджаков и без мыслей в неудобных качалках, слушают механическую музыку, говорят механические слова о достоинствах автомобилей Форда и взирают на себя как на самую замечательную породу людей в мире. — 3

It is an unimaginatively standardized background, a sluggishness of speech and manners, a rigid ruling of the spirit by the desire to appear respectable. It is contentment . . . the contentment of the quiet dead, who are scornful of the living for their restless walking. It is negation canonized as the one positive virtue. It is the prohibition of happiness. It is slavery self-sought and self-defended. It is dullness made God. A savorless people, gulping tasteless food, and sitting afterward, coatless and thoughtless, in rocking-chairs prickly with inane decorations, listening to mechanical music, saying mechanical things about the excellence of Ford automobiles, and viewing themselves as the greatest race in the world.

— Несомненно, — рассуждала Кэрол, — маленькие города во всех странах и во все времена были не только скучны, но склонны к злобе, низости и безудержному любопытству. <…> Но в стране, которая стремится к общей стандартизации, которая надеется унаследовать от викторианской Англии роль рассадника мирового мещанства, в такой стране маленький город уже не просто провинция, где люди спокойно спят в домиках под деревьями, осеняющими их невежество. Этот город — сила, стремящаяся покорить землю, обесцветить холмы и моря, заставить Данте восхвалять Гофер-Прери и одеть великих богов в форму воспитанников колледжа. В своей самоуверенности он издевается над другими цивилизациями, как коммивояжёр в коричневом котелке, который думает, что превосходит мудрость Китая, и развешивает рекламы табачных фирм на старинных порталах, где с незапамятных времён начертаны изречения Конфуция. Подобное общество великолепно приспособлено для массового производства дешёвых автомобилей, часов ценою в один доллар и безопасных бритв. Но оно не найдёт удовлетворения, пока весь мир не признает вместе с ним, что конечная радость и цель жизни заключаются в том, чтобы ездить в фордах, рекламировать часы ценою в один доллар и сидеть в сумерках, беседуя не о любви и отваге, а об удобстве безопасных бритв. Душа и характер такого общества, такой нации определяются городами вроде Гофер-Прери. Крупнейший фабрикант — это просто более деловитый Сэм Кларк, а все важные сенаторы и президенты — провинциальные адвокаты и банкиры, выросшие до девяти футов. Такой Гофер-Прери считает себя частью великого мира, сравнивает себя с Римом и Веной, но он не способен усвоить их научный дух, их интернациональное мышление, которое сделало бы его великим. Он подхватывает обрывки сведений, которыми можно воспользоваться для материальной выгоды или личного успеха. В его общественных идеалах нет размаха, благородной фантазии, утончённой аристократической гордости. Они сводятся к дешевизне прислуги и к быстрому росту цен на землю. Здесь играют в карты на грязной клеёнке, в безобразных лачугах, и не знают, что пророки ходят и проповедуют среди горных просторов. — 6

Doubtless all small towns, in all countries, in all ages, Carol admitted, have a tendency to be not only dull but mean, bitter, infested with curiosity. <…> But a village in a country which is taking pains to become altogether standardized and pure, which aspires to succeed Victorian England as the chief mediocrity of the world, is no longer merely provincial, no longer downy and restful in its leaf-shadowed ignorance. It is a force seeking to dominate the earth, to drain the hills and sea of color, to set Dante at boosting Gopher Prairie, and to dress the high gods in Klassy Kollege Klothes. Sure of itself, it bullies other civilizations, as a traveling salesman in a brown derby conquers the wisdom of China and tacks advertisements of cigarettes over arches for centuries dedicate to the sayings of Confucius. Such a society functions admirably in the large production of cheap automobiles, dollar watches, and safety razors. But it is not satisfied until the entire world also admits that the end and joyous purpose of living is to ride in flivvers, to make advertising-pictures of dollar watches, and in the twilight to sit talking not of love and courage but of the convenience of safety razors. And such a society, such a nation, is determined by the Gopher Prairies. The greatest manufacturer is but a busier Sam Clark, and all the rotund senators and presidents are village lawyers and bankers grown nine feet tall. Though a Gopher Prairie regards itself as a part of the Great World, compares itself to Rome and Vienna, it will not acquire the scientific spirit, the international mind, which would make it great. It picks at information which will visibly procure money or social distinction. Its conception of a community ideal is not the grand manner, the noble aspiration, the fine aristocratic pride, but cheap labor for the kitchen and rapid increase in the price of land. It plays at cards on greasy oil-cloth in a shanty, and does not know that prophets are walking and talking on the terrace.

Глава XXIV

	— Зато ты патриот чистейшей воды! — Да, конечно! — Конечно! Я слыхала, как ты расспрашивал сегодня Сэма, нельзя ли уклониться от подоходного налога. — 2
	“But you are the pure patriot!” “By God, I am!” “Yes, I heard you talking to Sam Clark tonight about ways of avoiding the income tax!”

… ежегодные церемонии Объединённого братского Ордена бобров. Бобры, люди-бобры, были везде: «бобры» тридцать второй степени в серых парусиновых костюмах и приличных котелках, не столь скромные «бобры» в ярких летних пиджаках и соломенных шляпах, деревенские «бобры» без пиджаков, в обтрёпанных подтяжках. Но, каковы бы ни были их кастовые признаки, каждого «бобра» украшала огромная розовая лента, на которой серебряными буквами было выведено: «Сэр рыцарь и брат О. Б. О. Б. — ежегодный съезд». К объёмистым корсажам их жён были приколоты значки: «Дама сэра рыцаря». Делегация из Дулута приехала со своим знаменитым любительским зуавским оркестром в зелёных бархатных куртках, синих шароварах и красных фесках. Странно было видеть у людей в этих экзотических костюмах обыкновенные лица американских дельцов — розовые, гладкие, в очках. Когда они становились в круг на углу Главной и Второй улиц, попискивали на флейтах или, надув щеки, во всю мочь трубили в корнеты, глаза у них были такие же осовелые, как если бы они сидели за конторками под табличкой с надписью: «Сегодня я очень занят». Кэрол предполагала, что «бобры» — обыкновенные граждане, которые объединились, чтобы дешевле выправлять страховые полисы и через неделю по средам играть в покер в помещении орденской ложи. Но она увидела большой плакат на столбе, гласивший: БОБРЫ «О. Б. О. Б.» Образец настоящих граждан нашей страны. Общество самых жизнерадостных, предприимчивых, щедрых и смелых ребят на свете. Джоралмон приветствует вас в своих гостеприимных стенах. Кенникот прочёл плакат и высказал своё восхищение Кэлибри: — Влиятельная ложа, эти «бобры»! Не знаю, почему я до сих пор не вступил в неё. Надо будет записаться! — 5

Not till after two did they rise. In the lee of the stonily mature trio Carol proceeded to the street fair which added mundane gaiety to the annual rites of the United and Fraternal Order of Beavers. Beavers, human Beavers, were everywhere: thirty-second degree Beavers in gray sack suits and decent derbies, more flippant Beavers in crash summer coats and straw hats, rustic Beavers in shirt sleeves and frayed suspenders; but whatever his caste-symbols, every Beaver was distinguished by an enormous shrimp-colored ribbon lettered in silver, “Sir Knight and Brother, U. F. O. B., Annual State Convention.” On the motherly shirtwaist of each of their wives was a badge “Sir Knight's Lady.” The Duluth delegation had brought their famous Beaver amateur band, in Zouave costumes of green velvet jacket, blue trousers, and scarlet fez. The strange thing was that beneath their scarlet pride the Zouaves' faces remained those of American business-men, pink, smooth, eye-glassed; and as they stood playing in a circle, at the corner of Main Street and Second, as they tootled on fifes or with swelling cheeks blew into cornets, their eyes remained as owlish as though they were sitting at desks under the sign “This Is My Busy Day.” Carol had supposed that the Beavers were average citizens organized for the purposes of getting cheap life-insurance and playing poker at the lodge-rooms every second Wednesday, but she saw a large poster which proclaimed: BEAVERS U. F. O. B. The greatest influence for good citizenship in the country. The jolliest aggregation of red-blooded, open-handed, hustle-em-up good fellows in the world. Joralemon welcomes you to her hospitable city. Kennicott read the poster and to Calibree admired, “Strong lodge, the Beavers. Never joined. Don't know but what I will.”

Перевод

Д.. М. Горфинкель, 1924 (с незначительными уточнениями)

О романе

	Разве можно считать книгой произведение, являющееся вызовом искусству? <…> Это точная, но мелочная фотография…
	Could this be the book that had caused an outcry in recognition of its art? <…> Its photography is faithful and insignificant.
	— Маргарет Андерсон, «Моя тридцатилетняя война», 1930

	… Льюис <…> более чем одобрял всё, что стремилась сделать Кэрол для того, чтобы облагородить Гофер-Прери…
	— Грейс Хеггер (Льюис), «С любовью от Грейси», 1955

Миллионы американцев увидели в Гофер-Прери зеркало своего быта. Читатели в письмах благодарили Льюиса за то, что он сумел понять их чувства и их горести, даже обращались за советом. <…> Американский либеральный критик Карл Ван Дорен увидел в романе американскую вариацию на тему флоберовской «Госпожи Бовари». Между двумя романами существуют сюжетные совпадения (объясняющиеся сходством предмета изображения), но они исчерпываются внешними признаками, общностью темы. Эмма Бовари и Кэрол Кенникот стремятся к счастью, но как разнятся их взгляды и идеалы! Эмма воспитана в монастыре, мечтает о возвышенной любви, «как в романах», мир её представлений насквозь надуманный и книжный. Кэрол, напротив, чужда всякой экзальтации, это женщина иной эпохи, иного воспитания, мечтающая — пусть лишь временами и крайне расплывчато — об общественном благе.

— Борис Гиленсон

Бакалейщики и маклеры из бесчисленных гофер-прери возмущались, а поколение, которое тогда, в начале 20-х годов, вступало во взрослую жизнь, травмированное шоком недавно закончившейся мировой войны, почувствовало на страницах «Главной улицы» что-то глубоко себе близкое. Переменившееся время заставляло по-новому, с гневом и содроганием взглянуть на опыт отцов, так и не заметивших, что они сделались рабами практицизма, безмыслия, ханжества. <…> Роман читали и как злую сатиру, и как исповедь блудного сына «одноэтажной Америки».

— Алексей Зверев, «Человек с главной улицы», 1989

Синклер Льюис

	Я слишком долго продавался. На этот раз я собираюсь писать книгу для себя. — после выхода прибыльного сентиментального романа «Вольный воздух»
	— письмо, 1919

Я прочитал с неослабевающим интересом ваше «Восстание против деревни» <…>. Во-первых, я даже в самой малой степени <…> не нахожусь под влиянием мистера Мастерса <…>. Я начал размышлять над «Главной улицей» <…> за 10 лет до появления «Антологии Спун-ривер» <…>. Во-вторых, я до сих пор не удосужился по-настоящему прочесть «Антологию Спун-ривер»! <…> Теперь, в 36 лет, я только ещё начинаю свой писательский путь. Похвалы в адрес «Главной улицы» дают наконец мне надежду, что моя работа получит справедливую оценку. <…> в связи с тысячами откликов, положительных и отрицательных, вызванных появлением «Главной улицы», я написал <…> всего два протестующих письма критикам и журналистам, которых не знал лично <…>. Я оставил без внимания добрую сотню пространных и лаконичных заявлений о том, что я лжец, глупец, безграмотный человек и вообще бог знает кто, просто потому что они исходили от людей, до которых мне нет никакого дела.

— письмо Карлу Ван Дорену октября 1921

	Я никогда не находил названия более удачного, чем «Главная улица». Она стала частью американского просторечия.
	— беседа с П. де Крюи, 1925

Ещё в 1905 году в Америке существовало единодушное убеждение в том, что, хотя в больших городах гнездится зло и даже среди фермеров иногда встречаются плохие люди, наши городки — это чуть ли не рай на земле. Они непременно застроены белыми домиками, скрытыми в тени огромных деревьев; им неведомы ни нищета, ни тяжкий труд; каждое воскресенье добродушный пастор с благородной сединой источает благодать и знание; а если местный банкир оказывался замешанным в сомнительных делах, его неизбежно выводили на чистую воду честные поселяне. Но чем, действительно, славились наши городки, так это Любовью к Ближнему. В крупных городах человек предоставлен самому себе; но в родных местах соседи образуют одну большую и жизнерадостную семью. <…> Уж конечно, именно они вдохновляют молодёжь на благородные и великие дела. Так вот, в 1905 году, окончив второй курс Йельского университета, я приехал на каникулы в свой городок в Миннесоте и, проживши там два месяца, во время которых мои земляки весьма недружелюбно задавали всё один и тот же вопрос: «Почему док Льюис не заставит своего Гарри поработать на ферме вместо того, чтобы позволять ему с утра до ночи читать книжки, напичканные глупыми историями и вообще бог знает чем?» — я обратился в новую веру, я понял, что <…> в наших деревнях может существовать такое же недружелюбное любопытство, такая же слежка, как и в солдатских казармах. И вот на третий месяц своих каникул, за пятнадцать лет до выхода книги в свет, я начал писать «Главную улицу». Но тогда она называлась «Яд провинции», и главным её героем был <…> Гай Поллок, адвокат, которого я изображал как образованного, симпатичного и честолюбивого молодого человека <…>. Я, должно быть, написал около 20 тысяч слов, но уже не помню никаких подробностей; рукопись бесследно исчезла, так же как и рукопись моей первой пьесы, — это было либретто музыкальной комедии под названием «Президент Пудл», написанное в 1911 году — вдохновенно, с жаром и таким полным непониманием законов сцены, какие встретишь не часто. <…> [потом] я ощущал, что замкнутая в строгие рамки, точно в гетто, жизнь в маленьких городках может легко превратиться в благопристойный ад. <…> Едва книга вышла из печати, я стал получать первые письма от «болельщиков»: в одних меня обвиняли в том, что я согрешил против святого духа, в других благодарили за то, что я изобразил их соседей <…>. В самых разных газетах и журналах я знакомился с убедительными доказательствами того, что «Главная улица» целиком списана с «Антологии Спун-ривер». Я читал также ещё более убедительные доказательства того, что мой роман — копия «Госпожи Бовари».

— предисловие, 1937

1920-е

	… Кэрол Кенникот <…> и её Уил — триумфы американской обыкновенности…
	… Carol Kennicott <…> and her Will are triumphs of the national normalcy…
	— Генри Менкен, «Американский роман» (An American Novel)

	… лучший американский роман. <…> Чего стоит хотя бы колоссальный материал, собранный тут!
	… the best American novel. <…> The amount of sheer data in it is amazing!
	— Фрэнсис Скотт Фицджеральд письмо Льюису 26 января 1921

	[Изображённое в романе никак не типично] и затрагивает лишь одну из сторон национальной жизни.
	— Мередит Николсон

	Роман потряс американское самодовольство с такой силой, как ни одно произведение после «Хижины дяди Тома».
	— Стюарт Шерман

	Книга нравилась потому, что она высмеивала провинцию, и те, кто обитали в маленьких городках и деревнях, спешили прочесть роман, чтобы узнать, что говорит о них Синклер Льюис.
	— одна из рецензий

	На каждого, кто выступал против книги, приходилась дюжина тех, кто, исполненный глубокой душевной тревоги, её принимал… и одновременно задавался Великим Американским Вопросом: «Так что же нам со всем этим делать?»
	— одна из рецензий

	Подобный здоровый, основательный и сатирический подход до сих пор отсутствовал в американской общественной мысли и литературе. В каждой стране есть своя Главная улица, которая остро нуждается в диагнозе, но Америке весьма посчастливилось обрести в вас столь проницательного и справедливого исследователя.
	— Джон Голсуорси, письмо Льюису

	«Будденброки» <…>. Когда думаешь о том, что книга, подобная этой, была опубликована ещё в 1902 году и оставалась неизвестной англоязычному читателю вплоть до прошлого года, то начинаешь питать ещё меньше уважения, если оно вообще у вас было, к той публике, которая устраивает ажиотаж вокруг «Главной улицы», «Бэббита» и всех сочинений вашего дружка Менкена, причём они вызывают такое возбуждение просто потому, что в значительной мере посвящены столь презираемой американской действительности.
	Buddenbrooks <…>. When you think that a book like that was published in 1902 and unknown in English until last year it makes you have even less respect, if you ever had any, for the people getting all stirred up over Main Street, Babbitt and all the books your boy friend Menken has gotten excited about just because they happen to deal with the much abused Am[erican] Scene.
	— Эрнест Хемингуэй, письмо Ф. С. Фицджеральду 15 декабря 1925